Город выглядел из окна иначе – чужие окна всегда открывают новый план. На переулке напротив, в доме без вывески, горело несколько точек света. В одной из них, узкой, как горлышко бутылки, женщина прошла от стены к стене с чашкой, остановилась у зеркала, коротко оценила себя, выключила свет. В другой – мужчина растопырил пальцы перед лицом, как будто изучал ладонь, а потом, неожиданно, ударил по столу кулаком – там упал что-то металлическое, и звук, скатившись по фасаду, доехал до Елены, как на детской машинке. Чуть дальше, возле «Лунной ртути», кто-то возился со ставнями. Она напрягла взгляд – туман подался назад, как шторка. Дверь лавки была приоткрыта, и в щели тонкой серебряной линией блеснуло стекло. Её зеркало? Нет, это было другое – широкое, в раме с резными листьями. Она вдруг подумала: сколько здесь стекла? сколько здесь лиц?

(Курсив: неизвестный наблюдатель по-прежнему считает. Он знает, что считать – значит укладывать мир по полкам. Волны дают лёгкий сбой – одна длиннее, другая глуше, но ряд всё равно держится. «Семь, – шепчет он в темноту, – семь – и круг». Ему не холодно, хотя ветер лезет в рукава. Он заботится о форме, а не о теле. Вдали, на холме, в окне санатория вспыхивает свет и гаснет. Он это видит. Он знает, где чьи окна. Он знает, где вечерами задерживаются те, у кого есть во что смотреть. Он знает, где зеркала.)

Елена отступила от окна и прошлась босиком по ковру, как по карте. Город уже начал рисовать в голове привычную сеть связей: холм с санаторием – узел, набережная – длинная, подтягивающаяся струна, отель – временная точка, лавка – капилляр, через который можно войти в ткань. Она присела к чемодану, достала тонкую папку с прозрачной крышкой. Там – несколько распечатанных материалов: статистика по региону, вырезки из небольших местных газет («сводки» чаще всего скрывают вещи точнее, чем крупные СМИ), отметки о давних делах – нераскрытых и закрытых по отсутствию состава. Она достала одну – заметку десятилетней давности о странной краже в санатории: пропал «инвентарный объект № …», номер был затёрт на копии так, что не разобрать. Тогда никто не придал этому значения: санаторий закрывался, вывозили оборудование, инвентаризация была формальной. Но Елена знала – иногда из формальностей растут кости дел.

– Слишком рано, – сказала она вслух себе. – Сначала – ход ногами. Потом – остальное.

Она надела плащ, шерстяной шарф и вышла. Ночная Бухта была похожа на женщину, которая только что умыла лицо – чистая, бледная, сосредоточенная. Ветер сдул людей с улиц – остались только те, кому море заменяло телевизор: пара стариков на лавке под навесом, подростки у перил, считавшие вспышки молний на горизонте (где-то уже шалил шторм). Елена прошлась до конца квартала и вернулась обратно – короткая петля: от отеля до лавки, от лавки до узкой лестницы, ведущей к смотровой площадке. На лестнице пахло мокрым камнем. На площадке – железом. Со смотровой было видно, как дорога уходит к санаторной аллее: чёрная лента, по которой тоже, казалось, кто-то сейчас идёт – силуэт, высокий или нет? Туман умеет добавлять роста, как ложь.

«Сосновый Мыс» был виден почти весь, как корабль в доке. В нескольких окнах горел свет. Она не знала, действует ли там что-то по-настоящему или живут ли там люди – слухи на слухи. Но знала точно: туда она пойдёт, и, возможно, очень скоро. В ветер вошёл новый звук – скрип, сухой, как у старого шкафа. Она сначала решила, что это перила. Но звук повторился и был где-то сверху, на холме. И в тот же момент невозмутимый кусок вывески, тот, с которого сдуло «Ы», будто вспомнил, что он не готов стоять без товарища, – рядом отвалился и второй символ, «С». Елена не могла его видеть отсюда, но потом узнает – город от своей тихой работы не отдыхает ночью.

Возле «Лунной ртути» двое мужчин о чём-то говорили. Один из них обернулся, заметил Елену, резко умолк и отвернулся обратно. Стекло витрины отдавалось изнутри тусклым светом. Она приблизилась настолько, чтобы прочитать новые заметки в памяти витрины: кусочек бумаги, прижатый к углу, где было написано от руки: «Приём на реставрацию – с 11:00. Выдача – до 17:00». Почерк был женским, уверенным.

– Уже закрыто, – сказала кто-то за спиной.

Елена обернулась. Невысокая женщина в вязаной шапке, с сеткой для покупок, улыбнулась ей и кивнула в сторону двери.

– Ирина Савельева вас завтра примет. Сегодня у неё времени нет. У неё зеркала – как дети. Они капризные, их надо укладывать.

– Вы знакомы? – спросила Елена.

– В нашем городе все знакомы, – женщина пожала плечами. – А вы новая. Нос у вас такой… городской. Сразу видно, что не местная.

Елена кивнула. Это было так – в чужих городах носы первым делом выдают привычку к тем же маршрутам, что и дома: метро-офис-кофе. Здесь маршрут был другой: ветер—море—ветер.

– Спасибо, – сказала она, и женщина кивнула ещё раз – крошечный ритуал взаимного представления: я вижу тебя; ты меня видишь.

Она вернулась в отель поздно, но ещё не ночь. В коридоре пахло свежеоткрытой краской – кто-то недавно подновлял перила. На стойке администраторка подняла глаза.

– Всё в порядке? – спросила.

– Да, – ответила Елена. – Хороший город.

Женщина усмехнулась: местные не терпят оценок, но иногда им приятно, когда чужие говорят, что всё не так уж плохо. В номере Елена снова заглянула в зеркало. На этот раз ей показалось, что в глубине стекла, где свет из окна уходит в серую массу, что-то колыхнулось. Это был всего лишь туман, который всегда живёт в зеркалах, – так успокаивает себя разум. Но внизу, у кромки, снова привлекла взгляд диагональная зарубка, едва заметная. Она коснулась её подушечкой пальца, хотя понимала, что это не царапина на стекле, а, вероятно, игра отражений.

Она выключила свет.

Город лег в ней так, как ложится первая страница дела в папке: пустое место для отчёта, а вверху – дата. Прежде чем уснуть, Елена подумала: утром – отдел. Потом – лавка. Потом – холм. Порядок – единственная спица, которая держит колесо. Она уснула быстро, дыша в такт зданию, которое шептало о море.

(Курсив: неизвестный наблюдатель, оставшись один на ветру, дотянул до «семи» и остановился. «Назад, – сказал он себе. – И снова». Он не любил чётные числа. Чётные – это тупики. Он любил шаги, которые не замыкаются, пока не станет нужно. Свет над бухтой поплыл – в санатории закрыли шторы. Он поднялся, отряхнул с колен соль и пошёл вверх, к дороге, где вывеска вот-вот сдаст ещё одну букву. Слова – это то, что падает.)

Утро было из той породы, что кажется одинаковым в любых городах у моря: серое, влажное, как чугунный чайник, и при этом ясное в своей неясности. Елена проснулась от звука – не будильника, не шагов – тонкое покряхтывание металла, когда ветер проходит через отверстия ограждения. Она встала, надела свитер, посмотрела в окно: клетка улицы, как клетка для птиц – туман в ней сидел, не торопясь улетать.

Внизу в кафе «Прибоя» подавали кашу и кофе. Елена взяла кофе в бумажном стакане – тепло в руки – и решила пройтись пешком до отдела. Не потому что любила ходить пешком – хотя это было тоже, – а потому что идти по новому городу к работе – всё равно что доставать инструмент из ящика: рука вспоминает, куда тянуться. Отдел находился в старом здании бывшего банка – высокие потолки, узкие окна, длинный коридор с линолеумом, который где-то пузырился. У входа висела доска объявлений. На доске было всё: потерянные собаки, найденные документы, благодарственное письмо от школы за «бесперебойное присутствие на празднике» – и спешно прилепленная сверху бумага с печатью – предупреждение о шторме и просьба «соблюдать меры безопасности, избегать набережной». Елена улыбнулась в сторону формулировки: избегать набережной – как избегать дыхания.

Майор Гуров встретил её в кабинете безо всяких лишних церемоний. Его лицо было выточено ветром: сухое, жёсткое, усы такие же, как перила на набережной – облупившиеся, но держат. Он говорил коротко, как человек, для которого слова – инструмент, а не ткань.

– Коршунова, – сказал он, – город маленький, слухи большие. Сразу: никаких чудес, никаких легенд. У нас тут народ любит сказочки, потому что жить скучно. Ваша задача – держать землю под ногами. Остальное – разойдётся само.

– Я люблю землю, – ответила Елена, не улыбаясь. – Она редко обманывает.

– Хорошо. – Он кивнул на папку. – Здесь – всё, что у нас есть по последним месяцам. Кражи, драки, семейные. И… – он нажал на кнопку на столе. – Климова ко мне.

Климов вошёл быстро. Тот самый – короткая стрижка, чёрные брови, лёгкая улыбка, почти вежливая. Он кивнул Елене, как старой знакомой – и это был акт вежливости: они работали вместе в другом городе, и это не было идеей Гурова. Наоборот – Гуров таких переходов не любил. Но капитаны иногда закрывают глаза, если корабль всё равно идёт в шторм.

– Покажешь отдел, – сказал Гуров. – И… – он задержал взгляд на Елене. – Здесь любят, когда столы пустые. На столах не оставлять ничего. Это не приказ, это совет.

– Поняла, – сказала она.

Климов повёл её по коридору, показывая посты, комнаты для допросов, лабораторию. Лида, криминалист, подняла голову от микроскопа и приветливо махнула рукой. У неё были аккуратные, длинные пальцы и тихий голос. Елена подумала: с такими пальцами можно трогать стекло, не оставляя следов. Лида в шутку любила говорить, что криминалист – это тот, кто дружит с пылью.

– Город как город, – сказал Климов на ходу. – Только вода рядом. А вода, знаешь, что делает? Она всё возвращает. Иногда – не то, что просили.

– Я знаю, – сказала Елена.

Они вернулись в кабинет. Папка на столе надорвала ей настроение – не потому что была тяжёлая, а потому что была лёгкая: когда нет дел, это значит, что дела ещё не случились или уже спрятаны. Она открыла папку, просмотрела глазами первые листы. Ничего из ряда вон. Пара фамилий мелькнули – не зацепили. Елена закрыла папку.

– Я прогуляюсь, – сказала она. – Хочу посмотреть на холм днём.

– На холм? – Климов поднял бровь. – Там скучно. И ветер хуже.

– Я люблю ветер, – ответила она. – Он держит голову на месте.

Она вышла. На улице туман чуть полегчал, и «Сосновый Мыс» стал выглядеть как настоящий дом, а не кусок сновидения. Елена шла неторопливо, считая перекрёстки. Ветер раздувал её пальто, будто корабельный парус, и в какой-то момент ей даже стало смешно: город любит театральность, но не ради зрителей – ради себя.

Возле «Лунной ртути» уже стояла очередь: две женщины и мужчина, каждый с чем-то завернутым в ткань. Звонок на двери был хриплый, как горло после ночного разговора. Внутри мерцал свет, и, когда дверь открылась, Елена увидела хозяйку. Женщина лет сорока пяти, волосы собраны, на лице – те самые «рабочие доброта», которые бывают у людей, умеющих лечить вещи. Ирина Савельева принимала у посетителей пакеты, разворачивала, осматривала – её руки двигались быстро, не торопясь. Зеркало, которое Елена видела вчера в витрине, с римской «III» на рамке, стояло в углу на мольберте. Сегодня оно смотрелось иначе – дневной свет сделал его потемневшую амальгаму похожей на мелкую чешую. Она отметила: не забыть спросить об отметке.

– Мы по записи, – сказала одна из женщин, оборачиваясь к Елене. – Вам лучше прийти после обеда.

– Я зайду, – сказала Елена, и Ирина, подняв взгляд, на секунду задержала его. В этом взгляде не было ни страховки, ни улыбки – только измерение: кто ты?

Елена кивнула и пошла дальше. У подножия холма начиналась аллея, выложенная неровными плитами, между которыми торчала трава. Сосновая смола пахла свежо и остро. По краю аллеи тянулась старая металлическая ограда, к которой прицепляли объявления. На одном из столбов висел клочок афиши: «Летний бал в санатории “Сосновый Мыс”», дата – многолетней давности, буквы расплылись. Чуть дальше на земле лежала буква «Ы» – она не убралась с ночи. Елена остановилась и, не касаясь руками, посмотрела: край буквы был ободран, на сгибе – соль, маленькие белые кристаллы. Ветер тронул букву, она качнулась.