Применительно к русским носителям верховной власти в лице Великих князей царское титулование не применялось вплоть до конца XV века, хотя отдельные примеры подобного наречения обнаруживаются в свидетельствах и более ранней поры. Однако все это – лишь единичные случаи излияния восторженных чувств по адресу тех или иных княжеских фигур, но отнюдь не отражение русской царекратической идеологии, которой тогда еще не существовало.

Понятия же «самовластец» и «самодержец» утвердились в ритуально-титульном обиходе еще во время Древней Руси, как обозначение суверенных прав властителя^[65]. «Царь» же появился лишь тогда, когда в сознании укрепилась не просто идея «Богопоставленности» верховной власти, но и сопряженная теперь уже с ее мировым и особым предназначением.

В этой теологической конструкции «Царь» осмысливался главой христианского православного рода человеческого не по земному владетельному титулу, а по сакральному замыслу. Это не просто властитель страны, но, если использовать лексику послания Василия II, «Самодержец всей вселенной».

В ранней греко-римской традиции использовались определения «империя» и «император», а в VII веке, при Императоре Ираклии (610–641), у ромеев появляется титул «василевс».

На Руси же изначально оперировали понятиями «царство» и «царь», являвшимися русскими эквивалентами лишь по форме. Царь – особая, исключительная категория в системе православного, Христоцентричного сознания. По заключению исследователя, «само слово «царь» выступает в Древней Руси как сакральное слово и соответственно характеризуется той неконвенциональностью в отношении к языковому знаку, которая характерна вообще для сакральной лексики: тем самым называние себя царем никак не может рассматриваться как произвольный, волюнтаристский акт»^[66].

Чрезвычайно точно русские представления о царском титуле передает французский капитан Жак Маржерет, прибывший на Русь в 1600 году по рекомендации Французского короля Генриха IV (1553–1610) для службы Царю (1598–1605) Борису Годунову. Прожив несколько лет в России, где ему пришлось иметь дело с людьми различного звания и состояния, Маржерет позже написал книгу о Московии, которая до сих пор остается одним из важнейших документальных свидетельств о жизни и нравах Руси конца XVI – начала XVII века.

«Что касается титула, – сообщал французский наемник, – то наименование «царь», здесь употребляемое, считают самым высоким. Императора римского они именуют цесарем, производя это слово от Цезаря; прочих же государей – королями, следуя полякам; владетеля персидского называют кизель-баша, а турецкого – великий господарь турецкий, т. е. великий государь. Слово «царь, по их мнению, находится в Священном Писании, где Давид, Соломон и иные государи названы «Царь Давид», «Царь Соломон». Поэтому они говорят, что наименование, коим Богу было угодно некогда почтить Давида, Соломона и других властителей Иудейских и Израильских, гораздо более приличествует Государю, нежели слова цесарь и король, выдуманные человеком и присвоенные, как они полагают, каким-нибудь завоевателем»^[67].

О сакральном смысле понятия «Царь», укрепившемся в народном сознании, удачно написал русский мыслитель Г.П. Федотов (1886–1951). «Народ относился к царю религиозно. Царь не был для него живой личностью или политической идеей. Он был помазанником Божиим, земным Богом, носителем божественной силы и правды. По отношению к нему не могло быть и речи о каком-либо своем праве или своей чести. Перед царем, как и перед Богом, нет унижения». Это глубоко духовное русское восприятие и объясняло тот факт, что слово «Царь» непереводимо на иностранные языки, «ибо мистически связано с русской религиозной идеей»^[68].

Современный исследователь, изучавший народные представления о государственной власти, обоснованно заключил, что «в народном сознании царь представлял собою сакральную ценность высочайшего значения, уступающую лишь Богу. При этом сакрализация царя не означала его обожествления, обожествлялась его функция»^[69].

В русском историческом самосознании должен был совершиться целый переворот, чтобы оно начало воспринимать Русь вселенским «Благословенным Царством». Знаки этого пути ясно различимы уже в умонастроениях второй половины XV века, еще при Великом князе Василии II («Темном»). Святой Митрополит Иона (†1461), обращаясь к Новгородскому архиепископу в 1459 году, отмечал высочайшее благочестие Московского правителя, которого «Всемилостивейший Бог вразумлял», который принял свое «благородство» от «святого и Великого князя Владимира», великое попечение о вере Христианской имеет и, даст Бог, будет иметь его «в отчизне, в Рустей земле, непорушно до скончания века»^[70].

Другой святитель, архиепископ Новгородский Иона (†1470), наставлял Василия II незадолго до его кончины в 1462 году, что сыну-преемнику Иоанну (Иоанну III) предстоит «хоругвь русскую содержать». Святой обязался молиться перед Всевышним о том, чтобы княжение Иоанна «укрепилось над всеми», и чтобы покорились ему «все супостаты», и чтобы он «прославился властью» больше прародителей и простерлись «силы его на многие страны великие»^[71]. Вселенское задание уже явно предощущалось и заповедовалось православными святителями.

Василия II в различных случаях нарекали и «Великим Господарем», и «Царем Русским», и «Царем всея Руси». Последний Константинопольский Император Константин, обращаясь к нему, именовал его «братом», а сам Великий князь в послании в Царьград называл себя то «братом Святого твоего Царства», то «сватом Святого твоего Царства»^[72].

Несмотря на это, Московский Великий князь Василий II Васильевич Царем не стал. Как не стал им ни его сын-правитель Иоанн III (1462–1505), ни его внук-правитель Василий III (1505–1533). Будущий Митрополит Макарий, тогда архиепископ Новгородский, обращался уже к отцу Иоанна Грозного, Василию III, именно как к Царю, величал его «от Бога ныне возвышенному и почтенному, единовластному Царю во всем Великом Российском Царствии Самодержцу»^[73].

Официально же царский титул ни за властью, ни за государством вплоть до Иоанна Васильевича не утвердился, но базовые смысловые признаки Царства-Империи обозначились значительно раньше. Русь как бы де-факто приняла существо Царства еще до венчания на Царство Иоанна Грозного в 1547 году, когда она стала таковым и де-юре.

Сама процедура венчания или коронации в общих чертах известна; она довольно подробно описана в Никоновской летописи^[74]. Куда меньше сведений о смысловых предшествующих и сопутствующих обстоятельствах. Начнем, казалось бы, с частности, но весьма существенной: с происхождения коронационного венца. Известно, что на главу Помазанника была возложена не корона западноевропейского образца, а так называемая «Шапка Мономаха». Образец этой царской инсигнии до сих пор можно лицезреть в собрании Оружейной палаты Московского Кремля.

Великий князь Василий III Иоаннович

Н.С. Самокиш. Из кн. «Великокняжеская и царская охота на Руси». Т. 1, 1896 г.

Говоря о стиле данного предмета, современный исследователь без тени сомнения заявляет: «Как видно, шапка была скроена по татарскому образцу. Но после падения Орды восточный покрой вышел из моды»^[75]. Это очень давний и очень распространенный историографический трюизм.

Подобные банальности постоянно рождает западоцентричное мировоззрение, транслирующее как постулат, что центр «мировой цивилизации» – Западная Европа. Все остальное и все остальные – периферия «мировой истории». Историческая же реальность опровергает базовый элемент спекулятивных теоретических построений о русском государственно-историческом опыте как явлении «азиатчины». Потому константинопольский фактор стараются или не замечать, или придают ему несущественное, а часто и негативное звучание.

Действительно, если признать, что Русь заимствовала культурно-духовные представления и идеократические принципы из Второго Рима – самого просвещенного, самого цивилизованного и самого богатого мирового центра в конце первого – начале второго тысячелетия от Рождества Христова, то все теории об отсталости России от «мировой цивилизации» превратятся в ничто.

Ведь Константинополь той поры это – не «Запад» или «Восток», это – земной, вселенский мир и по наследию, и по факту, выступавший собственником огромного интеллектуального богатства и выразителем высочайших духовных устремлений. По сравнению с ним, даже «Рим Ветхий» выглядел дальней провинцией, не говоря уже о прочих «очагах цивилизации».

Через Царьград на Русь пришло Православие, именно там, а не где-то еще, находился важнейший источник Святодуховного знания, формировавший русские представления о жизни, смерти, предназначении людей и стран. Оттуда же пришла и идея Царя, и представление о промыслительной функции царства. Ничего подобного никакая «орда» не давала, и дать не могла. Самый яркий и известный борец за «веру и царство» периода становления Московской Руси святитель Иосиф Волоцкий (Санин, 1438–1515) в трудах греческих Отцов Церкви и богословов нашел аргументы, помогавшие ему формулировать свои исторические обетования.

Нетрудно понять, почему вопрос о происхождении «царского венца», казалось бы, всего лишь элемент исторического интронизационного ритуала, имеет до сего дня острое идеологическое звучание. Эту остроту ему как раз и придают тенденциозные сюжетно-тематические манипуляции западоцентричной мысли, для которой неприемлема вся «Мономахова история» в том виде, как она запечатлелась в произведениях XVI века.

В качестве символа властного достоинства «Шапка Мономаха» появляется при Иоанне III. Более двухсот лет, вплоть до первой четверти XVIII века, до провозглашения императорства – она важнейший святой знак интронизации. Впервые документально ее присутствие на Руси зафиксировано в первой половине XIV века – «шапка золотая» упомянута в завещании Великого князя Владимирского с 1328 года Иоанна Даниловича Калиты (1283–1340).

Исходя из этого делаются заключения, что регалия была получена Великим князем Иоанном Калитой от хана Узбека^[76], которая, украшенная крестом, начала выступать в качестве царственного венца, как корона «Византийского Императора». Руководствуясь «ханским происхождением», некоторые уверенно считают ее и по бытовому стилю, и по художественному исполнению произведением исламского искусства.

Между тем ученые еще в XIX веке, проведя тщательный историко-искусствоведческий анализ царского венчального атрибута, пришли к совершенно иным выводам. По своей форме «Шапка Мономаха не Императорская стемма, не королевская корона», она «могла быть кесарским шлемом или почетным золотым шишаком кесаря». Очень важный аргумент в пользу неисламского происхождения – качество художественного исполнения золотых платин. По заключению исследователей, скань или филигрань Мономаховой шапки относится к редкому типу «ленточной филиграни» и представляет «образец высшего технического искусства». При этом «в скани оставлено место только для больших саженых жемчужин», что было характерно для искусства Византии XI–XII веков.