Красивой женщиной была, теперь красивая старуха. Не молодится, по-христиански с возрастом своим мирится, живёт в согласии с ним, только на немощь жалуясь порой, и то с улыбкой, – когда нет сил на то, что раньше сделала б легко: дров наколоть, когда нет рядом мужиков, вскопать землю под гряды и засеять их, на покос сходить, сбегать за ягодой ли, за грибами. Очень хотелось бы посмотреть, как она выглядела раньше, в детстве и в юности. Нет фотографий, к сожалению, не уцелели, при той-то жизни трудно было сохранить. Может, когда-нибудь увижу. Чем хуже Вечность интернета, в ней всё хранится, без утрат, в ней жёсткий диск не рассыпается.

Сын

Святая блаженная Ксения, моли Бога о рабе Божием Василии, земляке твоём, Царствие Небесное…

Пять лет набухшей, безысходной и неубывающей печали. Будто луна вступила в полную фазу, почти как нынче, так и застыла, убывать не собирается.

Словно о сердце кошка точит когти, и не одна, а набежали дикой стаей, со всех сторон его скребут, боль не унять – она сбивает сердце с ритма. Душу тоска гнетёт – нудно та унывает, горестно грешит. И сил в себе не нахожу, чтобы исправить этот грех, эту «ошибку». Лишь до отчаяния себя не допускаю. Возможно, чьими-то молитвами. Сам бы давно уже сломался. Но что-то держит. Или – Кто-то. Благодарить? Не позволяет малодушие, и как – не знаю, кто бы подсказал. И заставлять себя приходится, чтобы сказать: Спасибо, Господи, за всё. И тут же кто-то на ухо зашепчет мне: что, и за это?! Господи, помилуй.

Когда-то собирался, отложил уже в очередь на рабочем столе, после «Божественной комедии» и «Посмертных записок Пиквикского клуба», перечитать «Солнце мёртвых» Ивана Сергеевича Шмелёва, теперь уверен: перечитывать не стану. Сердце дорвать до последнего вздоха… А вот два письма Ивана Александровича Ильина – «О смерти» и «О бессмертии» – у меня в компьютерных закладках. То и дело открываю и перечитываю. И 1-е послание святого апостола Павла к Коринфянам… «Бог воскресил Господа, воскресит и нас силою Своею»… И первое послание к Фессалоникийцам… «Не хочу же оставить вас, братия, в неведении о умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды»… И Книгу пророка Иезекииля… «Сын человеческий! Оживут ли кости сии?» – «Господи, Боже, Ты знаешь это!» И тут закладка – старый конверт АВИА, с трогательным маминым письмом мне на флот – на 37-й главе.

«Здрастуй (так!), сынок мой дорогой, Ванюха милый!» Это в письме том.

Здравствуй, мама.

Двадцать пятое декабря.

Спиридон Солноворот.

Долгота дня 07:01. Восход солнца 08:58. Заход – 16:00. Луна растёт. В знаке Близнецов. Заход – 07:54, восход – 13:59. Фаза – 95 %. Именины – Александр, Спиридон.

Католическое Рождество.

Не отмечаем. Православные. Ни одного католика у нас в Сретенске нет, разве кто скрытый, спящий. Были когда-то, среди ссыльных и военнопленных. Помню таких – немцы с Поволжья, несколько семей. Вывелись. Кто-то совсем уже осибирился, переженившись с местными, кто-то в Германию уехал. И возвратились многие, но уже в город – кто в Елисейск, кто в Маклаково. И нет у меня лично знакомого католика. Где бы то ни было. Ни одного. Так что и некого поздравить. А в целом, все католики мира и без моих поздравлений обойдутся. И в Кремле, как сообщил ровно год назад пресс-секретарь нашего лидера, протокольной практики поздравления глав западных стран с католическим Рождеством в России нет. Ну, у меня тем более – ни протокольной практики и ни житейской.

И протестантов заносило в Сретенск историческими сквозняками, и мусульман, даже китайцев – здесь по ручьям и малым речкам они мыли раньше золото, добираясь пешком из Китая, здесь кое-кто из них и оседал, если в тайге был не убит и не ограблен, распятый на шесте, – и буддистов калмыков – во время Великой Отечественной войны, операция «Улусы», – и эти тут не задержались. Кого-то климат тут извёл, кого-то выжил с наших мест, слишком суровый. Селиться стали кержаки, семейства три уже заехали. Как и огнём, их и морозами не испугаешь. Со времён Петра Великого, убегая от него, Антихриста, лесами да болотами, по приисленьской тайге от скита к скиту перемещались, и освоились, или, сказать иначе, их же словом: обнатурились. Народ упрямый, не сломить, пусть не такой уже и стойкий, как страстотерпец Аввакум и его верные сподвижники.

Спиридон Тримифунтский.

Почитается во всём христианском мире наравне с Николаем Чудотворцем. Даже свирепые османы, покорившие Грецию, благоговейно ходили в храм, в котором некогда служил святитель, и омывались водой из бьющего здесь источника.

Слышу: мама (так и не уснула, значит) шепчет – глуховатая, переболела менингитом, давшим осложнение, перенесла когда-то операцию на среднем ухе, «страшно и вспомнить, кость в голове долбили, будто в дереве, как только там, на том столе, и не скончалась. Вас, малых, жалко было оставлять, молилась крепко, внял Господь», – шепчет громко, потому и слышу:

– О преблаженне святителю Спиридоне! Умоли благосердие Человеколюбца Бога, да не осудит нас по беззаконием нашим, но да сотворит с нами по милости Своей…

Отвернулась, наверное, от камина к стене (кровать скрипела) – дальше не разберу, что она шепчет, и сам заканчиваю вслух:

– Отцу и Сыну и Духу Святому, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Заглянул в ноутбук. Выбрал из множества собранных кем-то в единый список некоторые события, случившиеся в этот день в разные века и годы в мире:

25 декабря 800 – коронация Карла Великого титулом «император Запада» в Риме.

25 декабря 1492 – на острове Эспаньола Колумбом основано первое в Новом Свете поселение – Ла-Навидад.

25 декабря 1759 – в Санкт-Петербурге академик Йозеф Браун впервые получил твёрдую ртуть.

25 декабря 1917 – провозглашена Советская власть на Украине.

25 декабря 1946 – в СССР под руководством И. В. Курчатова запущен первый в Европе ядерный реактор.

25 декабря 1979 – на экраны вышел музыкальный приключенческий фильм «Д'Артаньян и три мушкетёра» режиссёра Георгия Юнгвальд-Хилькевича.

25 декабря 1979 – начало ввода советских войск в Афганистан.

25 декабря 1991 – отставка Михаила Горбачёва с поста президента СССР.

25 декабря 2010 – начался аномальный ледяной дождь, прошедший за две недели по средним широтам Северного полушария от Европы до США.

25 декабря 2016 – катастрофа Ту–154 под Сочи. Погибло 92 человека.

События. События. События. Были и прошли. И были ли? Были, наверное, раз зафиксированы. История. Её мгновения, великие, трагические или рядовые. И были где-то. А ты тут. Это как будто так – будто стоишь ты в глубине материка в густом лесу и видишь лишь стволы деревьев, а там, в Мировом Океане (и допустимо – в Океане Времени) курсируют в разных направлениях, дрейфуют, отклоняясь от курса, баржи, которых ты не видишь, даже, не видя, и не думаешь о них, судёнышки всякие, корабли, торговые или военные, вплоть до подводных лодок, но к тебе никогда они не подойдут, рядом не пришвартуются и не возьмут тебя на борт.

Ну не возьмут и не возьмут, тебе и дела нет до этого. Ну, было – было. Там – во Времени. А тут прямо перед тобой пульсирует Вечность.

Вечер. Окно в ледяных кружевах. Небо за окном в плотной изморози. Тёмный, почти неразличимый, хоть и заснеженный, ельник. Не знал бы я о нём, и ни за что не догадался бы, что есть он рядом, окруживший от невзгод село. И угасающая почти столетняя мать. Та уж и вовсе пред Вратами. В прошлом августе исполнилось ей девяносто девять, не за горами и столетие. Я у родителей поздний. Все они, Турпановы, за редким исключением, долгожители. Наталья Дмитриевна, в замужестве Захарьева, мамина родная тётка по отцу, прожила до ста четырёх лет. И отошла в телесной немощи, но в ясной памяти и в чистом разуме. Я её помню. Нитку в иголку при мне как-то, неделю гостила у нас, без очков вдёргивала, ко мне за помощью не стала обращаться. «Далёко-то, – говорила, – и за версту вижу, как коршан, отменно, а вот поближе что – уже не шибко». Любому так бы, в сто-то лет.

Стою в южной угловой комнате, отцовской веранде, перед большим – как мама жалуется: обо всём свете (дом проектировал Никита, немного выпендрился, покуражился, забыв напрочь, где живём, не в Крыму же), – окном, как говорит она – оконьем. Белое, непроглядное – сплошь заиндевело. Продышал круглое «окошечко», быстро покрывшееся тонкой, как слюда, ледяной корочкой, пока ещё прозрачной.

Через изморозь, словно туманом, заполнившую уличный студёный воздух, блекло светит почти полная, с малой выемкой, луна и мерцают тускло звёзды. Альдебаран, Алголь, Мирфак. Или Сириус. Для меня все они числятся под одним родовым именем: Звезда. Это Никита, тот их знает чуть не поимённо, как дочерей своих. Их у него четыре. У Григория Дмитриевича, родного брата нашего деда Макея Дмитриевича, было десять дочерей. После того, как жена принесла ему одиннадцатую, ходил по избе и плевал, огорчившись, в иконы. Не изрубил ещё на щепы их, на том сказать ему спасибо. Никита в иконы не плевал, крестился на них радостно, доволен дочками: принцессы. Ну, там и правда: ногти, по маминым словам, как когти у совы, поотрастили и красят их да точат, как литовку, и веки всякой краской себе мажут – большое дело; хотя бы раз приехали, полы бы старухе помыли, да ни за что, и сама она, барыня-сударыня, пила поперечная, нашёл же где-то, отыскал, как будто здесь ему девчонок мало было, на здешних любо поглядеть, клюка клюкой, и чё-то строит из себя ещё, как будто в зеркале себя не видит… Это она о невестке, жене Никиты. А о своём дяде как-то говорила: «Дядя Григорий, Григорий Митриич, читал – сам-то читать, конечно, не умел, а заставлял читать одну из дочерей, сестёр наших двоюродных, сам слушал – только Левит, ничего другого из Ветхого и Нового Заветов». Ел Григорий Дмитриевич, по маминым словам, всё только «по ветхозаветному правилу и соблюдал во всём Закон». И умер он от истощения в шестьдесят два года, так изнурил себя, ослаб от исполнения, при крестьянской, трудной-то работе.

Отец так же вот, стоя перед этим окном, процарапывал усердно ногтём наледь, уткнувшись в холодное стекло большим, как у Льва Николаевича Толстого, похожим и по форме, носом, вглядывался совершенно слепыми к тому времени, мутными, когда-то ясными серо-голубыми, глазами, то одним, то другим, в непроницаемую тьму, отходил разочарованно от окна и ложился грузно на диван, на котором спал и доживал свой век. Умер он в девяносто два года, девятнадцать лет назад. И дольше жил бы, но «устал, и с нами стало ему скучно».

Он и родился в октябре, с фронта вернулся в октябре, в этом же месяце и умер.

– Ничего так, как небо, – говорил, – увидеть не хочу. Одним глазком бы… Какое оно нынче, баба?

– Да обычное…

– Да как обычное-то!? – сразу начинал сердиться.

– Сегодня голубое.

– Другое дело. То обычное! Обычным небо не бывает.

– Ну, ладно, ладно, не серчай.

– Как не серчать, когда ты это…

– Ну, успокойся.

– Ага! Она сначала разозлит… и вечно это… как заноза.

– Иди к столу, пора обедать.

Мама добродушно улыбается. Отец не видит этого, незрячий.

– Змея змеёй… Кому угодно настроение испортит.

– Уж успокойся.

– Ладно ещё, что не кусает, а то бы ядом отравила.

Пол заскрипел – к столу подался. Тяжело ступает – пол под ним скрипит, в буфете звонко отзывается посуда. Поест плотно – на аппетит он никогда не жаловался, чаю холодного попьёт с каким-нибудь вареньем – больше других любил кисличное, из красной смородины, – и смягчится, сидит, слепой, чему-то улыбается.

А маме, кстати, той только кипяток и подавай, чай же холодный для неё – помои.

– Помои, – повторял отец. – Глотка лужёная, пей кипяток, мне не навязывай, а то привыкла…

Снял с вешалки отцовский полушубок, накинул на себя, влез в отцовские валенки, надел на голову его же шапку-ушанку, вышел из дому, спустился с крыльца. Озираюсь. Полярная звезда, как на неё ни посмотришь, всё на одном месте. Приколотил её кто будто. Возможно, так оно и есть. Кто-то ж когда-то их развешивал…