Ева Руденко: Бывший. Ошибка или судьба?

Пролог

Развод не начинается в суде. Он начинается в тишине, в которой двое вдруг перестают быть «мы», – и в том, как ты впервые слышишь собственное имя отдельно от чужой фамилии.

У меня это случилось вечером, когда я увидела белую рубашку на другой женщине и чёрную дыру вместо объяснений. Дверь хлопнула – и всё. Никакого скандала, никакой оперы. Только пустота, в которую ты сам додумываешь арии.

Потом была физика. Коробки. Пузырчатая плёнка, скотч в руках, три кружки «оставить», две – «выкинуть», и соседка, которая шепчет в лифте «держитесь, милая» так, будто ты действительно потеряла что-то важное. Был нотариус с лицом человека, который каждый день занимается разводами и ему уже это наскучило. Был суд – маленький кабинет, коллекция кактусов на подоконнике, чужие серые папки и холодные формулировки: «расторгнуть», «имущество», «срок». Моя рука не дрожала, когда я ставила подпись; дрожал голос, когда секретарь сказала: «Крылова?» и я поняла, что у меня от этой фамилии сводит желудок.

Говорят, боль уходит слоями. Сначала – гнев, потом – торг, потом – принятие. Чушь. Сначала уходит сон. Я перестала спать на спине, потому что потолок был похож на белый экран, на который мозг пытался снова и снова вывести ту сцену. Перестала есть хлеб разогретый в тостере – он пах общим кухонным утром, а мне хотелось, чтобы всё пахло «моим». Вечно открытый браузер: «как отключить воспоминания», «как не писать бывшему». Я не писала. Я умею уходить: резким, быстрым движением, с закрытым ртом.

Дальше началась арифметика. Табличка «доходы/расходы» первым делом, потому что слёзы не оплачивают аренду. Я достала свои старые блокноты с эскизами – те самые, в которых ещё до брака рисовала чужие свадьбы и придумывала палитры для людей, которых не знала. Села, развернула и впервые сказала себе вслух: «Я могу». Не «мы с Глебом», не «меня порекомендуют», не «у нас общие подрядчики». Я.

Смешно, но именно в тот момент я почувствовала, как меня реально зовут: Ева. Без прицепа уже чужой фамилии, без запятых.

Я оформила ИП на дрожащих ногах. Села разбираться в сметах – не как «творческая, легкая девушка», а как женщина, у которой на телефоне горит уведомление «аренда». Я снова училась разговаривать с поставщиками так, чтобы не давили, с администраторами площадок так, чтобы не «брали на чай», с техниками – на их языке киловаттов и фаз. Купила первую партию шпилек и гелей, первый собственный фоновый свет, первый дурацкий степлер, который не хотел пробивать плотную бумагу. Сделала сайт на коленке – белый фон, честные фото, никаких «историй любви» в сиропе.

Первые клиенты пришли из социальной сети. Девочка с веснушками, которая написала: «Мне страшно выходить замуж, потому что все вокруг предлагают сделать как в рекламе, а хочу как дома». Мы сделали ей «как дома»: простыня-скатерть из льна, персиковый румянец, два украшенных бокала и мама, которая плакала в кухне. Потом пришла пара «мы очень заняты, но хотим по-настоящему» – им я написала тайминг с шагом в пять минут и научила дышать между «фотограф приехал» и «клятвы». Потихоньку мои вечера снова стали пахнуть кофе, а не желчью.

С фамилией было хуже. Меня официально звали «Крылова», и каждый раз, когда это слово звучало – в банке, в налоговой, в заявке на площадку, – меня физически подташнивало. Тело помнит людей лучше головы. «Крылова?» – «Да», – и где-то под рёбрами скручивалось. Я могу сколько угодно говорить, что фамилии – просто вывески, но это ложь.

Я хотела вернуть девичью. Уже заполнила заявление. Потом упёрлась в реальность: часть договоров шла на «Крылову», сайт раскручивался на этой фамилии, счета открыты, печати заказаны. Я посмотрела на календарь и выбрала компромисс, который десять лет назад сочла бы предательством: оставить фамилию и лишить её власти. Сделать «Крылову» – не про него, а про меня. Пусть это будет просто слово в шапке договора, а не клин в моей груди. Я решила, что в моей студии «Крылова» – это не «чья-то жена», а я.

Это не случилось в один день. Я всё ещё вздрагивала, когда курьер спрашивал: «Ева Крылова?» Я всё ещё морщилась, когда бухгалтер присылала отчёт с тем самым фамильным хвостом. Но с каждым разом в этом звуке становилось больше «я», чем «он». Я забила стену студии своими фотографиями, чужими улыбками, аккуратными таймингами в виде списков и световыми схемами. Заполняла пространство собой, как вода заполняет форму сосуда.

И однажды поймала себя на том, что впервые произнесла «Крылова» вслух без неприятного привкуса. Как будто лезвие стало тупее.

Я пережила всё – несправедливую тишину, долгий страх проснуться в квартире, где всё напоминает о двоих, разговоры семьи «может, вы ещё…», жалость друзей, которая хуже насмешки. Перетерпела то, что казалось непереносимым: одиночные ужины без аппетита, пустые воскресенья, «вдруг случится чудо и он вернется» – не случилось, и слава богу. Переучилась жить не из «нас», а из «я», перестала просить у дня «объяснений», стала просить только «шанс на работу».

И работа ответила.

Через год у меня была маленькая фирма по созданию праздников – не фабрика салютов, а мастерская дыхания. Мы ставили людям тишину там, где она нужна, и музыку там, где без неё нельзя. Я строила дни как мосты, удерживала чужие семьи на тонких нитках таймингов и проволоке из гвоздей и шпилек. Я научилась говорить «нет» клиентам, которые хотели «дорого-богато», и «да» тем, кто хотел «своё». Я разобралась в киловаттах, в налогах и в том, как правильно держать чужую ладонь, когда у невесты дрожит голос на слове «да».

А фамилия… Пускай. Пускай она будет на печати, если так проще миру. Я больше не даю ей права вламываться ко мне в голову. Я держу её, как держу степлер: инструмент, не больше.

Внутри – я Ева. Женщина, которая однажды вышла из квартиры с коробкой и вернулась в свою жизнь с хозяйскими ключами.

И если меня спрашивают, с чего всё началось, я честно отвечаю: с тошноты от собственной фамилии.

С неё – и с первой строки в блокноте: «Я могу».

Глава 1

Я опоздала. Конечно. Мой телефон звонил как будильник на пожарной станции, но пробки решили, что у меня сегодня тренировка на выносливость нервов. Я почти бежала по мокрой брусчатке – мелкий снег, который уже давно должен быть дождём, лип к ресницам, и я мысленно уговаривала вселенную: «Только бы Лера не передумала, только бы не ушла».

Дверь кафе «Семь зёрен» подпружинила и щёлкнула за спиной. Тёплый воздух с запахом свежеобжаренного кофе и ванильных круассанов ударил в лицо так резко, что я на секунду прикрыла глаза. Внутри было много светлого дерева, зелёные кашпо на цепях, над столиками – лампы в медных плафонах, в углу бормотал кофемолкой бариста в фартуке с пятном от эспрессо. На длинной полке стояли банки с печеньем, сложенным как кирпичная кладка: пряные, шоколадные, с цукатами. Справа – витрина с эклерами, глазурь на них блестела, как лакированная обувь.

Я скинула с плеча широкую сумку с инструментами расчёски, тональники, шпильки в металлической коробочке, пульверизатор и в этот момент увидела её: Лера подняла руку, улыбнулась мне ярко, слегка виновато. Рядом с ней кто-то сидел. Я увидела профиль – сжатая челюсть, знакомая ямочка у губ, белая рубашка под тёмно-синим пиджаком. Мир будто клацнул, сжав меня между зубцами. Я успела подумать «только не он», но мысль опоздала, как я.

Глеб.

Кафе на секунду притихло – не по-настоящему, конечно; просто все звуки отодвинулись в ватную даль. Я вдруг отчётливо услышала только собственное сердцебиение и то, как бариста куда-то ставит металлический питчер: дзынь. Где-то дверца холодильника, мягкий шорох бумажного пакета. И голос Леры, срывающийся на радостную нотку:

– Ева! Наконец. Я уже думала, что ты передумала.

Я заставила себя улыбнуться. Циники живут дольше и клиенты терпят их лучше.

– Пробки, – сказала я, как будто этим можно было объяснить всё: и позднюю зиму, и то, что два года назад мой брак рассыпался о рубашку любимого мужа на чужом теле.

Глеб поднялся навстречу вежливый, безупречный, как всегда. Его взгляд скользнул по мне быстро, будто он просто отмечал факты: волосы собраны, пальто светлое, сумка тяжёлая. И ничего, ни удивления, ни злости, ни той боли, которой меня когда-то накормили по горло.

– Здравствуйте, Ева, – ровно сказал он, и меня перекосило от этого «здравствуйте».

Когда-то он шептал моё имя иначе. Когда-то у меня не путались пальцы в завязках на рукаве от волнения.

– Привет, – ответила я, не поднимая на него глаз дольше необходимого, – Лера, прости, что ты ждала.

Мы сели. Стол круглый, деревянный, с кружком от чашки на лакированной поверхности. Лера была из тех невест, которые светятся. Она точно знала, что хочет: тёплую свадьбу «без пафоса, но чтоб ах», цвет – молочный, чуть-чуть карамели, зелень – эвкалипт, листья как серебристые монетки.

– Я так рада, что ты согласилась взять нас, – заговорила она быстро, словно боялась, что я исчезну, если дать мне паузу. – Илья мне уже говорил, какая ты крутая, как ты вытаскиваешь сложные тайминги. Глеб будет курировать бюджет, он… – она запнулась и улыбнулась им, – он лучше всех умеет разговаривать с подрядчиками, когда они вдруг вспоминают про «непредвиденные расходы».

– Курировать бюджет, – повторила я. – Прекрасно.

У меня есть профессиональная броня, я ею жонглирую, как бармен шейкером. Я спросила про дату, про место, про ориентировочный список гостей, про то, хочет ли Лера утреннюю съёмку дома или мы собираем образ прямо на площадке. Я записывала стройно, ровно, мои буквы танцевали в блокноте, и каждый штрих звучал в голове как «работа есть работа».

– Хотим утро дома, – сказала Лера. – И чтобы всё было очень… – она поискала слово, – мягко. Чтобы у всех было ощущение, что мы не пытаемся выпячивать богатство.

– Тогда минимум пластика, – ответила я. – Стекло, керамика, ткань с фактурой. И никакого агрессивного света. Под вечер – свечи в низких подсвечниках, но мало, чтобы тёплые пятна.

Лера кивала, зачарованно. Глеб молчал. Он пил чёрный кофе без сахара, без молока. В чашке оставалась тонкая кромка кофейного маслянистого следа. Его руки… я ненавидела себя за то, что помню это… всегда касались чашки не за ушко, а обхватывали, будто он вечно согревается. На безымянном пальце – ничего. Я знала это до того, как посмотрела. Глупо надеяться, что бывший муж носит обручальное кольцо ради привычки.

– По темпераменту вы идеально подходите друг другу, – внезапно сказала Лера, и у меня внутри щёлкнуло: только бы она не говорила про то, о чём я думаю. – Для проекта, – быстро добавила она, мягко, почти извиняясь. – Ева, вы горящая, от вас искры. А Глеб… – она бросила на него взгляд, – дотошно следит за сметой.

– Прекрасный образ, – я улыбнулась уголком рта. – Я буду взрывать, а вы тушить.

– Я буду считать, – спокойно поправил Глеб. – И защищать бюджет от лишних трат.

Бариста принёс мою раф-ваниль с корицей.

– Смотрите, – Лера достала планшет и повернула ко мне: мудборд, который она собирала по ночам. Сухоцветы, тонкие ленты, лёгкие оттенки.

– Это всё можно, – я кивнула. – Но придётся бороться с реальностью. Образ весенний, а за окном уж почти зима. Тогда идём так. Утро дома, естественный свет, я приезжаю в шесть тридцать, к девяти выезжаем. Площадка – к десяти. Цветокор под ваше платье, Букет – асимметрия, не шар. Глеб, мне нужен контакт всех подрядчиков и финальный лимит, который вы готовы перешагнуть.

Он кивнул. Я услышала знакомое тихое щёлканье – положил ручку ровно, параллельно краю блокнота.

Мы обсудили ещё десять пунктов, мелких и нужных – до оттенка салфеток и того, как спрятать удлинители под ткань, чтобы никто не зацепился во время первого танца. Лера записывала все в блокнот и сияла. Я писала и держалась. Глеб не писал – он запоминал.