После его приезда матушку словно подменили. Заботливой дочерней рукой она отправляла все новых и новых служанок для облегчения последних материнских дней. Коротала долгие летние вечера, сидя в высоком кресле у кровати Аксиньи. Но вот Варваре она заходить в бабушкину комнату строго-настрого запретила. Позволила лишь одну встречу под своим пристальным надзором. Когда бабушка с улыбкой протянула внучке свои руки, мать неожиданно злобно выпроводила Варвару за двери:

– Попрощались – и полно, нечего тебе смотреть на увядание родного человека. Сбереги образ нежной и пышущей здоровьем женщины.

В голосе звенела та самая сталь, которую слышала Варвара в далеком детстве с уст обожаемого батюшки. На десятом году ее жизни отца сбросила лошадь, смерть его была быстрой и безболезненной. Только этой мыслью оставалось утешаться. И тогда матушка взяла на себя главенствующую роль. Неоднократно Варвара замечала за нею его замашки: то устало разотрет виски, с резким выдохом выравнивая натруженную долгим сидением за документами спину. То скажет холодно, так, что пререкаться становится боязно. Для крепостных не переменилось ничего, а пред Варварой схлопнулся знакомый устоявшийся мир, оставив с пустой тяжестью на сердце и убежденностью, что судьба ее бессовестно обокрала.

Не было больше душевных разговоров и отцовских объятий, не было желания делиться самым сокровенным, глубоким и затаенным. Матушка не принимала ее эмоций. Сухая, черствая, она, несомненно, желала для дочери всего лучшего, но к чувствам ее была глуха. Существовал лишь долг. Обязанности и укоры, если сил Варвары для достижения достойных результатов было недостаточно.

Все переменилось, когда к ним в поместье переехала бабушка. Варвара вновь научилась дышать. Рядом с Аксиньей Федоровной не нужно было маяться, обличая чувства в красивые обертки подобающих слов: мудрая женщина понимала ее как никто другой. Поддерживала, защищала от давящего материнского напора скрипучим низким голосом. И тогда матушка нехотя отступала. Кривила подведенные губы, приглаживала черные как смоль волосы, уложенные в тугой пучок, и поспешно удалялась прочь.

Совсем разные. Порою Варвара изумлялась, как у заботливой, открытой женщины могла появиться такая холодная и спокойная дочь. Будто бурный несокрушимый поток дал жизнь бездонному черному озеру, покрытому толщей непробиваемого льда.

Невероятно, но вместе с Аксиньей в поместье забрался страх. Служанки достали нательные крестики из-за шиворотов льняных рубах. Теперь они красовались гордо, отливая железными боками, притягивая взгляды бельмом на светлой ткани. Бабушка лишь тянула линию тонких губ в жесткой улыбке.

«Вида моего боятся, ведьмой считают. Варюшка, не бери до головы, пущай. Уж коли им так спокойнее, так пусть хоть на лбу защитные молитвы начертают и святой водой по вечерам отпаиваются».

Материнское начало не было знатным, бабушка, ее бабушка и прабабки, которых она помнила, – каждая женщина их рода была деревенской. Но особенной сталась одна Аксинья Федоровна. Родилась она лютой зимой, словно из этой ледяной пурги и сотканная: белоснежная кожа, легкий, едва приметный белый пух волос и алые глаза. Чудом было то, что прабабка не пожелала от нее избавиться, что ребенок выжил и вырос, не знаючи боли материнского отторжения и разочарования. Бедная крестьянская семья слишком долго ждала своего первенца и полюбила его таким, каким даровал Господь. Боящимся солнца, презираемым другими деревенскими. Они дали Аксинье все, на что были горазды: любовь, заботу и полное, безоговорочное принятие. Спина ее не знала розги, не слышали укора уши. Оттого, зная цену себе, никогда она не слушала языкастых деревенских, их проклятия отлетали, что мелкие камешки от ствола стройной березы. Именно так безбрачная, одинокая женщина потом воспитала и свою единственную дочь – ее матушку.

Гордячка, статная красавица, унаследовавшая от безымянного отца черную гриву гладких волос и глубину темных глаз. Настасью боялись не меньше, чем ее матушку. От красоты и грации мялись, терялись нахрапистые деревенские парни. А девки злобно нарекали ее очередной ведьмою, прикрытой хорошенькой человеческой личиной. Необычной матери и ее дочке приговаривали все дурные события: моровые поветрия и падеж скотины. На них наговаривали все привороты, когда очередной муж просыпался в любовной испарине, шепча чужое имя. Оттого брак между дочкой простой казенной крестьянки и приметившим ее молодым барским сыном не вызвал у народа удивления, только страх да возмущенный ропот.

Шептались и свободные, и крепостные: волос у ее бабки бел оттого, что каждую ночь под лунным светом пляшет она с чертями да сатаной. А глаза красны от крови, которую вдали от людского глаза льет она на матушку-землю. Не выдерживает Аксинья полуденного солнца, ибо сам Господь от нее отвернулся. Как пить дать, приворожила к своей Настасье барского сына. И родится в том союзе силы людской и ведьмовской не меньшее, чем настоящее чудовище.

И родилась Варвара. Отцовская копия: длинноногая, широкоскулая, все детство служанки посмеивались над неказистым тонкокостным вороненком. Где в таком тельце завестись пышному женскому здоровью? В каких чреслах погодя вынашивать барских дочерей и благородных наследников? Да только замолкали они, стоило Варе обернуться на нестройные смешки и шепот. Глаза. Унаследовала она от бабки своей ведьмовские глаза, так решили все сразу. Не алые, нет. Пронзительно-сиреневые, в яркой радужке которых глубоким пятном сиял черный зрачок. Погляди дольше – затянут в черный омут, закружится голова. Нечеловеческие, видно ж сразу. Колдовские.

Вспомнились крепостным бесовские силы их рода женского сразу, как только матушка выделила опочивальню для Аксиньи Федоровны. К Варваре намертво прикипело прозвище «ведьма-барыня», тайком произносимое во время тяжелой крестьянской работы.

Да только ей все едино было, пока никто в глаза подобное сказать не осмелился. Трусливо прятали взгляд, опускали головы, с замиранием слушали. С нее и этого достаточно.

Варя знала, что слово ее ненарушимо, что власть в поместье оспорить никто не сможет. Это вливалось в нее с молоком, об этом шептала мать вместо сказок на ночь: умей распоряжаться своею силой и умей склонить голову перед силой тех, кто добился большего. Подстраивайся, будь мудрее, хитрее, не забывай, что власть женщины в ее коварстве.

И она понимала, слушалась, не смела возразить. Кроме одного раза, когда материнское слово оказалось слабее душевных терзаний. Потому что иначе жить было страшно и тошно.

В холодной комнате Аксиньи Федоровны так едко пахло полынью, будто каждую ночь здесь жгли из нее кострища. В углах клубились дымные тени, трусливо отдергивали щупальца от маленького, распахнутого настежь окошка, словно жалкие крохи солнца из-за плотно задернутых штор смогли бы их разогнать.

Бабушка выглядела совсем худо. Алые глаза стали почти карими, потемнели, подернулись мутной пленкой. Ее не мучали ни лихорадка, ни кашель или бред, но Аксинья чахла. Запали морщинистые щеки, поблек белый густой волос, путаясь в колтуны да неровные космы. Вынужденная притаиться за раздевальной перегородкой, Варвара решила, что непременно велит раздать по три удара розгами каждой служанке, допустившей такой вид драгоценной бабушки. В полынную вонь вплетался другой аромат, приторно-сладкий, чем-то страшный, от него волоски приподнимались дыбом, хотелось забиться в угол и отчаянно разрыдаться. Но Варвара держалась. Плотный воздух с трудом протискивался в легкие, сердце испуганной птицей трепыхалось в груди, стучало так быстро, что темнело перед глазами.

В один миг она держала слабые руки бабушки в своих, трепетно сжимая прохладные пальцы. А в другой – мышью таилась в темноте, зажимаясь в прикрытый бордовой перегородкой угол. В полумраке различалось лишь изголовье кровати и кусок высокого резного кресла, в котором сейчас устроилась матушка. Пальцы нервно подрагивали, поглаживали отполированный резной подлокотник. В голосе – мрачная решимость.

– Мне сорока на хвосте принесла, маменька, что дочь моя в твою комнату зачастила без спросу. Моего наказа не слушается. Для чего она вам? Разве не с кем коротать свой досуг?

Аксинья хрипло засмеялась, по лодыжкам Варвары мазнуло невесть откуда взявшимся ледяным сквозняком.

– Губы да зубы – два забора. А удержу нету. Не врет твоя приставленная девка, заходила ко мне внучка, да давно это было, решилась снова проститься, исход моей жизни ей понятен. С кем мне досуг свой коротать здесь? Боятся меня твои служанки, за кресты хватаются да господним знамением крестят. Никто за руку не подержит, ежели не внучка. Красива наша Варвара, скажи? В самый цвет свой входит, в самую силу, как ты когда-то…

– Не смей, – через стиснутые зубы змеиным шипением выдохнула Настасья. А в голосе страх, чистый, как хрустальный ручей. Переливается, журчит. Варвара потянулась ближе к перегородке, бледные пальцы сжались на краю. Выглянула. Встретилась взглядом с насмешливо искрящимися алыми глазами. Бабушка тут же отвернулась, не желая ее выдавать. – Я тебе столько девок прислала, выбирай любую, коль желаешь. А хочешь, мужика пришлю? Кого угодно, только Варвару мою не тронь, для нее другая судьба уготована, слышишь? Не смей травить ее этой проклятой богомерзкой ересью! Не твори с ее судьбой то, что сотворила с нашими. Не сила это, слышишь? Проклятие. Не губи кровь от крови своей.

Руки на кресле напряглись, побелели вцепившиеся в подлокотники пальцы, и Настасья подалась вперед, почти нависла коршуном над беспомощно распластанной по подушкам уставшей женщиной. Варваре бы выйти из убежища, одернуть родную матушку, да только тело парализовало непонятным животным страхом. В глазах бабушки померк насмешливый огонь, улыбку стерло с узких губ. Там загорелось что-то другое, не рассмотреть из своего угла, но что-то темное вскинуло свою голову в глубине старушечьих зрачков, заворочалось. Мать отпрянула, с тихим шелестом платья впечатались лопатки в высокую спинку кресла. Когда переменился голос Аксиньи, тугой узел беспокойства заворочался внизу живота.

– Позабыла ты, Настасьюшка, как яд тот вывел тебя в люди. Запамятовала ты, какой ценой получила драгоценного мужа и пуховую перинку под спину, забывая о мозолях на ладонях? Так я напомню, чтоб благодарной до краев своих стала. Моя это заслуга, и краса твоя моими стараниями выделана. Я тебя создала такою. Твои высоты, твои радости, даже дочь твоя – богомерзких деяний итог. Не забывайся, Настасья.

– Как и вы, маменька. Ежели настоятельного совета моего не слушаете, я запру вас в комнате. И велю до смерти запороть каждую, впустившую мою дочь или на миг позабывшую в ином месте ключ.

Зашелестело мягкое платье поднимающейся женщины, Варвара отпрянула обратно за ширму. Семь быстрых ударов сердца, бьющих в голове колокольным набатом. И дверь прикрылась, в тяжелом замке щелкнул поворачиваемый ключ.

Они вместе молчали. Бабушка думала о своем, наблюдая за петляющим полетом соринки в солнечном луче. Варя пыталась отдышаться: она позволила себе упереться руками в коленки, сгибаясь под тяжестью неожиданного облегчения, и, шумно выдохнув, облизала пересохшие губы.

– Натерпелась, Варенька? Коротать тебе теперь часы со старухой взаперти, пока служанки ужин не поднесут. Недолго мне совсем осталось, до того часа уже и не дотяну. Страшно, что смерть мою увидеть придется, неприглядной она будет.

– Что же вы говорите такое, бабушка? – Варя резко выпрямилась, от перемены положения повело в сторону, заставляя опереться о стену прежде, чем направиться к креслу у кровати. – Расскажите мне, бабушка, о чем вы речь вели? Почему на самом деле мне сюда ходить не дозволено?

Аксинья поманила к себе пальцем, заставляя опуститься на колени перед кроватью. Руки уперлись в холодные, выбеленные долгими стирками простыни.