Старик только кивнул головой в знак полного согласия. Ни подполковник, ни председатель, казалось, не обращали никакого внимания на разговор Суда с иностранцем. Суда знал о войне не более того, что ежедневно сообщалось в газетах. Ему скорее самому хотелось узнать от старика, как смотрят на китайские события за границей, но он не решался заговорить об этом. Возможно, что и сам старик, уже порядочно «объяпонившийся», не был в состоянии сообщить ему что-нибудь новое. После минутного молчания старик сказал с легкой улыбкой на лице:

– Вот Япония не боится войны, а как она остерегается иностранцев.

От неожиданности Суда не уловил даже подлинного смысла слов старика.

– Вас, что ли?

– Нет, не меня, решительно потряс головой старик. – Полиция хорошо знает, что я друг Японии. Я ведь живу в Японии долго. Но есть много других, с которыми случаются неприятности, и Япония от этого очень теряет.

– Да, это нехорошо. Но надо сказать, что едва ли Япония в этом отношении хуже других. Весь мир постепенно идет к этому. Сейчас ведь не мирные времена. Бывает, что без всякого злого умысла иностранцы сообщают в письмах на родину все, что они видят и слышат в Японии, и это приносит государству совершенно неожиданный вред. Это ведь часто случается.

– Возможно, – ответил, смеясь старик, – но я считаю, что для пользы мира во всем мире самое важное – это предупредительно обходиться с иностранцами, находящимися в вашем государстве.

Соглашаясь отчасти со стариком, Суда, однако, с сомнением подумал, верит ли сам старик в реальную силу такой пассивной и слабой меры.

– Дружелюбие между людьми никогда не исчезает. Чем больше будет людей, любящих Японию, тем прочнее будет для нее гарантия мира, – сказал старик.

Суда подумал, что старик, не совсем свободно владевший японским языком, именно поэтому довольствуется такими простыми истинами. В самом деле, устранялись ли, смягчались ли когда-нибудь конфликты между государствами дружбой между людьми разных национальностей и любовью отдельных лиц к другим народам? Суда недостаточно знал всемирную историю, чтобы найти в ней ответ на это. Возможно, что и были такие случаи. Но, припоминая, какими силами вписывались новые страницы в историю, Суда не был склонен относить эти силы к явлениям счастливого порядка. Ему казалось также, что сказанное стариком принадлежит к мечтаниям недавнего прошлого, притом весьма непродолжительного.

Вдруг в воображении Суда промелькнул образ христианских миссионеров в Японии. Суда не был христианином, но совсем не по этой причине он иногда не мог без удивления смотреть на их самоотверженную работу в деле проповеди христианства в Японии, которая едва ли станет когда-нибудь христианским государством.

«Быть может, этот старик тоже из миссионеров», – сделал предположение Суда. Ему казалось неудобным спросить об этом старика прямо, он попробовал подойти со стороны.

– Говорят, что число миссионеров, посещающих Каруйзава, год от года уменьшается.

– Да, это так. Зато увеличивается число членов посольств и консульств. По случаю войны многие вернулись в Токио. Коммерсанты тоже начинают постепенно съезжаться. Ограничившись этим, старик переменил тему, с неудовольствием заговорив о том, что в отеле А. администрация стала взимать даже за массаж на пятьдесят сэн дороже, чем прежде.

Суда уже знал об этом от сестры. Ходили также слухи, что отельные бои, заканчивая летнюю работу, перед возвращением из Каруйзава обходят всех торговцев города, собирая с них комиссионные за рекомендацию иностранных покупателей. Затем старик с возмущением, неожиданно резким тоном заговорил о женской прислуге, работающей у иностранцев, которая совершенно перестала считаться с хозяевами.

– Позволяют себе грубые слова, говорят дерзости и гадости, ругают хозяек дома, жестоко обращаются с детьми, страшно жестоко, жаловался старик.

Суда ничего не мог сказать в оправдание. Действительно, старик имел основания возмущаться. Сестра Суда держала магазин в Кобэ, и ему довольно хорошо знакомо было, что представляют тамошние горничные и повара, работающие у иностранцев.

Действительно, испорченность прислуг переходила всякие пределы. В них было еще меньше от японской женщины, нежели даже в проститутках. Пожалуй, только они и доходили до конца в презрении к иностранцам.

Те, которые просто грубили, были еще из лучших. Немало было и таких, что в глаза поносили своих хозяек на чем свет стоит. Японцы, которым приходилось наблюдать подобные сцены со стороны, просто не верили своим глазам, поражаясь их необыкновенной грубости. Жестокость обращения прислуг с детьми принимала совершенно неприкрытые формы: детей беспощадно ругали, били, щипали. Если в это время проходили мимо японцы, то прислуга обращалась к ним со смехом, словно ища сочувствия.

– Что вы поделаете с этими несносными европейскими детьми?

Это было настолько отталкивающе, что Суда просто поражался, как европейцы держат таких прислуг, не рассчитывая их. Можно было думать, что, поступая так, сами европейцы страдают какими-то дефектами. Неужели дети не жалуются родителям на жестокое обращение прислуги? Или, может быть, родители не обращают большого внимания на жалобы? Едва ли происходящее остается незамеченным матерями. Надо признать, что у них самих имеется доля бесчеловечности, позволяющая им требовать от прислуги менее, чем требуют японцы.

Суда самому пришлось быть свидетелем сцены на одной лесной дорожке. Сцена привела его в изумление. Под горку шла, неуверенно перебирая детскими ножонками, девчурка лет трех-четырех. Сзади подъехала на велосипеде женщина в синих брюках, державшая в одной руке сумку с покупками.

– Мамми, мамми, – радостно закричала девочка и подбежала к велосипеду.

Мать приторно-сладким голосом назвала девочку по имени и, когда та подбежала ближе, что-то сказала ей еще, но не остановила велосипед, а только замедлила ход. Затем, оставив ребенка на дороге, быстро поехала вперед.

Девочка побежала за ней колеблющимися шажками, не переставая кричать:

– Мамми, мамми!

Женщина, сидя на велосипеде, только помахала ей рукой.

Суда наблюдал эту сцену со странным чувством жалости и удивления.

Девочка не вышла навстречу матери, она играла в лесу под тенью деревьев, и мать случайно проехала мимо нее. Но ведь у матери не было крайней нужды вернуться домой как можно скорее. Дом находился всего в каких-нибудь пятидесяти-шестидесяти метрах от этого места. Простое человеческое чувство подсказало бы японской матери слезть с велосипеда, взять ребенка за руку и вместе с ним вернуться домой. Во всяком случае, она остановила бы велосипед. К чему была эта разграничительная черта между играющим на улице ребенком, который должен оставаться играть на улице, и едущей с базара матерью, которая должна возвращаться домой?

Суда ломал голову, являются ли подобные европейские матери экземплярами исключительными, или же это обыкновенное явление. На месте этой девочки японский ребенок трех-четырех лет непременно расплакался бы, она же, не обижаясь на мать, продолжала изо всех сил бежать за ней, крича:

– Мамми, мамми!

Брюки и велосипед – явление обычное для нравов Каруйзава, они не могли служить критерием характера матери. Несомненно, она была самой обыкновенной женщиной. Непохоже было и на то, чтобы она ненавидела ребенка. Отсюда Суда вывел, к своему изумлению, что описанная сценка является не более, как отражением всего уклада европейской семьи, где детей с грудного возраста приучают спать отдельно.

Вот эти-то особенности семейной жизни у европейцев и были, по-видимому, скрытой причиной жестокого обращения прислуги с детьми иностранцев.

Пока Суда подыскивал форму, в какой можно было бы изложить старику свои мысли, тот заговорил сам в немного приподнятом тоне:

– У меня трое детей, которые все родились в Японии. Они станут ее друзьями.

– Вот как, трое? А у вас прислуга была хорошая?

Старик сделал серьезное лицо и медленно покачал головой:

– Нет, всякие бывали.

– Но ведь есть же среди них и добрые. В домашних делах и уходе за детьми, говорят, нет на свете женщины лучше японской. Никто не относится к поручаемому делу с такой ласковостью и заботливостью.

– Вы правы. Японская нянька ласкает ребенка больше матери. Но она делает из него себе игрушку, она его портит, – сказал старик и добавил, что многие иностранцы, уезжая на родину, зовут с собой японскую прислугу, не желая с ней расставаться, но редко кто едет за хозяевами, у всех, на удивление, всегда выискиваются какие-то семейные обстоятельства, препятствующие выезду за границу.

– У моего знакомого немца работают в доме четыре прислуги. Самая старшая служит уже двадцать лет. Все получают по сорок иен в месяц. Старшая устроила трех дочерей своих родственников. По болезни она не работает уже около двух лет, но жалованье ей все-таки выплачивается. Хозяева приглашают ее и в Каруйзава, пожить хоть два-три дня, отдохнуть от жары, но она ни за что не соглашается жалко денег на проездной билет.

Суда засмеялся.

– Нет, в самом деле. А ведь накопила уже большую сумму. Жена этого немца рассказывала мне, как она ловко умеет зарабатывать деньги. Хозяйке это хорошо известно. У прислуг и поваров, работающих в иностранных домах, вошло почти в обычай взимать комиссию с поставщиков.

– Сколько в среднем платят иностранцы прислуге?

– От тридцати до сорока иен. На даче у одного моего знакомого иностранца в Каруйзава нанялась работать прислуга на летний сезон за плату в семьдесят иен, но так как ей одной было не под силу, то она наняла себе помощницу за двадцать иен. Впрочем, при такой заработной плате прислуги обыкновенно должны питаться за свой счет.

В Каруйзава прислуга имеет помещение обычно в отдельном доме, который не соединяется с господским даже коридором. Отработав положенное время, прислуга удаляется к себе и до утра является полной распорядительницей своего времени. Если у господ и случается в это время какая-нибудь надобность, они никогда не позовут прислугу. Раскричится ребенок, прислуга тоже не обратит на это внимания. Во внеслужебное время она может свободно отлучаться из дому. Если вам случится встретить в ночное время на улицах Каруйзава группу женщин в три, четыре, пять человек, свободно заходящих в китайские ресторанчики и ведущих разговоры, подобающие разве только мужчинам, знайте, что это прислуги из иностранных домов. Разумеется, и среди них встречаются исключения. Но очень часто даже хорошие девушки, отведав жизнь прислуги у иностранцев, становятся такими же. К иностранцам женщины идут в услужение большей частью по приглашению своих знакомых. Чем же можно объяснить, что они превращаются там в хитрых и жадных существ, редко встречающихся среди прислуг, работающих в японских домах? Несомненно, большую роль играет возможность обсчитывать хозяев, но, с другой стороны, причина кроется и в известном преклонения перед белыми, быстро сменяющимся таким разочарованием, что характер японской женщины круто меняется. Трудно сказать, кого в этом следует больше обвинять.

Суда думал, что утрата прислугой человеческих чувств к хозяевам похожа немного на то ожесточение, какое часто бывает у людей, теряющих наполовину свою национальность. Здесь есть много от национальной ненависти и мести. Но наряду с прислугой такого рода встречаются и женщины, отдающие европейским хозяевам всю душу. У них хорошие качества японской женщины проявляются с особенной силой, до глубины души трогая даже самих японцев. Именно таких прислуг иностранцы бывают готовы усыновить, передать им наследство, увезти с собой на родину.

Несомненно, в суждении иностранцев о японцах прислуга играет огромную роль, и следовало бы, на самом деле, взять ее под контроль, чтобы повысить ее нравственные качества. Так думал Суда, слушая жалобы своего компаньона по вагону.

– Может быть, вы, долгое время живя в Японии, обращаете внимание исключительно на дурные стороны японской прислуги и выбираете наиболее дурные примеры, – попробовал возразить Суда, подумав, что сравнительно с прислугой европейской японская, быть может, еще вполне терпима и что сами хозяева не так уж недовольны ею.