Выходные, как всегда, пролетели очень быстро, и начались обычные учебные будни. День юнкера был расписан самого утра до позднего вечера. Гимнастика, молитва, завтрак, учебные часы, обед, снова занятия. И лишь два послеобеденных часа (от четырех до шести) полного отдыха, когда можно петь, болтать, читать посторонние книги и даже прилечь на кровати, расстегнув верхний крючок куртки. От шести до восьми снова зубрежка или черчение под надзором курсовых офицеров, затем ужин, вечернее построение и отбой.

В холодные осенние и зимние дни, когда учеба давалась особенно тяжело, все время хотелось прилечь и поесть сладкого, Дебич и Воронов особенно любили эти послеобеденные часы полной свободы. Можно было послать ротного служителя Порфирия в булочную Савостьянова, что наискось от училища через Арбатскую площадь, за пирожными – пара пятачок. Миша любил трубочки с кремом, а Саша – яблочные и миндальные. Получив лакомство, юнкера усаживались под лестницей на дровах и говорили обо всем на свете – о будущем распределении, о девушках (ни один еще ни разу не был влюблен по-настоящему), о стихах, что порой писал Дебич и о социалистах, в дружбе с которыми состоял брат Воронова. Два часа пролетали быстро, и Саша чаще всего успевал съесть всего одно пирожное. Второе тогда отдавалось Порфирию для его маленького внука, за что служитель был очень благодарен барчукам, и через несколько лет именно эти пирожные спасли Саше жизнь…

Метельный и снежный декабрь, наконец, подошел к концу – наступили долгожданные рождественские каникулы. Две недели балов, елок, катаний на коньках виделись юнкеру Дебичу волшебным временем, но, как и во всем волшебном, было в этих днях время, когда карета превращалась в тыкву, а кони в мышей – если иногородние разъехались по своим домам и имениям до десятого января, то москвичи должны трижды в неделю появляться в училище к семи утра, чтобы на приветствие командира третьей роты капитана Черницкого проорать: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». Юнкер Дебич ужасно не любил эти ранние подъемы после вечерних развлечений, когда домой-то добирался едва в четыре утра. Его товарищи разъехалось из Москвы по дальним городам и родным тихим гнездам: кто в Тифлис, кто в Полтаву, Полоцк, Смоленск, Симбирск, Новгород, кто в старые деревенские имения. Им хорошо: сплошь две недели отдыха, веселия, приключений, охоты, поездок ряжеными; никакой заботы и памяти об училище. Они вернутся в него после каникул, осипшие от дороги, загоревшие крепким зимним загаром, потолстевшие, с большим запасом домашних варений, солений, сухих яблок, малороссийского сала и прочей снеди, которой будут запросто делиться с москвичами, лишенными таких радостей. Об их времяпрепровождении начальник училища не печется, а местных гоняет на Знаменку трижды в неделю. И ладно бы, для какого дела, нет, просто построение, и все свободны до следующего раза.

В один из таких «злосчастных» дней Саша буквально бежал по крепкому морозу в училище. Он капитально проспал и теперь сильно опаздывал на построение. Предыдущий день был довольно теплым, и снег слегка подтаял, а ночью подморозило, и многие тротуары превратились в ледяные дорожки. И сейчас для спешащего юнкера это было сущим наказанием, хотя в иное время он с удовольствием прокатился бы на импровизированном катке. «Главное – не поскользнуться и не упасть, а то конфуз выйдет», – думал Саша, еле удерживая равновесие на скользком снегу.

Вот показалась уже булочная Савостьянова, а наискосок Арбатской площади – белое длинное здание Александровского училища на Знаменке, с золотым малым куполом над крышей, знак домашней церкви, до которого осталось буквально два шага, когда, приветствуя старшего по званию, юнкер все-таки не удержался и рухнул на снег, чертыхнувшись про себя самым грязным ругательством, которое мог слышать от дворника Василия. Саша тут же вскочил, отряхнулся и, слегка прихрамывая, пошел к крыльцу, провожаемый сочувственными взглядами прохожих, оханьем, ахами и вздохами остановившихся поглазеть на происшествие дам и девиц. «Эх, надо же было так опростоволоситься, – растирая ушибленную ногу, подумал он. – Вечером бал в Благородном собрании, и какой из меня теперь танцор?! А там вся Москва соберется».

Радовало одно – на построение он успел, значит, в училище не оставят, и Дебич считал минуты до того, как Черницкий скомандует: «Вольно, разойдись», и можно будет отправиться домой.

Минут через пять оказалось, что радость юнкера Дебича была преждевременной – в тот день звезды сложились таким образом, что все мечты молодого человека пошли прахом.

Окончив перекличку, капитан Георгий Орестович Черницкий, или по училищному прозвищу, происхождения которого уже никто не помнил, Жорж в кубе, окинул взглядом стоящих в струнку юнкеров, скомандовал: «Вольно», а потом достал из-за обшлага мундира какую-то бумагу. Все притихли.

– По распоряжению начальника училища сегодня наряжены на бал, имеющий быть в Мариинском женском училище, двадцать четыре юнкера, по шести от каждой роты. От третьей роты поедут: Воронов, Багрицкай, (Жорж в кубе именно так и говорил по-старомосковски – Багрицкай), Андриевич, Михайлов, Рихтер и Дебич. Старшим – князь Дебич. Кто хочет завтракать или обедать в училище, заявите немедленно дежурному для сообщения на кухню. Ровно к восьми вечера все должны быть в училище совершенно готовыми. За опоздание – до конца каникул без отпуска. Рекомендую позаботиться о внешности. Помните, что александровцы – московская гвардия и должны отличаться не только благородством души, но и блеском сапог. Вы свободны, господа юнкера, перед отправкой я сам осмотрю всех, разойтись. – Черницкий убрал бумагу и пошел вон из зала.

Дебич тяжело вздохнул и отправился к доктору – следовало как-то зафиксировать ногу, перед тем намазав место ушибы йодом, вымыть и хорошо высушить испачканные перчатки и просто отдохнуть. Он решил остаться в училище – позавтракать, разобраться с перчатками, пообедать, поваляться на кровати с книжкой, а потом и на бал. Дома, конечно, Алена быстрее привела бы в порядок его перчатки, да и накормила чем повкуснее, но Саша за дни каникул устал от постоянных нравоучений матушки и счел за лучшее просто сбежать, благо, появилась возможность.

Мариинское женское училище на Софийской набережной, как и все заведения ведомства императрицы Марии, было предназначено для обучения девиц из семей бедных, так что от этого бала Саша не ожидал ничего. Танцевать с перевязанной ногой было не сильно удобно, флиртовать с барышнями он не умел и не любил – они краснели и нелепо смущались, и сам он чувствовал себя сразу неловко, но отказаться от поездки даже не пытался: быть наряженным куда-то считалось честью, многие завидовали Дебичу и хотели бы оказаться на его месте. В другое время и при иных обстоятельствах он бы и сам был рад развеяться: поплясать с хорошенькими барышнями, отведать за ужином изысканных яств, но именно сейчас было все это весьма некстати. В Благородном собрании, куда он теперь не попадал, собирался весь цвет богатой купеческой Москвы, и именно там собирался князь Дебич искать невесту. Строго говоря, намеревался он, как это ни грубо звучало, продать свой титул какому-нибудь купцу за право жениться на его красавице-дочке, чтобы на эти средства поправить родовое имение и дальше жить и воспитывать детей так, чтобы не пришлось им носить казенные сапоги и считать копейки и полушки. Теперь же ему придется танцевать с такими же бесприданницами, как и он сам, а возможность познакомиться с богатой jeune fille à marier (девицей на выданье (фр.)) отложить до Масленицы, а то и до Пасхи.

В таких невеселых думах Саша и задремал – в спальне было тепло, да еще и от обеда разморило: в училище оставалось мало юнкеров, и впервые была возможность наесться до отвала, чем он не преминул воспользоваться.

– Алекс, вставай, лошадей уже подали, пора, – ворвался в комнату и в сладкий сон Саши голос Мишеля Воронова. – Вот, перчатки твои прихватил, пошли.

– Такой сон спугнул, э-эх, – Дебич сел на кровати, растирая руками лицо. – Умыться бы.

– Снегом умоешься, все уже внизу, тебя одного ждем, – не дал ему спуску Воронов и, буквально толкая в спину, выгнал из спальни.

По лестнице Саша спускался уже веселее, а на улице, вдохнув морозного воздуха, окончательно проснулся, но соображал еще плохо, потому увернуться от пущенного в него кем-то снежка не успел и получил крепким белым комком по лбу. Но, естественно в долгу не остался. Завязалась веселая возня, мгновенно остановленная громким голосом капитана Черницкого.

– Отставить играть. Вы что, кадеты желторотые? В каком виде на бал прибудете после таких игрищ? – шумел Жорж в кубе. – Потные да грязные и взъерошенные?

Юнкера тут же прекратили снежное сражение и выстроились в одну шеренгу. Капитан прошелся по строю, осмотрев каждого, затем удовлетворенно кивнув, разрешил садиться в уже стоявшие у ворот тройки. «Мальчишки!», – улыбнулся в усы Георгий Орестович, наблюдая, как его подопечные толкают друг друга, устраиваясь в громоздких, оббитых ковром санях, пихаются локтями, выкраивая место поудобнее, впрочем, все это без злобы, а с ухмылкой и разными шутками.

На улице холодно – гривы коней покрылись инеем, белый пар шел из лошадиных ноздрей и от лошадиных спин, и сквозь него фонарь на другой стороне Знаменки расплывался в мутный радужный круг.

Лошади тронулись как-то сами с собой, едва ямщик в овчинном, подпоясанном кушаком тулупе и огромной мохнатой шапке тронул вожжи. Сначала тихо и медленно, затем перешли на рысь, все убыстряя бег. Звенели бубенцы под высокой белой, расписанной цветами дугой на кореннике, из-под копыт летели комья снега, ударяясь в передок саней, свистел ветер такой сильный, что Дебичу, сидевшему справа по движению, пришлось затянуть повыше башлык и прикрыть лицо рукой. Слева чуть в вышине промелькнула белая стена и колоннада Румянцевской библиотеки, на углу – темная колокольня и купола храма Богородицы в Башмаках, впереди при повороте на Моховую показалась Боровицкая башня – высокая, как древний исполин.

Въехали на мост, сани немного повело, когда полозья попали на трамвайные пути, но ямщик быстро выправил коней – только скрежет от соприкосновения металла с металлом, да сноп искр… Справа вдалеке луна позолотила купол храма Христа Спасителя, впереди показалось скованная льдом Москва-река, запахло ванилью и шоколадом от фабрики Эйнема, и Саше ужасно захотелось марципанов.

– А по этому мосту Стеньку Разина везли на Болото, – ни к кому не обращаясь, пробасил толстый неуклюжий Рихтер, всегда интересовавшийся историей.

– Не по этому, – парировал Михайлов, – тот мост снесли, а то бы он сам от ветхости разрушился. Он был в восемь арок, а этот – в три пролета. А еще ворота Белого города были вот там, где мы только проезжали, их тоже уже нет.

– Я на картинках видел, – не стал спорить Рихтер. – Красивые ворота были с ажурной башенкой.

– А под старым мостом разбойники жили, мне отец рассказывал, – вступил в беседу Багрицкий – рыжеволосый юнкер с вьющимися волосами и уже пробивающимися над верхней губой усиками, которыми он очень гордился, как и своим происхождением «от Рюриковичей». – Говорили еще, что строительство моста было очень дорого, и потому поговорка есть – не дороже Каменного моста.

Дебич слушал вполуха, его заворожили стены и соборы Кремля, особенно Иван Великий, белой свечей возвышающийся на фоне черного звездного неба. Лошади пошли шагом, еще сильнее запахло ванилью, сани замедлили ход и остановились у ворот трехэтажного белого здания прямо напротив кремлевской стены. «А здорово, наверное, жить и учиться, видя из окна Кремль», – подумалось юнкеру, но уйти в мечты он не успел – все зашумели, одновременно пытаясь выбраться из саней, и, разминая затекшие от неудобного сиденья ноги, в беспорядке направились к дверям, которые уже открывал высокий седоусый швейцар.