Милли встряхнулась. Пусть она целую вечность не ела и не спала, не стоило сгущать краски. Взять хоть слово «алая». Пожалуй, у нее были некоторые основания уподобить их долгую, безмятежно спокойную связь с Артуром змее, потому что в ее основе лежали вероломство и обман, но никак не алой. Эрнест, возможно, употребил бы это слово в порыве ярости, иного нельзя ожидать от обманутого мужа, которого водили за нос, да и Ботты, хорошо знакомые с Апокалипсисом, в своем справедливом гневе, несомненно, вскоре заговорят о великой блуднице, «жене, сидящей на звере багряном», но сама Милли, знавшая подробности их с Артуром встреч, не воспользовалась бы этим определением. Возможно, много лет назад, в самом начале, таком страстном и ярком, словно пламя…

Она смотрела в окно, плотно сжав губы, чтобы не дрожали, и вспоминала, как все начиналось, тот ужас, и изумление, и нежность. Возможно, начало всегда наполнено нежностью? А конец неизбежно мрачен и печален? Ведь даже Эрнест вначале был так нежен и клялся сделать ее счастливой на веки вечные. А теперь он мертв, да так и не сделал ее счастливой, а она не принесла счастья ему, все было кончено, и вот она возвращается туда, где прошла ее юность, одинокая женщина средних лет, жалкая, опозоренная, лишившаяся всего, кроме, быть может, той частицы ее погибшей души, которую еще можно спасти.

Да, но у нее осталась Агги, которая еще здесь, живая. Пока на свете есть Агги, разве можно говорить, что она все потеряла?

– Ах, милая, милая сестра, – чуть слышно заговорила Милли, разжав губы. – Дорогая моя маленькая сестренка.

Маленькая только потому, что младшая. Старшая всегда относится к младшей по-матерински, тем более будучи замужем, хотя в действительности младшая на голову выше, длинная и стройная, с ясными глазами и румяными щеками. Такой сестра запомнилась Милли в тот день, когда по возвращении из свадебного путешествия та встретила ее на крыльце дома на Мандевилл-Парк-роуд. Даже в трауре, который она носила после смерти отца, Агги была похожа на яркий цветок. Милли обхватила руками эту молодую, будто заряженную электричеством фигуру, прижала к груди и шепнула между поцелуями, что будет нежно заботиться о ней. И она заботилась о сестре до того дня, когда три месяца спустя, не сказав ни слова, Агата сбежала среди ночи. Милли пришла в ужас, ведь она тогда еще не понимала, что люди иногда совершают подобные поступки, даже если речь идет о твоей собственной сестре.

Будь у нее в кошельке десять фунтов, а не немногим больше четырех, она сразу поехала бы прямо к Агате, не стала бы дожидаться встречи с поверенным по поводу денег: их можно было бы выслать и потом, – но Агата жила так далеко, в почти недоступном краю, и Милли понимала, что ей не хватит средств, чтобы добраться до сестры. Пожалуй, это даже к лучшему, что нельзя поехать прямо сейчас, сказала себе Милли, сидя понурившись в углу такси: слишком она устала, вконец обессилела после долгого пути до Талс-Хилла. Хотелось бы хорошенько выспаться, перед тем как она встретится с Агги и обо всем расскажет: Милли казалось, что она не вынесет нового всплеска чувств, не выдержит напряжения, если не поспит. Найти бы какую-нибудь тихую комнату и выспаться, а потом немного поесть – возможно, тогда в голове прояснится и она будет лучше соображать. Пока же, признала Милли, глядя затуманенными глазами в окно, она вовсе не способна думать: в голове сплошная сумятица, и такая же сумятица в душе – ужасная тяжесть, боль и страх…

Милли остановила такси на углу Рассел-сквер. Отсюда она пойдет пешком, и как только увидит объявление о сдаче жилья внаем, снимет комнату, если это будет не слишком дорого, запрется и завалится спать.

Но на Рассел-сквер, как оказалось, никто не жаждал заполучить постоялицу – по крайней мере, она не нашла ни одного объявления, – и двинулась дальше, на Уоберн-плейс, постояла с минуту, глядя на церковь, в которой венчалась с Эрнестом. Оттуда Милли направилась в сторону площади, где когда-то жил ее отец, к месту скромному, ничем не примечательному, ибо он был человеком бедным, хотя и выдающегося ума. Вот бы найти комнату здесь: она уснула бы там глубоким целительным сном – именно там, и ни в каком другом месте.

Ее старый дом стоял в самом конце квартала, и Милли, несмотря на усталость и стертые ноги, почувствовала, что должна взглянуть на его окна, прежде чем наводить справки. Она подошла ближе и увидела на ограде дощечку с объявлением.

Сердце у нее вдруг пустилось вскачь, и она ускорила шаг. Возможно, это всего лишь объявление какой-нибудь школы или другого учреждения. Перехватив на ходу сумку и чемодан в одну руку, Милли поспешила другой поднять вуаль, чтобы лучше видеть. Крупные золоченые буквы в первой строке сияли на солнце, и, приблизившись на пару ярдов, она смогла прочитать: «Все как дома. Сдаются комнаты внаем».

Чуть ниже мельче было написано: «Все удобства. Только для дам. Джентльмены и собаки не допускаются. Особое внимание к каждой гостье».

Милли глазам своим не верила. Вот так удача! В каком еще месте найдет она покой, если не в доме, где прошла ее счастливая юность? Что может быть лучше, чем вернуться сюда? Разве этот дом не служит и для всех остальных убежищем, где можно укрыться, чтобы отдохнуть, успокоиться, а возможно, и помолиться? Воистину поразительно, подумалось ей, что после стольких лет пренебрежения к вере ее так сильно тревожит неспособность произнести слова молитвы.

Дверь дома была раскрыта настежь – должно быть, в этот час холл проветривали, – и Милли поднялась по знакомой лестнице. В последний раз ее нога ступала по ней в день свадьбы с Эрнестом. Отец скоропостижно скончался, когда она была в свадебном путешествии: Агата сообщила ей об этом телеграммой, – а к тому времени, как вернулась домой, уже переехала в Титфорд вместе со всеми своими вещами. Вот почему с тех пор Милли никогда не переступала порог отцовского дома и даже не ходила взглянуть на него после того, как в ее жизни появился Артур. До этого она совершала временами печальные паломничества к местам своей юности, но не бывала здесь уже более десяти лет, а когда в последний раз видела дом, он еще принадлежал прежнему владельцу.

Теперь же он как раз к ее приходу распахнул свои двери. Быть может, в конце концов, сама судьба привела ее сюда? Ведь было и другое странное совпадение: Агата овдовела за три месяца до смерти Эрнеста, хотя ничто не предвещало беды. И теперь ничто не мешало сестрам объединиться вновь и вместе вернуться к прежней жизни, которую когда-то так жестоко прервали. Разве это не рука Провидения?

Она потянулась к звонку и нажала на кнопку. Управляющая (владелица пансиона называла себя управляющей, что внушало мысль о хозяине, к которому она может обратиться за поддержкой в случае надобности) рассматривала Милли из темноты в глубине коридора, откуда обычно надзирала за служанкой, имевшей манеру прятаться от ее зоркого глаза. Едва прозвенел звонок, хозяйка поспешила к двери, стремясь, по своему обыкновению, дать каждой квартирантке почувствовать дружеское расположение.

– Ах, дорогая, бедняжка, бедняжка! – сочувственно воскликнула дама, окинув цепким взглядом траурное платье гостьи.

– Могу я… снять комнату? – робко осведомилась Милли.

Она на мгновение опять забыла о своем вдовьем наряде, и возглас хозяйки застал ее врасплох.

– Комнату? Думаю, да. Пятьдесят, если угодно! – с воодушевлением объявила хозяйка. – Я бы даже собаку не выгнала, если бы она потеряла своего…

Дама осеклась, сообразив, что едва не ляпнула лишнее, и, выхватив у Милли чемодан, поспешно увлекла ее за собой в столовую: женщина произвела на управляющую впечатление особы, не способной самостоятельно принимать решения. Потенциальная квартирантка могла, чего доброго, ускользнуть, если не усадить ее надежно в столовой и не закрыть дверь. Между владельцами пансионов шло жестокое соперничество, да и вдовы богатые посещали их редко, так что приходилось проявлять расторопность – хотя бы для того, чтобы уберечь бедняжек от алчных соседей.

– Но я совсем ненадолго, – растерянно промямлила Милли и невольно поежилась, когда оказалась в хорошо знакомой комнате.

– О, сколько угодно! – отозвалась хозяйка, проворно придвинула мягкое кресло и кое-как усадила туда квартирантку, затем ловко освободила стол от грязной посуды и остатков чьего-то ужина. – Но я почему-то думаю, что вам здесь так понравится, что вы останетесь надолго, миссис…

– Ботт, – подсказала Милли.

– Ботт, – повторила дама. – Своих квартиранток я считаю подругами, а вот джентльменам и собакам вход сюда заказан, как вы уже видели на табличке снаружи, ибо от них одни неприятности… – Хозяйка оторвала от Милли полный горячего участия взгляд. – Сказав «от них», я, конечно, имела в виду джентльменов, хотя собаки тоже сущее наказание. Но не будем о грустном, да? – Она перенесла на буфет объедки со стола и добавила: – Позже вы мне все расскажете, правда, миссис Ботт? А пока не будем бередить раны, чтобы не поддаваться отчаянию, да, дорогая? Это наш долг перед близкими, мы обязаны держаться, не так ли? А что вам сейчас нужно, так это хороший завтрак, я вижу. Ведь вы наверняка давно не ели, а между тем стоит человеку поесть, и совсем другое дело. Как я уже говорила, мои подруги, то есть здешние дамы, даже не хотят уезжать отсюда. Здесь они нашли дом, миссис Ботт, настоящий дом. Все удобства. Особое внимание к каждой гостье…

О нет, думала Милли, только не здесь: здесь она не выдержит.

– Боюсь, ваша цена… – начала она несмело. – Я не могу себе позволить…

Цена? Не может себе позволить? От этих слов повеяло бедностью, что явно расходилось с обликом состоятельной вдовы в новой дорогой одежде, но дама не придала им значения и проворковала с улыбкой, выражавшей такую непреклонную решимость, что у Милли упало сердце:

– Вам ни о чем не нужно беспокоиться, моя дорогая. – Главное – вы теперь дома. Мы поговорим о делах, если угодно, после того как вы позавтракаете. Я служила в Добровольческом медицинском отряде^[2] во время войны и знаю, что завтрак просто необходим.

Она поспешно вышла из столовой и позвала служанку, но ответа не получила, поскольку та пряталась в подвале. Пришлось ей самой идти на кухню.

Как хорошо Милли знала этот коридор и черную лестницу в самом его конце! Она быстро вскочила, пунцовая от стыда, и бросилась к двери, подхватив по пути чемодан. Надо поскорее выбраться из этого дома. Милли не могла здесь оставаться. Что за глупая сентиментальная мысль найти утешение в прошлом привела ее сюда? Как будто былое счастье способно утешить, когда оно единственно только ранит! «Бежать, бежать! – твердила она себе, как шептала ночью в спальне: – Бежать, пока еще не поздно!»

Крадучись, на цыпочках, она пересекла холл. Как унизительно, вдруг подумалось ей, что вот так красться на цыпочках вошло у нее в привычку! Входная дверь оставалась распахнутой – в доме имели обыкновение часто проветривать, – и Милли уже едва не выскользнула за порог, чтобы со всем возможным достоинством скрыться за ближайшим углом, когда из подвала неожиданно показалась хозяйка, каким-то образом почуяв, что наверху, в холле, не все благополучно, и воскликнула:

– Как же так, миссис Ботт!

Какой кошмар! Невозможно вообразить, что подумала эта женщина. Милли сгорала от стыда, словно напроказивший ребенок. Ну почему она сразу же, еще в столовой, не сказала, что дом ей не подходит, и просто не ушла? Почему она вечно молчит перед такими вот напористыми людьми и создает у них совершенно ложное впечатление, что они могут помыкать ею как хотят, а потом выпутывается из затруднений, прибегая к обману?

Покраснев до корней волос, она попятилась обратно в холл, пробормотав свое вечное: «Боюсь…»