Лизавета Мягчило: Брусничное Солнце

© Лизавета Мягчило, 2024

© ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Пролог. Мальчик с волчьим взглядом

Мир несправедлив. За добро не всегда отплатят тем же, а за зло не накажут, ежели у него сильнейшие покровители. С этой суровой правдой Варваре пришлось столкнуться в неполные восемь лет.

Низенькая лошадка, подаренная матушкой на именины, беспокойно гарцевала под искусно отделанным седлом. Звенела закушенная уздечка, из ноздрей в морозный воздух вылетали плотные клубы белого пара.

В сажени от нее на белом хрустящем снегу, широко раскинув руки, лежала молодая красивая женщина. На ее грубой шерстяной накидке иссиня-черного цвета так сразу и не приметить четырех дыр от вил. Пронзительно-голубые глаза были пусты и упирались в бескрайнее хмурое небо. А вокруг так красно, так красно… Алая лужа слишком велика, от нее еще шел слабый пар, в воздухе стоял ядреный запах железа. Рот мигом наполнился слюной. Варвара испуганно всхлипнула.

– Ох, что же это, Николай Митрофанович, творится-то такое? Убили девку, убили! – Подручный батюшки спешился, быстрым движением снял ее с лошадки и прижал лицом к плотному вороту тулупа. – Не глядите, Варвара Николаевна, не глядите туда…

– Сказано было тебе забирать ее в поместье, куда ребенка привез?! – В отцовском голосе звенела злая сталь, да только ее это не испугало больше нынешнего.

Перед широко распахнутыми глазами застыл образ мертвой женщины и широкоплечего мужчины с вилами. Стоял, скалился, а глаза злые и безумные, что у пса бешеного.

Вокруг охал и ахал народ, но говорить без разрешения посмурневшего барина никто не отваживался. Бледные молодые девки жались друг к другу, отступали ближе к избам. А мужики сочувствующе цокали и тихо сплевывали горькую слюну, отводя глаза от остывающего трупа.

Дикий крик встретил их на подъезде. Впервые за долгое время батюшка нашел время на прогулку с нею. Вот уж где радость была у Варвары – ни вдохнуть, ни выдохнуть. С отцом всегда было спокойно: неспешная уверенная речь и горячие обнимающие руки. Рядом с ним не сковывало смущение, как порою бывало с суровой и требовательной матушкой. Николай Митрофанович говорил не об уроках и ее заслугах, батюшка всегда интересовался ее душевным самочувствием, благодушно слушал о чаяниях, надеждах и наивных детских мечтах.

В эту прогулку Варвара с таким самозабвенным восторгом говорила о своем первом детском бале, что не заметила, как лошади их дошли до ближайшего села Калиты. Среди морозных, сверкающих под полуденным солнцем просторов уже вырисовывалась аккуратная неприметная церквушка. С последним колокольным звоном раздался душераздирающий женский крик. И отец послал галопом лошадь, велев ехавшему чуть одаль подручному отвезти дочь обратно в имение Глинки. Несколько мигов девочка наблюдала за тем, как искрящими брызгами разлетается снег под подковами гнедого скакуна Николая Митрофановича, а затем она отправила следом свою низенькую лошадку. Быстро. Так, что холодный воздух заперло в груди, а в ярко-красные щеки впился кусачий ледяной ветер. Сзади закричал подручный Агап, резво нагнал конским галопом, но перехватить поводья из ее рук не отважился. Сломай барская дочка шею, и его бы обезглавили.

Как же сильно она пожалела, что ослушалась отцовского наказа.

– Не гневайся, барин, одолжение народу сделал – ведьму я местную прибил. Жене моей отраву продала, чтоб та дите ни в чем не повинное сбросила. – Мужик низко склонился, выпуская древко вил из рук.

Из толпы послышался визгливый женский крик:

– А как же твоей жене к ней не идти, как не узнать, заделал ли ты, окаянный, двенадцатого? Впроголодь детишки живут, одну рубаху друг за другом донашивают, а ты все приростком думаешь!

Того переменило, резко разогнувшись, он было дернулся к толпе.

– Твое ли дело, Фекла?! Аль сама к ней на причащение чаще, чем в церковь, бегала?!

– А ты теперь ее ребятенка доглядывать станешь? Сделал он сиротой мальчишку, барин, взял грех душегуб на душу свою черную!

Зашумел, заволновался люд, а над этим ропотом ледяной злостью пронесся голос Николая Митрофановича:

– Кто право дал тебе ее судьбу решать?! Что с бабой своей совладать не смог, то не ее заслуга. – Мужик снова дернулся вниз в испуганном поклоне, а отец повернулся к подручному. – Коль уж тут, то скачи, Агап, за исправником. Варвара уже все разглядела, так пущай понимает, что за каждое деяние воздается при жизни или в посмертии. Пущай знает, что крепостные опасны и жестоки, коль распускаются. С ними строгостью надобно.

Подручный спустил ее с рук, нервно пригладил растрепанную бороду и резво вскочил в седло. Лошадь испуганно всхрапнула, дернулась от тела, но послушалась твердой руки и скоро набрала нужный темп. Варвару же батюшка примостил перед собой в седле, а после продолжил разговор:

– Где ныне ее сын?

Выкрикивающая из толпы женщина вышла вперед, склонилась. Из-под шерстяного платка выскользнула темно-русая коса и чирикнула кончиком по сугробу.

– Так заперли его, барин. Наши мужики его в конюшнях закрыли. Жалко хлопца, да только что ж уже поделать? Дело сделано, ежели он на вилы да топоры полезет, ничем хорошим не обойдется.

– Привести его, – коротко, властно, прижимая к себе дочь, сказал барин и снова повернулся к душегубцу. – Снимай тулуп да накрой тело. Рожу не криви, моли Господа, чтоб ты до святок дожил. Будь на то лишь моя воля – обезглавил бы, и дело с концом. Повезет тебе, дурень, ежели в ссылку отправить изволят.

Тот запыхтел, покраснели уши, а верхнюю одежду снял, швырнул не глядя в сторону мертвой женщины.

К коням уже волокли выдирающегося из мужицких рук тощего парнишку. То был худой волчонок в потрепанной разорванной одежде и с налитым синяком от виска до уха: видать, в перепалке с селянами ему здорово досталось. Но их больше, а у простого люда все решает сила. Черные колодца глаз, остроскулый, длинный, он был немногим старше ее самой. Скорее всего, сироте было лет двенадцать, не больше. Голос еще не надломился, не налился силой и грубостью. Но ноты… Пропитанные гневом и таким звериным отчаянием, они жгли, заставляли душу тревожно ворочаться.

– Будьте вы прокляты, ироды! Каждого загублю, никого не пощажу! Что ж вы за звери такие?! Нелюди!

Он давился собственными хрипами, задыхался. А затем взгляд мальчишки наткнулся на тонкую кисть, выглядывающую из-под выделанной овчины. Сирота запнулся и расплакался. Молча, просто потекли слезы по перемазанному кровью и грязью лицу, прочертили бурые дорожки, срываясь с по-девичьи острого подбородка. Сердце Варвары защемило, забило тупой ноющей болью.

Впервые она увидела смерть, все казалось неправильным, диким. Будто уличный кукольный театр в искусно вышитых тряпицах. Сейчас все захлопают в ладоши, и женщина обязательно поднимется. А она все не вставала. И не встанет уже никогда.

– Верно говорит мужик, ведьмой твоя мать была?

Он промолчал, глянул на барина исподлобья и упрямо сжал губы, вытирая покрасневший нос рукавом. Николай Митрофанович только нахмурил брови.

Из толпы услужливо понеслись непрошеные ответы:

– Дык все умела она, барин, грудничков лечила от лиходейки^[1] да мужиков, хвативших после тяжкой работы, от вырождения пупа^[2].

– А к вашей барыне? К вашей барыне она-то ходила, головницу зашептать, коль врач помочь не сумел.

– Все она умела, нужды не знали, хорошей знахаркой была.

– И Якова ж научила, он сегодня моей Каське сглаз поутру убрал, орала ж дурниной со вчерашнего полудня.

– Да, не забывала про хлопца своего, достойным преемником растила…

– Так что ж вы стояли, когда она бегством спасалась да помощи просила?! – С отчаянным хриплым криком к небу взлетело облако густого пара. Парнишка снова попытался выдраться из хватки мужиков. И они разжали руки. – Маменька, не успел. Как мне жить без тебя-то, моя маменька.

Он упал на снег, пополз к прикрытой матери, выскуливая проклятия через горькие слезы. Сбросил тулуп, положил ее голову на колени, нежно, трепетно проводя дрожащими пальцами по бледным бескровным щекам.

И его горе, такое густое, такое едкое, заставило Варвару ужом выскользнуть из отцовских рук, сделать несколько робких шагов в его сторону. Так жалко, так больно. От одной мысли, что у нее отнимут родную матушку, становилось худо. Страшно было, что не услышит она больше глубокого чарующего голоса, не уткнется носом в цвета каштана мягкие пряди волос.

В своей боли Яков был безутешен, Варвара замерла в паре шагов, в нерешительности протянула пальцы, обтянутые теплой перчаткой, да так и не отважилась. Что сейчас причинит покой его душе? Нет на свете такой вещи иль мысли.

– Вот что, Яков, мать твою отпоют и достойно похоронят, я распоряжусь. Тебя отправляю в Московскую академию, коль такой талантливый: грамоту и счет узнаешь, на врача учиться будешь. Приедешь, служить моему роду барскому станешь, тогда и дарую тебе вольную с землею. А ежели желаешь, оставайся здесь, изба материнская при тебе будет, но спуску здесь никто не даст, наравне с другими трудиться станешь и обиду свою на селян позабудешь, виновный один, и он будет наказан.

Яков замер. Приткнулся лбом к материнскому, прикрыл глаза. И слезы его крупными жемчужинами срывались с подбородка и длинного острого носа, падали на щеки женщины. Казалось, что она плакала вместе со своим сыном. Так же сильно и безутешно тосковала по отнятому у них времени.

Растянулось молчание, притихли ожидающие селяне. Мальчик мучительно принимал решение.

– Я поеду учиться. Но сначала проведу в последний путь свою матушку. Дозвольте мне, барин.

– Дозволяю. – Николай Митрофанович спокойно кивнул, обернувшись на звук колокольцев, прикрепленных к лошадям исправника, а затем коротко указал Варваре на ее лошадку и двинулся навстречу полицейскому служащему.

Вот-вот ее должен был забрать Агап.

Горюющему мальчишке не было никакого дела до нескладной низенькой барской дочки – тощая, будто нахохленный вороненок в кипе своих одежд и с туго подвязанным под подбородком платком. Но ее тихие слова заставили поднять голову, увидеть за пеленой слез не по возрасту взрослый пронзительный взгляд сиреневых глаз.

– Я бы тоже мстила, Яков. Каждому по заслугам, а ежели они взяли на свою душу такой грех, так гореть им при жизни и при смерти.

В тот день вернулся барин к поместью за полночь, поцеловал беспокойно мечущуюся по пуховой подушке дочь в черноволосую макушку и отправился в свои покои.

В тот день еще никто не мог помыслить, что через десять лет крепостной Яков исчезнет из Московской академии врачевателей, а следом перевернется вся их жизнь. Те слова, сказанные несчастному мальчишке у материнского тела, потянут в адскую пучину многих.

Глава 1. Ведьмины корни

В комнате Аксиньи Федоровны, несмотря на удушающее пекло жнивеня^[3] за окном, было до невозможного холодно. И слишком темно.

В последние дни бабушка Варвары совсем сдала: прекратила спускаться трапезничать, не выходила на аккуратную липовую аллею, не сидела в заботливо подкрашенной белой краской беседке. В третий день месяца она сослалась на летнюю духоту и головные боли, на четвертый – не сумела подняться с кровати.

Приехавший семейный доктор лишь сочувствующе развел руками. Была в его жесте беспомощность, кольнувшая Варвару тревогой. «Возраст, дорогие барыни, непоколебимая страшная вещь. Уважаемая Аксинья Федоровна разменяла девятый десяток, удивительная длина жизни. Богу угодно прибрать ее, но явных причин и болезней я не нахожу».