Подобные космологические представления полностью разделял и Иоанн Грозный, когда говорил о своем родстве с Императором Августом^[50]. В письме шведскому Королю Юхану (Иоганну) III в 1573 году он заявлял: «Мы ведем род от Августа-кесаря, а ты судишь о нас вопреки воле Бога, – что нам Бог дал, то ты отнимаешь у нас; мало тебе нас укорять, ты и на Бога раскрыл уста»^[51]. Думается, что тут не имелась в виду прямая кровнородственная связь. Подобных произвольных исторических аллюзий Иоанн Грозный допустить не мог, так как являлся слишком исторически сведущим человеком. Подразумевалась в первую очередь преемственность властной прерогативы, которую Царь Московский получил по Божией милости из Ромейского царства.

Чуть позже, в 1577 году, в письме к польскому военноначальнику князю Александру Полубенскому, Иоанн Грозный объяснил причину избранности римского Императора Августа. Христос «божественным Своим рождением прославил Августа-кесаря, соизволил родиться в его царствование; и этим прославил его и расширил его царство…»^[52].

Говоря о предпосылках возникновения концепции «Третьего Рима», современный ученый-богослов заключает: «Идее о странствующем Риме нет места ни в чистом богословии, в догматике, ни в чистой политике, но она существенно необходима в той области, где эти сферы соприкасаются. Она имеет ключевое значение при изучении христианской, православной государственности. А еще более, когда внимание наше направляется на то, как христианская государственность самоосознает себя»^[53].

Воссоздание единого русского государства происходило одновременно с осмыслением новой вселенской промыслительной исторической судьбы. Эти процессы фактически синхронизировались и, став титульно Московским Царством, Русь уже имела свою стройную идеократическую историософскую концепцию. Рим Третий – это христолюбивая земля, это обитель истинного благочестия, в которой только и есть надежда и спасение. А потому, только то Царство благословенно, которое имеет благочестие полной мерой.

Осознание взаимосвязи истории текущей, зримой, и истории мистической, духоносной, стало камертоном русской богословской мысли в первые десятилетия после гибели Царьграда. Русские долго как будто боялись заявить Москву новым Римом. От падения Константинополя (Царьграда) в 1453 году до провозглашения Московского правителя Царем в 1547 году прошел целый век. Это можно воспринимать как свидетельство русского христианского смиренномудрия.

Конечно, явления внутригосударственного порядка играли в этом долгом «ожидании царства» огромную роль. Борьба за укрепление великокняжеской власти Москвы, защита от различного рода попыток ослабить, расшатать ее являлись содержанием русского консолидирующего процесса. Когда сын Великого князя Московского (1425–1462) Василия II Васильевича («Темного») Иоанн III Васильевич наследовал Великокняжескую власть в 1462 году, будущее Русского государства отнюдь еще не было надежно обеспечено. Когда же он умер в 1505 году, то судьба Руси уже представлялась иначе.

Ордынское иго осталось в прошлом, старые главные конкуренты центростремительной политики Москвы – Новгород и Тверь – были повержены. Казанское ханство, став вассальным, было нейтрализовано. После многочисленных военных столкновений Москве удалось добиться мира с Литвой и Швецией и установить относительно добрососедские отношения с могучей Османской империей.

Дед Грозного, Иоанн Васильевич, вступил на Московское княжение, имея от роду двадцать два года. Он стал Великим князем Московским Иоанном III, которого современники называли «Великим» и «Грозным». Существовало и ее одно народное величание – «Правосуд». За Ионном III закрепился титул «Великого князя всея Руси», а гербом стал двуглавый орел – эмблема последней Ромейской династии Палеологов; первое сохранившееся изображение его как государственной эмблемы на Великокняжеской печати относится к 1497 году. Герб Греческой Империи был присоединен к старому московскому гербу – Святому Георгию Победоносцу.

Русское государство, сцементированное единством власти и веры, включало обширные территории: от Новгорода на западе до реки Оби на востоке. Московский Великий князь стал титуловаться Самодержцем, т. е. полностью независимым как в делах внутрирусских, так в делах внешних. Однако смысловое содержание этого предиката власти только двумя признаками суверенитета не исчерпывалось. Существовала и еще одна важнейшая ипостась, раскрывающая вассалитет правителя земного по отношению к Царю Небесному^[54]. Для христианина подобное подчинение есть не только высший нравственный выбор, но и – абсолютная форма зависимости.

Титул «самодержец» нередко заменяют греческим «автократор», который применительно к русскому определению не является аутентичным, по смыслу он ближе к ромейскому «василевсу». В литературе по этому поводу давно ведутся дискуссии.

Московский Великий князь как христианин навсегда оставался «подданным» Небесного Вседержителя. Именно эта сфера отношений – человека и Бога – формировала и определяла всю совокупность русских космологических воззрений периода Московского Царства. Новое самосознание выразительно отразила позиция Великого князя Московского Иоанна III, отвергшего в 1489 году предложение Императора «Священной Римской Империи германской нации» Фридриха III о «даровании» короны. «Мы подлинные властители в нашей земле, и мы промазаны Богом – наши предки и мы… И мы никогда не искали подтверждения тому у кого-либо, и теперь не желаем такового»^[55].

В начале пришло осмысление верховной власти как Богопоставленной, «царской», а затем – «земли-царства», имеющего сакральное предназначение. Это уже был совершенно самостоятельный русский опыт интерпретации универсальной вселенско-библейской мироконструкции. Здесь нет разрыва с классическим богословием; оно выступает как благодатная и надежная опора, позволяющая промыслительно оценить события-знамения, которых во времена Апостольские и Святоотеческие не существовало.

Учение о царской власти как форме церковного служения, которое стало господствующим в русском церковно-богословском сознании к началу XVI века, нередко служит поводом для огульных обвинений в «цезарепапизме». Подобная нарочитая модернизационная оценка, как констатировал знаток русского философского наследия протоиерей В.В. Зеньковский (1881–1962), «не улавливает самой сердцевины» церковно-политической идеологии. «Царская власть, хотя и имеет отношение к земной жизни людей, является в этой идеологии фактом внутрицерковного порядка… Если смысл истории – запредельный (подготовка к Царству Божию), то самый процесс истории хотя и связан с ним, но связан непостижимо для человеческого ума. Царская власть и есть та точка, в которой происходит встреча исторического бытия с волей Божией»^[56].

Подобный взгляд позволил русскому богословию гармонизировать существо двух внешне противоположных начал: Царства Божия и царства от мира сего. Идея о церковной функции Царя, о превращении его в особый церковный чин родилась и оформилась в первые века от Рождества Христова в Империи Константина. Богословская мысль там выражала уже существующую реальность. На Руси же она стала идеологическим явлением через сотни лет, но еще до того, как «Русское Царство» обрело свои зримые институциональные и титульные черты.

Предметом давней дискуссии является происхождение на Руси титула «Царь» и его предикативное использование применительно к носителям верховной власти. Отдельные авторы считают этот термин эндемичным, другие – обнаруживают его корни в древнем, санскритском языке^[57]. Некоторые исследователи убеждены, что «кесарь» – грецизм, происходящий от греческого «кайсар»^[58].

Широко циркулирует гипотеза о его латинском происхождении: «царь» фонетическая модификация латинского «caesar» («цезарь»). При этом некоторые интерпретаторы идут в своих предположениях еще дальше и заключают, что «царь-цесарь является синонимом титула император»^[59].

Никаких исторических оснований для подобных категорических выводов не существует. Как констатировал еще в XIX веке известный русский юрист и гербовед А.Б. Лакиер (1824–1870), «названия Царь и Кесарь стоят рядом, как далеко не значащие одно и то же… Царь не есть сокращенное слово Цесарь… и мы убеждены в том, что оно чисто русское»^[60]. Они действительно «стояли рядом», существуя семантически неслиянно.

На Руси не прижились ни римский титул «император», ни греческо-ромейский «василевс». Только «Царь» с самого начала являлся единственной и универсальной категорией, фокусирующей все высшие прерогативы власти. Как обоснованно заключил знаток семиотического материала, в отличие от Империи Константина, «в России наименование монарха «царем» отсылало прежде всего к религиозной традиции, где Царем назван Бог; имперская традиция для России была не столь актуальна»^[61].

Русская лексическая практика уже на ранней стадии своего развития разграничивала понятия «царь» и «кесарь» (цезарь). Это разномыслие показательным образом отражено в восклицании первосвященников из известного евангельского сюжета о суде Пилата: «нет у нас царя, кроме кесаря» (Иоанн 19. 15).

Уже ранние русско-славянские транскрипции Писания отражали эту дихотомию. Правда, в самых первых славяно-русских вариантах бинарная формула звучала несколько иначе, фонетически созвучно с римским образцом: «не имамы цесаре, разве кесаря», «не имам цесаре, токмо кесара», «не имамы цесаря, но кесаря», «не имам цесаря, токмо кесаря». Но уже с XIII века водворяется ясная смысловая двухмерность. Сам же факт ее предыдущего отсутствия нельзя не признать удивительным, если учесть, что понятие «царь» известно по самым первым русским письменным свидетельствам.

Установить же точно время русскофонного рождения термина и начало его бытования на Руси не представляется возможным. Известно, что древнейшие сохранившиеся письменные источники нередко используют это определение. В Лаврентьевской летописи первый раз «царь» встречается еще в «дохронологической» эпохе, в рассказе о легендарном основателе Киева Кии. Опровергая слухи о нем как о простом лодочнике, «перевознике», Летописец заявляет, что если бы таковое было, то Кий «не ходил в Царьград к Царю», от которого «принял великую честь»^[62].

В Ипатьевской летописи впервые «Царь» встречается под 1110 годом, в рассказе о жизни и делах Александра Македонского, который и обозначен этим титулом^[63]. Наряду с «царем» в древнейшем летописном своде – «Повести временных лет» встречается и определение «цесарь», которое в некоторых случаях используется синонимически, а иногда имеет самостоятельное значение, как титул владетельного лица.

«Царь» не раз употребляется в ранних летописях при упоминании различных властителей: от персидского Хозроя до монгольского Батыя. Ни о какой сакральной инсигнии тут речи не идет: это всего только обозначение власти и силы. Совсем иное дело Царь «Грецкой земли», правитель, пребывающий в мировой христианской столице «Царьграде» и наделенный благочестием, которого иные правители-цари не имели.

Московский Великий князь Василий II (1425–1462), обращаясь к последнему Императору (1448–1453) Константину XI Палеологу, называл его «благочестивым и Святым Самодержцем всея вселенныя», титулуя «Державным и Благовенчанным, и благочестия ревнитель, и непорочные Православныя христианския веры теплый и непреклонный истинный поборник и правитель, и Высочайший Царь и Самодержец Греческого скипетра»^[64].