Рейн Карвик: Отражения: Тени прошлого

Глава 1

Ветреная Бухта встретила Елену жёстким солёным воздухом, от которого першило в горле. Поезда здесь приходили словно не по расписанию, а по воле ветра: состав стукнул о тупик, с облегчением выдохнул пар и замер, как будто добежал до конца узкого, мокрого мира. На платформе тянуло туманом, и жёлтые фонари, укутанные в влажную вату, дрожали всякий раз, когда ветер пытался сорвать с них тёплые кружевные ореолы.

Елена шагнула вниз, кошка из сумки мягко ткнулась ей в плечо – кошки у неё не было, просто память иногда касалась привычным, несуществующим весом. Она встряхнула пальто, поставила чемодан на колёса и оглянулась. Вокзал выглядел как чугунная консервная банка с треснувшим стеклянным куполом. Краска облезала, буквы вывески «ВЕТРЕНАЯ БУХТА» были неровными, будто в разное время пригнанные из разных наборов. Из-под крыши сочилась вода, и капли, срываясь, попадали на каменные плиты пола так отчётливо, будто считали секунды времени.

(Внутри у неё шевельнулся детский рефлекс: ладонь – к стеклу. Холод, круг из дыхания на прозрачной поверхности, в котором – расплывчатый силуэт взрослой женщины с усталыми глазами и чужой, слишком прямой спиной. Вода за стеклом, шум моря – в него можно было смотреть, как в экран: минутные волны, как строки в тетради, где кто-то аккуратно пишет и стирает, пишет и стирает.)

На часах было около четырёх дня – поздний октябрь, понедельник. По погоде – ни дня, ни ночи: серая масса сверху и ровная, почти металлическая гладь бухты, которую можно было разглядеть с площадки над путями. Елена сдержанно улыбнулась – губы чуть, ресницы одинаково опустились: это было приветствие городу, от которого она не ждала ничего нового. Точнее – старалась не ждать.

Такси стояло у выхода одно, водитель, худой мужчина в шапке с выцветшей надписью, даже не поднял головы от телефона. На обивке переднего сиденья были пятна соли, как у моряка на рукавах. Елена назвала адрес: «Отель “Прибой”». Водитель кивнул, не задавая вопросов, будто всех приезжих здесь везут в одно и то же место, где от города безопасная дистанция – три квартала.

Машина выехала с площади, и Елена впервые увидела город в движении: дома, как полусонные люди, стояли плечом к плечу и слегка покачивались на порывах ветра; окна блестели тускло, с обрывками занавесок, выцветших от морского солнца, которого она ещё не видела. Уличные собаки перебегали дорогу осторожно, не глядя в лицо, но как будто признавая в ней местную – знакомый запах, знакомая походка. Детская тень внутри Елены чуть улыбнулась: мы здесь были, сказала она. Разве нет? Она не спорила: памяти нельзя запретить подсовывать свои фотографии.

– По работе? – спросил водитель наконец, неожиданно внятно, не отрывая взгляда от дороги.

– Да, – ответила она. – Надолго, возможно.

– Здесь долго – не про время, – усмехнулся он. – Здесь долго – про ветер.

Фраза запомнилась. Ветер действительно был не звуком, а материей, к которой приходилось приспосабливать дыхание. Они выехали на набережную: слева – скользкая каменная стена и вода, справа – лавки, заколоченные досками кафе, длинные перила из облупившейся краски. Над дальним концом бухты, на холме, в тумане, вырастало серое здание санатория. Сначала – как пятно, потом – как узел линии горизонта: «Сосновый Мыс». Его фасад, когда машина приблизилась, оказался усыпан потёками, будто камень плакал ржавыми слезами. Ветер срывал с ограды кусочки старой афиши, и те летели, словно чешуя с большой рыбы.

Лицо Елены едва заметно изменилось – привычка фиксировать детали включилась без команды. Издалека она заметила длинную вывеску, растянутую между столбами на склоне, под дорогой, что уходила к санаторной аллее. «СОСНОВЫЙ МЫС» – буквы были металлическими, по ним били брызги и соль, и в этот момент, когда они проезжали, одна из букв – «Ы» – дрогнула, вытянулась, как будто зевнула, и сорвалась. Она ударилась о бетон, отлетела в траву. Елена даже повернулась вслед: для неё это было почти как случайная оговорка свидетеля – мелкая, но симптоматичная.

– Видали? – водитель улыбнулся. – Ветер у нас редактор. Что не так – он исправит.

Отель «Прибой» обнаружился на углу, в старом двухэтажном доме с широкими ступенями. Над входом висел деревянный щит с волной и чайкой, чайка была вырезана неловко, но узнаваемо. Внутри пахло полиролью и камфорой – запахами, которые хотят быть чистотой, но отчего-то напоминают больницу. На стойке сидела женщина лет пятидесяти, сухая, аккуратная, с короткой стрижкой.

– Коршунова? – спросила она, заглянув в журнал. – Одноместный, на неделю. Если нужно продлить – скажете. Завтра шторм, говорят. У нас тут штормы – как праздники: город под них живёт. Паспорт, пожалуйста.

Елена отдала документы, подписала что-то, взяла ключ, на котором был металлический брелок в виде ракушки. Всё было практично, как в старых гостиницах, где персонал помнит, что люди – не только номера. В коридоре окно выходило на двор, где росла сосна – одна, кривобокая, но упрямая, удерживающая на ветках влажную тьму, как будто это были тяжёлые стеклянные пластины.

(Флэш: детская рука снова касается холодного стекла – теперь это не вокзал, а школа? нет, палата? Сквозь стекло – морская зыбь и женщина в белом халате, у которой слишком красная помада для больницы. «Смотри на своё лицо, – говорит она, – и дыши, пока вода не остынет». Рука отпечатывается, а за спиной – мужской голос, спокойный, уверенный, как метроном. «Пять минут… шесть… семь…» – и ребёнок считает вместе с ним, запоминая, как цифры укачивают тишину.)

Номер оказался чистым и сдержанным. Окно, прикрытое тяжёлыми шторами, выходило на улицу, и из щели между краями ткани вошёл серый дневной свет. Елена поставила чемодан, не открывая, и села на край кровати. Сняла перчатки – пальцы чуть побелели от холода. Слушала: откуда-то из стен шёл тонкий, постоянный шум, будто дом беспрерывно шептал о море. Этот шёпот был ей знаком.

Телефон коротко вибрировал – не вызов, напоминание, которое она ставила себе на дни переездов: выпить воды, сделать вдох, посмотреть в зеркало. Последнее – давняя дурная привычка, не ритуал. Она поднялась, подошла к зеркалу в коридорчике. Стекло было идеально чистым, серебряная амальгама ловила тусклый свет так, что лицо в нём казалось не её – немного более усталым, немного более чужим. Она загляделась и остановила взгляд не на собственных глазах, а на кромке рамки. Сверху, где должна быть ровная полоса, пасмурный отблеск едва-едва показал что-то вроде царапины – короткая диагональная зарубка. Елена улыбнулась самой себе: не удивляйся – здесь стекло любит истории.

Она спустилась вниз – нужно было выйти в город, чтобы вдохнуть его улицы, проверить, как на них ложится её шаг. На той же стороне, чуть дальше от отеля, через два дома, за стеклом витрины, куда кто-то навалил старую посуду, часы, рамки и треснувшие фарфоровые фигурки, она заметила предмет, от которого в ней что-то спокойно щёлкнуло, как правильно вставшая шестерёнка. Зеркало. Старое, слегка овальное, с толстой резной рамой, на которой, если смотреть не прямо, а под углом, можно было прочесть, как карандашную пометку, маленькую римскую цифру – III. Это могло быть случайно – цифры маркера для реставратора, вензель мастера. Но её зрачки невольно сузились. В отражении зеркала она увидела кусок улицы и тонкий профиль своего лица – половину, кажется. Вторая половина ускользала в туман.

(Курсив, чёрная вода, как поверхность огромного, глухого зеркала. Неизвестный наблюдатель сидит на колоде возле старого причала или стоит – не важно. Он считает волны. Они приходят и приходят, и каждая кажется похожей на предыдущую. Он шепчет: «Одна… две… три…» – так, будто в этих числах есть складка, карман, где можно спрятать дыхание. Ветер залезает под ворот, щиплет кожу и запускает в голову тонкую струну, на которой можно играть до утра. Вдалеке ухает туманная сирена. «Четыре, – думает он, – пять. Семь». И улыбается, как улыбаются люди, у которых наконец-то совпал узор. Никто не видит этой улыбки – её смывает ветер.)

Елена постояла ещё минуту, записала в блокнот адрес лавки – вывеска была едва различима, «Лунная ртуть». Рядом, в торце окна, на грязной белой полоске, кто-то в своё время приклеил буквы, сейчас облетевшие, и осталось «Лун… рт…». Она подняла взгляд на холм: «Сосновый Мыс» стоял недвижно, но ветер работал с ним, как монтажёр – кромсал, вставлял паузы, удалял лишнее.

Вечер еще не пришёл, но крылья его уже скользили по крышам. Елена пошла по набережной, считая шаги – не для ровного дыхания, а чтобы в голове не забродили лица и фамилии, не заняли весь объём, как это было в последний раз, когда она приехала в новый город. Её шаги подхватил каменный настил: здесь так ходили многие, и это было слышно – города, где люди уходили пешком и возвращались пешком, всегда звучат одинаково.

Ветер, как старый знакомый, снова приложил к её щеке ладонь. Мы здесь были, – шепнула память. Она не спорила.

Ужин в «Прибое» подавали в небольшом помещении с низким потолком, где всю стену занимал старый чёрно-белый снимок: пляж в сороковые, люди в купальниках, дети в панамках, неподвижное море, выцветшее настолько, что стало больше похожим на крупу, чем на воду. Елена заказала суп из трески и чай – горячее, без фантазий. Людей было немного: двое командировочных, молчаливые, обветренные, и пара – мужчина и женщина – спорили вполголоса, будто боялись потревожить на стене тех, кто навсегда остался на чужом, не их пляже. Шум моря сюда доходил как будто через длинную трубу: то усиливался, то пропадал, и казалось, что дом ловит его как радиоволну.

Елена ела медленно, не потому что была устала, – наоборот: её организм в новые дни всегда включался чётко, как механизм, который на стройке заводят в присутствии начальства. В такие moments она позволяла себе роскошь – дать пространству заполнить себя. Она слушала стук приборов, как криминалист слушает маршрут пули: откуда вошла, где отлетела. Это давало ей странную уверенность. В привычной работе ей были важны даже не факты – улики всегда приходят при упорстве, – а ритм места, его дыхание: если поймать его, всё остальное становится последовательностью.

После ужина она поднялась в номер и наконец открыла чемодан. Несколько блузок, смена белья, толстая тетрадь в тёмной обложке – та самая, с которой она переехала в прошлый город и из которой потом выдрала, не читая, десяток страниц с именами, чтобы не дать им шанса стать её, Елениной, частью. Новый раздел в тетради она назвала просто: «ВБ. Пн». Дата, время, первые заметки: «Ветер – редактор», «Сосновый Мыс: буква “Ы” упала», «Лунная ртуть – зеркало (III)». Отдельной строкой: «Голоса – коридоры». Она не любила поэтических формулировок, но иногда иначе было нельзя – слова отказывались строиться в один ряд.

Она прошлась по номеру, закрыла плотнее шторы, выключила верхний свет. Лампа у кровати сделала комнату камерной, уютной – настолько, насколько может быть уютен номер, в котором жили сотни чужих людей. На телефоне мигнуло уведомление: почта от старых коллег – короткое, информативное, без лишних улыбок. «Береги себя» – приписал в конце Климов, её оперативник, которого она в шутку называла «младшим заместителем собственной интуиции». Он был не сентиментален – значит, тональность письма подсказал контекст: «новое место + неизвестность = напомнить о простых вещах». Елена закрыла почту и легла в одежде поверх покрывала на пять минут – дать телу понять, что оно ничего не потеряло.

Тело не поверило. На месте, где обычно лежит кошка, отсутствовал тёплый тяжёлый комок несуществующего существа. Елена поднялась и, чтобы исправить баланс, пошла к окну. Раскрыла шторы ровно настолько, чтобы увидеть полоску улицы. Сумрак капнул внутрь, осторожный, как вор.