Искупление (страница 13)
Табличка гласила: «Сдаются комнаты внаем». В объявлении не говорилось, что нельзя снять комнату на ночь, сказала себе Агата, когда на звонок никто не вышел, и решила звонить до тех пор, пока ей не откроют.
Первым оказался полицейский, медленно обходивший квартал. Посмотрев на даму и ни слова не сказав, он пошел своим путем.
Следующей была женщина из соседнего дома: высунув голову из окошка второго этажа, она сказала, что звонить бесполезно – никто ее не услышит – но если нужна комната, она сама…
И потом уже показалась дама-управляющая. Сонная, в халате, она опрометью кинулась к двери: безотчетное чувство, что на крыльце не все благополучно, пробудило ее от дремоты. Хозяйка проворно отодвинула засов, и как раз вовремя, чтобы помешать этой гарпии из соседнего дома, этой подлой стервятнице, которая нагло лезет не в свое дело и норовит умыкнуть чужих постояльцев, увести у нее квартирантку.
– Ах, бедняжка, дорогая моя бедняжка! – воскликнула дама при виде высокой, одетой в траур фигуры (даже в этот час она не забыла выразить гостье сочувствие при встрече).
– Мне нужно переночевать, если это возможно, – сухо сказала Агата и, не дожидаясь приглашения, вошла в дом и решительно поставила сумку на столик в прихожей.
– О, именно это я и хотела вам предложить, – заверила ее хозяйка, не успев взглянуть на ее ботинки.
Так Агата и оказалась в их прежнем доме на следующее утро, когда появилась Милли, но сестры не узнали друг друга.
Глава 5
Совершенно измученная, Милли сразу после завтрака рухнула в постель и мгновенно провалилась в сон, а когда проснулась, было темно: оказывается уже наступил вечер.
Милли села на кровати и машинально привела в порядок волосы. Освещенное окно в доме напротив давало достаточно света, и она заметила, что поднос с завтраком исчез. Значит, пока она спала, кто-то побывал в комнате, а она не услышала ни звука, ни единого звука за весь день.
«Благословенный сон! Несуетная птица!»[21] – вспомнила Милли (Артур читал ей так много стихов, что не все запомнились точно). Желание цитировать возвышенные строки объяснялось необычайным душевным подъемом: на несколько часов она погрузилась в полнейшее бесчувствие, сбросила непомерную тяжесть жизни и проснулась освеженной, головная боль исчезла, мысли прояснились. Милли даже не сразу вспомнила, что оказалась в положении беглянки и кающейся грешницы. Когда же память вернулась к ней, мысль эта глубоко ее потрясла, разрушив блаженное чувство покоя. Неужели она и вправду такая испорченная? Да, конечно. Теперь Ботты уже знают о ней все, и вот это как раз и делало ее грешницей. Эрнест уличил ее. Если бы никто не узнал…
Милли решительно отбросила эти постыдные мысли, весьма далекие от покаяния. Ну вот, она опять переживала из-за огласки, искала прибежища в обмане. Сейчас она встанет и, если не слишком поздно, выйдет на площадь прогуляться, а заодно попытается направить мысли в верное русло. Тем временем ее комнату приведут в порядок и приготовят постель на ночь. Пусть она хорошенько выспалась, но это не повод закрывать глаза на очевидное. Пора принять реальность, совесть не может служить на побегушках у самочувствия.
Ей пришлось ощупью пробираться в тот конец комнаты, где лежал ее капор, поскольку поблизости не оказалось ни спичек, ни свечи, ни электрической лампы, а в доме по другую сторону площади опустили шторы, когда вдруг что-то буквально пригвоздило ее к месту.
Голос.
Милли застыла, напряженно прислушиваясь.
Голос был до боли знаком, но чей он?..
Все еще не в силах вдохнуть, она отвела волосы назад и заправила за уши. Неужели в этом доме и вправду водятся привидения?
Голос доносился снизу. Но чей он? Чей это голос? О боже… чей?
Дрожь охватила ее тело, она ощупью добралась до двери и слегка приоткрыла ее.
Похоже, знакомый голос раздавался из холла. Ему отвечал другой – дамы-управляющей.
Казалось, время вдруг повернуло вспять и завертелось колесом, отматывая назад годы, а завороженная Милли все прислушивалась, глядя в темноту.
– Нет-нет… благодарю вас, уже слишком поздно для ужина, – услышала она отчетливо. – Нет ли для меня писем? Я жду письма. Значит, оно придет завтра с первой же почтой, и тогда я уеду…
– Уедете? – послышался голос хозяйки. – Но это невозможно.
– Как это невозможно? – удивилась ее собеседница.
– Вы можете съехать, лишь предупредив за неделю. Здесь не гостиница.
– Я уеду, как только получу письмо, – жестко повторила дама. – Я жду весточки от своей сестры из Титфорда. Я написала ей сегодня утром и, разумеется, надеюсь, скоро получу ответ…
Милли больше не стала ждать. Распахнув дверь, она выбежала в коридор и попыталась в кромешной тьме добраться до лестницы. Ориентиром ей служила тускло светившая далеко внизу, в холле, лампа. Наконец Милли нащупала перила и, цепляясь за них, начала спускаться. Было так темно, что приходилось идти, нашаривая ногой каждую ступеньку, и все же, хоть и с великим трудом, она продолжала спускаться. То и дело ноги путались в длинной юбке, она спотыкалась, хваталась за стену в поисках опоры, но шла. Наконец спуск закончился, и, охваченная страхом, что знакомый голос исчезнет вместе с сестрой, прежде чем она до нее доберется, что случится несчастье и они опять потеряют друг друга, Милли крикнула:
– Агги! Это я, Милли… Я тоже здесь…
Высокая, закутанная в черное фигура во вдовьем чепце, темная даже в темноте, метнулась к лестнице и побежала наверх, ей навстречу. Она тоже что-то кричала, звала сестру, и последние слова Милли заглушили рыдания в объятиях Агаты.
* * *
Ну и ну, подумала хозяйка. Бывает же такое!..
Она стояла у подножия лестницы, скрытая в полумраке, и с изумлением наблюдала, как две ее новые постоялицы сжимают друг друга в объятиях. Как странно, что тихоня миссис Ботт способна на такие эмоции, а вторая квартирантка, та, что с длинным тощим лицом, всхлипывает и что-то лепечет. Скажите, пожалуйста, какая чувствительная! Такого гвалта здесь не слышали с тех самых пор, как съехала мисс Скримджер, не пожелавшая полностью оплатить счет.
Хозяйка немного постояла в нерешительности, раздумывая, не тот ли это редкий случай, когда стоит включить яркий свет на крыльце, но потом решила, что в этом нет необходимости. Ни к чему выбрасывать деньги на ветер. Но чуткость проявить все-таки нужно. Без сомнения, встреча эта оказалась неожиданной для обеих ее постоялиц. Она покажет им, что знает, когда не следует вмешиваться. И хозяйка скрылась в столовой, но прежде, дабы избежать возможных недоразумений (ибо чувствительные дамы в приступе волнения склонны ускользать из дома, позабыв о таких мелочах, как счета), из предосторожности тихо заперла входную дверь, а ключ положила в карман.
Вечером в этот час дамам пансиона полагалось быть или в гостиной, где имелось для этого все необходимое, хотя свет никто не назвал бы излишне ярким, или у себя в спальне, где к услугам каждой была свеча. Разговоры на лестнице не были предусмотрены вовсе, а потому об удобстве подобных бесед никто не заботился. Лестницы и коридоры тонули в густой темноте. Дамы, как обнаружила хозяйка, не жаловались на недостаток света и терпеливо пробирались в свои спальни на ощупь, а потому она, естественно, предпочла не менять порядок вещей, твердо придерживаясь правила экономить на всем, на чем только можно. Жизнь тяжела, и любого разорение может поджидать за каждым углом.
Так и случилось, что сестры встретились в полнейшей темноте и узнали друг друга лишь по голосам. Две чернильные кляксы слились в одну на ступенях лестницы, и теперь стояли, покачивались, не в силах разжать объятия, а тем временем хозяйка, проявив деликатность, удалилась в столовую, но из любопытства оставила дверь приоткрытой.
Они не видели друг друга, могли лишь слышать и ощущать, и некоторое время из холла слышались только рыдания да всхлипывания. Все их мысли, все переживания вытеснило блаженное чувство покоя: они снова вместе, вдвоем, в этом суровом, пугающем мире. Какое чудо свело их здесь?
– О, как я счастлива, что не одна в этом мире! – рыдала Милли, вцепившись в сестру и зарывшись лицом в складки ее вдовьего платья. Ее переполняли радость и облегчение оттого, что каким-то чудом она обрела вдруг любовь и заботу. Забытое блаженство заполнило ее сердце. Она словно вернулась домой после долгих нелегких странствий, словно спаслась от смертельного страха, не дававшего ей вздохнуть.
– Ах, моя Милли, моя страдалица! – всхлипывала и Агата, крепко обнимая сестру. Фигура, которую она прижимала к себе, настолько изменилась и располнела, что теперь в ней невозможно было узнать прежнюю девчушку, однако охваченная сильнейшим волнением Агата не только не удивилась, но даже не заметила этого.
– Моя Агги, моя милая Агги! – рыдала одна.
– Дорогая Милли, моя Милли! – вторила ей другая, еще крепче сжимая сестру в объятиях.
А хозяйка, подглядывая и подслушивая у двери столовой, удивленно думала: «Ну и ну».
То было одно из редких мгновений беспредельной любви, когда внезапно нахлынувшее чувство захлестывает все существо. Сестры не задали друг другу ни единого вопроса: им это даже в голову не пришло, ибо в ту минуту думали только сердцами. Впрочем, они и не думали вовсе – только чувствовали. Невыразимо приятно, сладостно и утешительно было снова обнять сестру, прикоснуться к ней, прижать к груди впервые за столько лет. Милли забыла обо всем, что произошло с того дня, когда в последний раз видела Агату, забыла о существовании Боттов и мужчины по имени Ле Бон. Все связанное с Эрнестом стерлось из ее памяти, словно мелкий досадный эпизод, а об Артуре она даже не вспомнила. Лишь кровные узы имели теперь значение да общие воспоминания детства. Только у сестер могут быть общие воспоминания, только сестры способны любить, ничего не требуя взамен, любить безоглядно, искренне, самоотверженно.