― Ама? Пора ужинать? Я скоро спущусь…

Вопрос вырывается у Кэрол прежде, чем она успевает сдержаться.

― Что это?

Ева встает.

― Что?

― Это.

Набросок женщины прямо у Евы над окном. Длинные черные волосы до поясницы, заплетенные в толстую косу. Лицо, суровое и морщинистое, спокойно и неподвижно, как ручей в жаркий летний день. Ни малейшего колебания. За правую руку ее держит ребенок ― девочка с большими круглыми глазами, глазами, при виде которых по телу Кэрол пробегает холодок ужаса.

Кэрол подходит ближе, протягивая руку к рисунку, словно касаясь святыни.

― Это твоя прабабушка Мэри. Моя мать. А это… это… ― Она проводит рукой по изображению ребенка. ― Это я. Она поворачивается к внучке с искаженным болью лицом. ― Что это значит, Ева?

― Я собиралась тебе рассказать, ама, ― едва слышно говорит Ева. ― Я их видела.

― Ты хочешь сказать, видела их во сне?

― Нет. Не во сне. ― Ева смотрит под ноги. ― Помнишь, мы говорили тебе, что умеем? Что никто из нас не может оказаться раньше, чем в двадцатом веке, но у всех разные способности? Маме лучше всего удавалось попадать в конкретные даты, но только в пределах Англии, а папа мог побывать только в Гонконге. А Томми всегда оказывается в Лондоне до 1950 года.

― Ну а это здесь при чем? ― Кэрол поджимает губы. Она срывает набросок со стены, но не в силах посмотреть на него.

― А это мой дар, ама, ― говорит Ева. ― Так это устроено у меня. Я вижу членов нашей семьи, почти как во сне. Я вижу их лица, слышу голоса, даже тех, кого я никогда не встречала, и я отправляюсь туда, где они. Ты ведь выросла в Ливерпуле?

Набравшись смелости, она берет набросок из рук бабушки. Указывает на изображенную на нем женщину.

― А-лао-ма Мэри. Моя прабабушка. Твоя мать. Я думаю, она призвала меня. Я слышала ее голос. Я закрыла глаза и увидела ее. И тебя.

Кэрол не знает, что сказать. Заметив другой набросок, она срывает его со стены. На нем ― та же женщина, ее мать, но вместо маленькой Кэрол рядом с ней стоит высокий мужчина и обнимает ее за плечи. У мужчины добрые глаза и широкая, сияющая улыбка. Безмятежная улыбка.

― Этот человек рядом с матерью, ― шепчет Кэрол, задержав взгляд на его лице. ― Я его не знаю.

Ева делает шаг вперед.

― Ама, этот человек ― твой отец.

Ева пытается рассказать Кэрол то, о чем та слышать не хочет.

Мужчина стоит на носу корабля.

Он же плывет по океану, держась за доску. Все вокруг полыхает. Крики. Смерть. Столько смерти…

Мужчина и женщина с длинной косой целуются под мостом.

Они же с маленькой девочкой. Потом ― они в маленькой квартире, где в дождь протекает крыша. Ева слышит, как мужчина говорит женщине на кантонском:

благодаря тебе я обрел здесь жизнь.

Мужчина шагает по улицам вместе с другими, выбрасывая кулаки в воздух и крича.

Слышится свист, стук дубинок о тела.

Кандалы. Сырой запах камеры. Темнота.

Потом… морской воздух. Соленый, как слезы.

Новые берега. Новая жизнь.

Но старая жизнь потеряна навсегда.

― Мама говорила, что ты не знала своего отца, ама, ― говорит Ева. ― Она сказала, что твоя мама так и не выяснила, что с ним случилось. Однажды он просто исчез.

― Я знаю, что он был моряком из Китая, ― отвечает Кэрол. Во рту у нее пересохло. ― Он сражался на войне. Они с матерью встретились в Ливерпуле. Родилась я. А потом он ушел, и больше мы о нем не слышали. Мужчинам нельзя доверять. Большинство из них слабые и непостоянные. Только твой дедушка был другим.

Голос Евы дрожит.

― Ама, отец не бросил тебя. Это я и пытаюсь тебе сказать. Его забрали. Правительство… они не хотели, чтобы китайские мужчины после войны оставались в Англии, так что его арестовали и отправили…

― Нет. ― Это слово режет Кэрол язык. ― Хватит. Я не собираюсь это слушать. Так вот чем ты занималась, даже после моего приезда? ― Ее охватывает ужасное осознание. ― Ты что, и с отцом виделась? И с матерью?

― Иногда они зовут меня. И я прихожу. ― Глаза Евы наполняются слезами. ― Но я не приближаюсь к ним и не говорю с ними. Я не могу изменить то, как они… как они… так что я просто наблюдаю за ними издалека. Мне это помогает.

― Тебе это помогает? ― Старая женщина цокает языком. ― Дорогая моя, ты живешь в фантазиях. Как это может тебе помогать?

― Меня это успокаивает. Мне легче от того, что я знаю: на самом деле они не ушли.

― Но они ушли.

― Ама, а ты не хочешь узнать своего отца?

Ева берет бабушку за руку. Она еще никогда этого не делала. И для Кэрол этот жест означает: я хочу подарить тебе весь мир. Все, о чем ты мечтала.

Но почему же это так горько?

Иногда Кэрол снится Мэри ― такая, какой была когда-то: сильная, здоровая, несокрушимая. Иногда Кэрол видит ее в их двухкомнатной квартире в Ливерпуле: шторы раскрыты, за окном ― серое, затянутое тучами небо. Иногда она видит ее у плиты: она жарит рис на их крошечной кухне. Или в ванне: она набирает воду потрескавшимися руками, чтобы умыть усталое лицо.

― Неужели ты не хочешь узнать своего отца, ама? ― спрашивает внучка.

Ева все твердит Кэрол, что знает почти все, что произошло. Она делится с Кэрол старыми газетными вырезками, черно-белыми фотографиями, историями, которые видела во время своих путешествий. Ева пытается рассказать Кэрол, как мужчина, который был ее отцом, после войны возглавил протестное движение, требуя равных условий оплаты для китайских моряков. О тюремной камере, в которой его держали, и о дне, когда его депортировали в Китай, не сказав ни слова его семье в Ливерпуле.

― Ама, неужели ты не хочешь знать, как он тосковал по тебе и а-лао-ма Мэри? ― спрашивает Ева. ― Не хочешь слышать, как он пытался вас разыскать? Как сложилась его жизнь? Как звучал его смех? Каким он был хорошим человеком?

Но Кэрол качает головой.

― Я не хочу больше ничего знать об отце, ― говорит она.

Ева хмурится.

― Я не понимаю…

Кэрол отнимает руку.

― Ты не помнишь прабабушку. Когда она умерла, вы с Томасом были совсем маленькими. Под конец жизни она не помнила, как добраться до парка, хотя он был прямо через дорогу от дома. Она не помнила моего отца, человека, которого, по ее словам, любила. Она не помнила даже меня. Она, мой Генри, а теперь и твоя мать… все они ушли. ― Она качает головой. ― Что толку теперь от этих воспоминаний?

Иногда Кэрол снится Мэри ― такая, какой была когда-то: сильная, здоровая, несокрушимая. Иногда ей снится мужчина, который стоит позади и обнимает ее за талию, уткнувшись подбородком в ямку у нее на шее. Голубое небо и открытое море, простирающееся до самого горизонта.

Она слышит, как кричат чайки, как входят в доки корабли.

В некоторых снах город Ливерпуль снова становится для нее целым миром. И каждую ночь ее жизнь начинается заново, когда в дом входит мать, наконец-то вернувшаяся с работы.

Но потом она просыпается, а ее дочь мертва. И одиночество ее детства ранит так же, как прежде.

Джошуа

1978–1986

Это всегда был Гонконг.

Он пытался побывать в других странах, других городах.

Он лежал в постели, представляя фотографии

Парижа, Лондона, Стамбула и Квебека в солнечную или дождливую погоду.

Но когда он открывал глаза, то всегда видел Гонконг.

Та же жара, то же солнце, оседающее на коже:

знакомые, любящие, порой удушающие объятия.

Через некоторое время он перестал искать этому объяснение.

Может, это было связано с призраками. Или с наукой.

Ну или просто так «это» было устроено.

Как и то, что знание точной даты и времени здесь не работало.

Только визуализация.

Этим навыком он овладел в совершенстве, запоминая то, что видел и слышал,

и полностью воссоздавая эти образы с нуля,

лежа ночью в постели. Это напоминало рисование:

четкие очертания зданий, устремляющихся ввысь;

сырость дорог после дождя; даже обувь случайного прохожего.

У них с младшей сестрой Дороти была одна комната на двоих:

кровати разделяла простыня, свисающая с потолка.

А значит, ему приходилось стараться не пропадать на всю ночь.

И тщательно прятать все, что читает или записывает.

Но, разумеется, в такой маленькой квартире не было места тайнам.

Так что всякий раз, когда родные смотрели на него,

во взглядах читалась какая-то резкость. Осуждение.

Невысказанное, конечно, как почти все в их отношениях.

Они думали, что он водится с девушками или, хуже того, присоединился к какой-то триаде ^[2].

Порой мать протягивала руку и касалась его щеки ―

простой жест, в который вложено столько смыслов, ― и в уголках ее глаз

поблескивали слезы. Отец пристально смотрел на него,

когда он по утрам выходил из комнаты, совершенно разбитый.

Кто ты, вопрошал его молчаливый взгляд.

Что ты сделал с моим сыном?

Он и не думал их разубеждать.

Он хотел, чтобы это так и продолжалось: в уединении, в безопасности, под покровом тайны,

словно «это» могло длиться вечно,

как песнь любви

между влюбленными, делящими постель в комнате без окон.

Знала только бабушка. Как ей было не знать,

когда он рыдал и молил ее о прощении,

потому что никак не мог исправить

то, что должно было произойти и уже произошло

во время той игры в бильярд.

В тот первый день, когда он рассказал ей,

как стоял в дверях и впервые видел, как дедушка смеется,

она спросила: как это было?

Он сжал губы.

Светло, сказал он.

Словно фонарики плывут по небу в китайский Новый год.

Тепло.

Приятно.

Головокружительно.

А потом ― эта тяжесть в груди,

от которой у него порой сжималось сердце, и ему хотелось

опуститься на землю и сидеть, обхватив голову руками.

Мисс Синди, его учительница английского,

происходила из благополучной, обеспеченной гонконгской семьи;

это было видно сразу. Она училась за границей

и смотрела на жизнь с радостью и оптимизмом, благодаря чему

и получила работу в этой школе, ученики которой не происходили

из благополучных, обеспеченных гонконгских семей.

Именно мисс Синди

дала ему его английское имя под благосклонным взглядом Иисуса Христа

с изображения над доской.

Другие были ― Барри, Питер, Тони, Дэвид, Кристофер.

Но он был Джошуа.

Джошуа.

Он произнес это имя вслух и ощутил на языке

приятную тяжесть.

После урока он задержался, снедаемый любопытством,

и стоял, раскачиваясь на цыпочках, пока она не заметила его

и не подозвала к себе. Мисс, кто такой Джошуа, хотел он знать.

Что означает это имя?

А, просияла она. Она была из тех учителей,

кто считал учеников, задающих дополнительные вопросы,

своим достижением. Наградой за труды.

Давай-ка посмотрим.

Их школа была не из лучших.

Библиотека едва ли заслуживала называться библиотекой:

длинная скамейка и семь книжных полок

в комнате с одним окном;

но Библия там, разумеется, была. Она села рядом с ним

и прочла ему всю историю, стих за стихом.

Так вот, это ты, сказала она. Джошуа ^[3].

Он привел израильтян в Землю обетованную.