Лёля Фольшина: Золушка для поручика

Есть ли тот, кто должной мерой мерит
Наши знанья, судьбы и года?
Если сердце хочет, если верит,
Значит – да.
То, что есть в тебе, ведь существует…
Вот ты дремлешь, и в глаза твои
Так любовно мягкий ветер дует —
Как же нет Любви?

Иван Бунин

Пролог

Москва, август 1905 года

– Саша, родная моя, не плачь, не надрывай сердце, – сухонькая старушка в теплом платке и старом засаленном салопе обнимала кудрявую рыжеволосую девочку лет восьми-девяти. Малышка худа и некрасива, как гадкий утенок в сказке Андерсена, одета бедно и не по погоде, но чистенько, волосы ее, короной уложенные на голове, кудрявые и непослушные от природы, выбились из кос, оттого прическа девочки выглядела немного неопрятной. – Не вернуть родителев твоих, а одной мне тебя не поднять. Благодари Бога и командира батюшки твоего, что устроил в такое заведение. Это ж надо, благодать какая, учительшей станешь, рази мог отец твой мечтать о таком? Веди себя тихо, учись хорошо и молись. Богородице особливо молись, Она о сиротах попечение имеет.

– Хорошо, бабушка, – кивнула девочка, утирая платком заплаканные глаза. – Только ты приезжай ко мне, – она запнулась, понимая, что просит о невозможном, и тихо добавила, – ну, хоть изредка.

– Не томи, касатка, знаешь ведь, не сдюжить мне, – старушка отерла непрошенные слезы. – Далеко да дорого. Но, коли поедет кто в Москву-то, гостинцев передам, – заверила она внучку, в глубине души понимая, что и это обещание свое вряд ли исполнит.

– Александра, пойдем, нам пора, – к бабушке с внучкой подошла девушка в бумазейном платье с высоким воротом. – Прощайтесь быстрее, – она окинула девочку и старушку строгим взглядом. – Тебе еще одежду надо будет подобрать, а совсем скоро построение на вечернюю молитву.

Саша молча кивнула, порывисто обняла бабушку и, понуро опустив голову, направилась следом за строгой девушкой.

Совсем недавно она с маменькой и младшим братом жила в добротном деревянном доме на окраине заштатного уездного городка. Семья была не из бедных – корова, куры, большой огород, да еще жалованье хозяина. Беды посыпались на Громницких, когда дослужившегося до чина капитана и получившего личное дворянство Федора Калистратовича, отца Саши, перевели в 4-ю Восточно-Сибирскую стрелковую дивизию и отправили на Дальний Восток. Там он вскорости и сгинул, сражаясь с японцами. Следом, не вынеся потери мужа, умерла мать, а за ней – маленький брат. Сашу забрали дальние родственники отца. Они же вызвали из деревни бабушку и спасли от разорения соседями дом и хозяйство. Местный батюшка надоумил написать прежнему командиру Федора, о котором он всегда хорошо отзывался, сам же письмо и составил, и отослал, куда следует. Ответа ждали долго, и когда совсем уже отчаялись, принесли Громницким казенную бумагу о зачислении отроковицы Александры в Мариинское училище в Москве на Софийской набережной на казенный кошт^[1], «буде выдержит испытания». Старшая дочь священника, благоволившая Саше, когда та училась в церковно-приходской школе, отвезла девочку на экзамены, которые она сдала, если не с блеском, то вполне успешно.

Прибыть в училище надлежало после Успения^[2]. Бабушка решилась сама отвезти внучку на учение, понимая, что может и не дожить до ее возвращения из Москвы.

И вот теперь она смотрела на удаляющуюся сгорбленную фигурку и утирала платком глаза. «Ничего, ничего, касатка, стерпится, слюбится, – прошептала старушка, осенив спину внучки широким крестом, – ученая зато будешь, при месте и деньгах, глядишь, и замуж за дворянина выйти Господь сподобит».

Саша молча стерпела холодный душ, переодевание в платье не по размеру, сшитое из колкой материи, неприветливые взгляды надзирательницы, правда, чуть не расплакалась от того, что старушка-кастелянша погладила ее по голове, но вошла в дортуар^[3] с высоко поднятой головой. Когда девочке указали на кровать и тумбочку, она молча села и обвела взглядом комнату – четырнадцать узких железных коек, накрытых тонкими шерстяными одеялами. Саша вздохнула и постаралась сдержать слезы.

– О, новенькая, душечки, новенькая, – в дортуар, толкаясь, ввалились несколько девочек одного с Сашей возраста.

– Ты откуда, и как тебя зовут? – выкрикнула самая бойкая, на голову выше и гораздо крупнее остальных.

– Александра Громницкая, – Саша распрямила спину и высоко подняла голову, в упор глядя на спросившую. – Аликс. – Теперь она будет отзываться только на это имя, Саша, а тем более Сашенька останется для родных.

Любовь должна быть счастливой —
Это право любви.
Любовь должна быть красивой —
Это мудрость любви.

Саша Черный

Глава первая

Москва, зима 1912 года

Снег приятно похрустывал под ногами в такт шагам, мороз щипал щеки, подгоняя идти быстрее, чтобы не замерзнуть в сапогах, край башлыка под подбородком заиндевел от дыхания, но ничто не могло испортить Саше предвкушения отпускных дней, радости от встречи с матушкой, вкуса няниных пирогов, катания на коньках и прочего веселья. Ему недавно исполнить двадцать один, он – юнкер третьей роты Александровского училища на Знаменке, носит княжеский титул, но не кичится этим – семья живет небогато, даже пятнадцать рублей на сапоги вдовствующая княгиня не сыскала, и приходится ходить в казенных.

«Быстрее, быстрее, быстрее», – стучат каблуки жестких сапог, в которых юнкер уже не чувствует пальцев, но он все же находит в себе силы щелкнуть каблуками, встать во фрунт и ловко взметнуть руку к козырьку фуражки, отдавая честь встречному полковнику. Тот козыряет в ответ, кивая и улыбаясь в усы, на них глазеют прохожие, и от этого Саше становится легко и радостно.

Вот и родной дом. Юнкер взбежал на крыльцо, дернул колокольчик, где-то в глубине послышались шаги, заскрежетали, отпираясь, засовы, и громкий крик горничной Алены слышится не только на весь дом, но и на улице: «Барыня, радость-то какая, барыня, молодой барчук прибыли». Горничная сообщает о приезде Саши так, словно это чудо и неожиданность, но на самом деле юнкера ходят в отпуск каждую неделю – в среду на полдня и в субботу до вечера воскресенья. Юнкер Дебич отменным поведением и прилежанием не отличался, потому иногда оставался в отпускные дни в училище, но последний раз такое случалось с ним еще осенью.

Алена распахнула дверь, впуская Сашу, а вместе с ним морозный воздух, юнкер сбросил ей на руки шинель, башлык, фуражку, кашне и перчатки и вбежал вверх по лестнице, где уже ждет мать.

– Младший портупей-юнкер третьей роты Александровского юнкерского училища Александр Дебич прибыл в отпуск. До воскресенья вечера свободен. – Саша, наклонившись, поцеловал руку матери, она потрепала его по волосам и, пользуясь возможностью, коснулась губами сыновнего лба: когда юнкер выпрямлялся, княгиня едва доставала ему до плеча.

– Пойдем, Сашенька, поешь с морозу горячего, – Анна Павловна взяла сына за руку и повела его в столовую залу. Там уже дымится супница с наваристыми щами, которые все та же Алена разливает по тарелкам: княгиня стеснена в средствах, и прислуги в доме мало.

После обеда княгиня пила чай, но обычно делала это в одиночестве. В тот субботний вечер она отчего-то решила изменить своим правилам, позвав сына к ней присоединиться.

– Сашенька, голубчик мой, посиди рядом для разговору, – Анна Павловна грузно опустилась на диван у чайного столика, предлагая сыну устроиться в кресло напротив. – Да, матушка, – кивнул Саша, садясь. – Снова вам учеба моя покою не дает?

– А как прикажешь, Сашенька? – грустно посмотрела на него мать. – По первому разряду тебе непременно выпуститься следует, иначе никак нельзя. – Полк сможешь выбрать, за два года, что отслужить обязан^[4], к Академии подготовишься, а там, глядишь, и в столице обосноваться сможешь.

– Какая вы мечтательница, маменька, – усмехнулся юнкер, – а коль не получится по-вашему?

– До́лжно получиться, Саша, непременно до́лжно, – постучала маленьким кулачком по подлокотнику княгиня. – И жену к тому времени надо присмотреть. Может, не знатную, своего титула с лихвой достанет, но со средствами. Я и купчиху тебе прощу, если начальство разрешит^[5].

– Какая вы, Maman, меркантильная, в самом деле, – вздохнул Саша. – Сe n'est pas romantique.

– Не до романтики, друг мой, – голос матери прозвучал немного сердито. – Скоро совсем без штанов останемся. Форму тебе надо новую справить на выпуск, сапоги. Имение в опекунском совете заложено, леса самая малость осталась и ничего более. Дом вот этот разве что. Неровен час, по миру пойдем. А тебе все хиханьки.

– Что вы, матушка, право, ранее не говорили? – стушевался юнкер. – Не ведал, что дела наши столь плачевны.

– А что говорить? – пожала плечами княгиня. – Отцу твоему многажды говорено было, что не след так дела вести и доходы за ломберным столом спускать. Разве он слушал? – Она снова тяжело вздохнула. – На праздники будешь выезжать со мной и вести себя прилично. Пора остепениться и думать о будущем.

– D'accord, Madame, (хорошо, мадам, (фр.)), – кивнул Саша. – Пойду пройдусь, погода больно хорошая. На самом деле ему меньше всего хотелось выходить на мороз, но нравоучения матери достали до печенок, стало душно, и захотелось глотнуть свежего воздуха. Саша любил матушку и прекрасно видел, как она бьется, стараясь свести концы с концами и поддержать хотя бы видимость благополучия, его самого бесила и унижала эта вынужденная экономия и бедность, но жениться из-за денег – такой участи Саша не хотел. Целовать нелюбимую женщину, каждый день ложиться с ней в постель, говорить комплименты – это было выше его сил. Конечно, если будет хоть малая толика везения, невеста окажется симпатичной, а если больше повезет, то и не совсем глупой, впрочем, это все равно, что выиграть в лотерею по трамвайному билету.

Саша побродил по Пречистенке, сунулся было в кабак погреться, но, вспомнив, что в кармане нет и полушки, снова вышел на улицу. Уже достаточно стемнело, мороз основательно щипал щеки и уши, совершенно заледенели ноги, да и руки в тонких перчатках замерзли, но он упрямо не хотел возвращаться домой, словно пытался доказать матери, что имеет право на собственное мнение и свою жизнь.

Когда стало совсем невмоготу, юнкер повернул к дому, зашел тихо, с черного хода, пробрался к себе наверх и долго грел у печки замерзшие руки и ноги – попросить в ночи согреть ванну посчитал неудобным.

На следующий день было воскресенье. Княгиня по обыкновению отправилась к обедне в ближайший храм, Саша же, тоже по обыкновению, на службу не пошел. Последнее время он и от исповеди, и вообще от церкви отлынивал, считая мир вокруг абсолютно несправедливым и виня в том Бога. «Если Он добрый и праведный, почему попускает войны? Если Он любил людей, зачем столько бедных? Отчего мир устроен так, что люди умирают?», – писал Саша в своем дневнике, который тщательно прятал от всех. Однажды он попытался поговорить об этом со священником, но получил в ответ что-то невразумительное о собственном малолетстве и скудости ума и больше на исповедь не ходил. Брат Миши Воронова, с которым Саша дружил еще с кадетского корпуса, студент университета, высокий, вечно лохматый парень, пытался объяснить неравенство и бедность несправедливым распределением капитала и призывал с этим бороться. Он даже давал Саше какие-то книги и журналы, но тому они показались скучны, а рассуждения Мишкиного брата нелепы, потому книги и журналы Саша вернул, а общение со студентом прекратил. Только вот вопросы остались. И кому задать их, юнкер Дебич не знал.