Хозяйку раздирали подозрения. Может, эта дамочка воровка и все карманы ее вдовьего платья набиты столовым серебром? Или это одна из тех выскочек, которые только мямлят да вертят хвостом, а сами не знают, что для них лучше и как полагается обращаться с владелицей пансиона, вот и уходят, даже не попрощавшись? Обширный опыт и близкое знакомство с самыми темными сторонами натуры жильцов научили эту решительную даму держаться с ними твердо; иначе можно и разориться. Кто бы ни стоял сейчас перед ней, воровка или выскочка, хозяйка не собиралась ее отпускать просто так. Дипломатия никогда никому не вредила, она знала наверняка, поэтому, несмотря на мрачные подозрения, заговорила почти тем же ласковым сочувственным тоном, что и раньше:

– Боитесь? Бедняжка миссис Ботт! Ах, моя дорогая! Здесь вам нечего бояться, вы знаете. А я как раз велела приготовить вам прекрасный горячий кофе и яйцо пашот на ломтике поджаренного хлеба.

– Я подумала… – снова начала Милли.

– Я знаю, знаю, – перебила ее дама и решительно выхватила у нее из рук чемодан. – Но вы не должны, право, не должны. Гоните от себя пустые мысли и тоску, от этого станет только хуже.

– Я подумала… – сделала еще одну попытку Милли, – что мне лучше уйти.

– Уйти? – эхом отозвалась дама. – Откуда?

– Отсюда.

– Но вы ведь только пришли?

– Да, но…

– Ах, бедняжка! – сладким голоском проговорила хозяйка. – Сейчас ваши нервы в таком состоянии, что вы сами не знаете, чего хотите, а вот я знаю: это завтрак. – И она крикнула в глубину коридора: – Глэдис! Поторапливайся, живо. Мы хотим, чтобы завтрак сейчас же подали. – Она повернулась к Милли и цепко взяла под руку. – А когда вы подкрепитесь, то сможете продолжить путь со свежими силами, бодрая и веселая. Вот только я готова побиться об заклад (будь я особой того сорта, что держат пари, а это не так, разумеется), что вы не уйдете. Только не бодрая и веселая, полная сил. Никто еще не уходил отсюда, приободрившись и развеселившись. Все хотят остаться. Никому в голову не придет уйти. Здесь ваш дом, понимаете, миссис Ботт? А пока мы ждем завтрак, – с живостью предложила дама, – почему бы нам не подняться, не снять шляпу и не умыть наши глазки приятной холодной водой? Да, знаете что… я скажу, чтобы завтрак принесли вам в комнату, а потом вы сможете спокойно отдохнуть – даже лечь в постель и хорошенько выспаться.

«Удивительная женщина! – подумала Милли. – Как хорошо она понимает, что мне сейчас нужно больше всего! Вот бы мне хоть десятую часть ее непреклонной решительности!»

Милли сдалась. Завтрак и сон, пусть будет так. А после, когда к ней вернутся ясность ума и храбрость, она сможет уйти. Никто не в силах заставить ее остаться здесь, а пока нет смысла препираться.

Она послушно пошла вслед за хозяйкой наверх по знакомым ступеням, покрытым теперь гладким линолеумом взамен потертого старого ковра времен ее юности, на второй этаж и мимо гостиной. Там была еще одна лестница, что вела к их с Агатой спальням, но хозяйка потянула Милли в другую сторону и пробормотала:

– Нет-нет, не сюда! Здесь занято. Одна дама приехала вчера поздно вечером… вообще-то точнее будет сказать: среди ночи, – но я не боюсь лишних хлопот. Увы, она тоже вдова. Ах ты боже мой! Как печален этот мир. Надеюсь, она еще спит, бедняжка. Смотрю, вы запыхались? Ступени довольно крутые. Осталось пройти совсем немного, всего один крохотный, малюсенький лестничный марш. На этом этаже все комнаты заняты, но наверху есть свободные – вам повезло, обычно их не бывает, так много у нас гостей. О, присядьте ненадолго. Да-да, я вижу, вы совсем выбились из сил, бедняжка миссис Ботт. Тсс! Нельзя громко разговаривать: моя новая подруга спит, бедняжка…

Хозяйка заботливо усадила Милли на стул, стоявший здесь же, на лестничной площадке. Она тяжело отдувалась после крутой лестницы, по которой когда-то взлетала, перепрыгивая сразу через две ступеньки (обычно за ней гналась Агата и норовила ущипнуть за лодыжки). Перед дверью ее бывшей спальни стояла пара черных ботинок со стоптанными каблуками, таких сморщенных, словно они угрюмо хмурились, а на половичке новую постоялицу уже дожидался помятый коричневый жестяной бидон с горячей водой.

Хозяйка замерла перед дверью, прижав палец к губам на случай, если Милли, чего доброго, вдруг заговорит и, вопреки тому образу, что создавало ее богатое платье, спросит, во сколько обойдется комната, прежде чем благополучно займет ее, хотя несчастная задыхалась и едва ли смогла бы произнести хоть слово. Хозяйка чувствовала, что ни бидон, ни ботинки не делают чести ее заведению, и пока она так стояла, а Милли пыхтела, сидя на стуле, дверь отворилась, и показалась жилица, чтобы забрать свою воду.

Хозяйка отскочила в сторону, а квартирантка, с удивлением обнаружив двух дам, хотя не рассчитывала никого встретить, поскольку шум голосов, досаждавший ей последние десять минут, сменился наконец тишиной, застыла на месте и воззрилась на Милли.

Та, в свою очередь, приоткрыв рот, впилась в нее глазами. Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга.

Жилица, высокая костлявая дама с тонкими седеющими волосами, небрежно собранными в пучок на затылке, с изрезанным морщинами блеклым лицом с резкими чертами, загрубевшими от ветров и дождей, во фланелевой ночной рубашке, поверх которой на плечи была наброшена нижняя юбка, производила весьма странное впечатление.

– Ах, боже мой! – воскликнула хозяйка, но без того воодушевления, с каким она обращалась к Милли, и виной тому были ботинки. В самом деле, ну что за ботинки! Прошлой ночью в тусклом свете лампы хозяйка их не заметила. – Мне так жаль! Мы разбудили вас, а я хотела, чтобы вы как следует отдохнули.

Постоялица ничего не ответила, поскольку смотрела на Милли, а та – на нее. Затем она подхватила бидон и, не сказав ни слова, скрылась за дверью.

Милли неловко заерзала на жестком стуле. Взгляд ее не отрывался от закрытой двери. Какая угрюмая женщина, и посмотрела так, словно привидение увидела!..

– Вы отдохнули? – с широкой улыбкой осведомилась хозяйка, поскольку, даже если эта особа была мошенницей и пыталась умыкнуть ложки (надо их пересчитать кстати), в своем прекрасном дорогом вдовьем платье и в новехоньких туфлях из лакированной кожи она выглядела как квартирантка, которой можно гордиться. – Ну что, пойдемте дальше?

Милли немного озадаченно посмотрела на нее, стараясь собрать разбегающиеся мысли, поскольку совсем забыла, что здесь не одна.

– Да, пожалуй, можно идти дальше, – ответила она рассеянно.

«Сдается мне, – подумала хозяйка, – она немного не в себе».

Опираясь на твердую руку, которая поддерживала ее под локоть, Милли пошла вверх по лестнице, и ни она, ни Агата не поняли, что двадцать пять лет спустя они встретились вновь.

Глава 4

Агата жила в Швейцарии, поскольку вышла замуж за швейцарца.

Ботты составили мнение о ней много лет назад и с тех пор тему эту не обсуждали, однако в их умах сложилась ясная картина: Агата вовлекла семью в скандал, опозорила Милли и разрушила собственную жизнь, сбежав из дома при крайне возмутительных обстоятельствах. Разумеется, все это случилось много лет назад, задолго до смерти Эрнеста, но для Боттов, которых даже намек на громкий скандал приводил в ужас, давность лет значения не имела, а история с Агатой вызвала скандал необычайно громкий (о ней писали все местные газеты), потому случай тот не забыли и не простили. Полнейшая развращенность, вопиющая неблагодарность да вдобавок скандальное появление на страницах местных газет – кто такое забудет? Даже если и возможно простить подобное, то забыть – никогда, считали Ботты. Они не простили и не забыли.

Девчонку, оставшуюся сиротой, без фартинга в кармане, приняли в доме Эрнеста после смерти отца сердечно и радушно, ни словом не упрекнули, хотя появление свояченицы – дело нешуточное: какому мужчине понравится очнуться от грез медового месяца и обнаружить, что придется содержать не одну, а двух женщин? А три месяца спустя сестрица Милли показала свое истинное мерзкое нутро – выбралась из окна среди ночи и сбежала с каким-то швейцарцем. «Со швейцарцем, подумать только!» – негодовали Ботты, которые если и вспоминали о представителях этой нации, чего почти никогда не случалось, то лишь в связи с часами, Альпами и швейцарами.

Бесспорно, это было скверно само по себе, очень скверно, что уж тут добавишь… Впрочем, как выяснилось впоследствии, кое-что можно было добавить: в местные газеты новость не попала, но о ней шептались в титфордских гостиных, – поначалу скандальная парочка жила, не оформив брака. Милли, насколько знали Ботты, пыталась объяснить Эрнесту, что Агата не виновата, а неожиданная проволочка случилась из-за различия в национальности будущих супругов, но Эрнест совершенно справедливо отказался обсуждать эту тему и пожелал, чтобы жена раз и навсегда вычеркнула сестру из своей жизни. Как будто национальные различия могут оправдать распутство! И разве не для того существуют проволочки, чтобы сидеть дома и ждать? Однако Агата со своим швейцарцем предпочли постыдное сожительство и, как стало известно Боттам, а следом и всему Титфорду, лишь три недели спустя узаконили свои греховные отношения. Девчонка поехала с бывшим любовником (Ботты содрогались при этом слове, но все же произносили его), а теперь, похоже, мужем, в Швейцарию, где тот держал отель. Это известие, ставшее последней каплей, потрясенные Ботты встретили ледяным молчанием.

Смириться с подобным они не могли, да так и не смирились. С Милли Ботты обходились тепло и ласково, большинство братьев были нежно к ней привязаны, хотя в глубине души все хорошо помнили, что совершила ее сестра. Безнадежно было пытаться стереть Агату из памяти, однако им удалось начисто изгнать ее из разговоров. Роль свояка Эрнеста выпала какому-то хозяину гостиницы, субъекту, что кланяется вам в дверях и потирает руки, субъекту, что перед отъездом предъявляет вам счет, который вы оплачиваете. Хорошенькое дело – впутаться в такое! Подобных связей еще не бывало в их семье, даже ничего отдаленно похожего не бывало. Альпы стали для Боттов болезненной темой, о них старались не упоминать. Слово «отель» бросало их в дрожь. Собравшись в Италию, они предпочли путешествие через Мон-Сени и Модан^[3], а когда их новоиспеченный родственник Ле Бон (по их мнению, ему куда больше подошло бы имя Ле Мове)^[4], сердечный, радушный человек, который даже к завтраку выходил в блестящем черном пиджаке и белом галстуке, желая подружиться с Боттами, первым делом пригласил их приезжать, останавливаться у него в отеле и жить там, сколько им заблагорассудится, причем совершенно бесплатно, те сочли такое предложение смертельным оскорблением и оставили его без внимания. Когда Агата прежде всего поспешила написать Эрнесту письмо с извинениями и даже с уверениями в сестринской любви, ибо ей, большой оптимистке, было всего девятнадцать, тот не только не стал его читать, но и запретил Милли даже прикасаться к нему. И вот Ле Бон, наконец, умер, причем принял смерть на руках у жены, а это место он редко покидал, и после двадцати пяти лет пребывания там был вовсе не прочь воспользоваться возможностью его оставить, ибо, иногда думал он со вздохом, la bonne Agathe^[5], как он ее называл, была такой энергичной – d’une énergie formidable^[6]. Под конец Ле Бон смертельно устал от суровости жизни и уже на краю могилы вдруг осознал, как мало радости она ему принесла. Когда же он, наконец, скончался, Ботты так и не узнали, что «эта тварь» – так они именовали его в своих мыслях – покинула мир земной.

Милли ничего им не сказала. Сообщить им значило бы обнаружить свой обман и неповиновение. Вдобавок упоминать имя Ле Бона было запрещено. Милли даже думать не хотелось, что бы отразилось на лице Эрнеста, заговори она вдруг о Ле Боне. Милли рассказала о его смерти Артуру, и тот добродушно, но без малейшего интереса отозвался: «Бедняга», – после чего Ле Бон сгинул окончательно, лишь письма Агаты хранили память о нем.