Слова падают, – всплыло в голове. Она улыбнулась внутренне – не столько шутке, сколько аккуратному совпадению: город сам создавал ей посевы.

(Курсив: неизвестный наблюдатель теперь выше по склону. Он не видит Елену – или видит, но считает это неважным. В его мире важно то, что укладывается: падение букв – как знак, хорошая склейка в фильме. Он запоминает, потому что любит повторять. Он повторяет, потому что любит точность. «Сначала ты, – говорит он про себя, не называя, – потом ты. И ты. И ты». Ветер разбирает его слова на куски, как совесть – оправдания.)

Санаторий оказался закрыт, но не окончательно: с одной стороны была дверь с ручкой, которая открывалась внутрь тяжело, но без замка. Елена не вошла – не сейчас – и отошла, чтобы посмотреть здание целиком. Оно было массивным, с полуколоннами, на которых краска вздулась пузырями. В нескольких окнах – неравномерные прямоугольники света: кто-то был внутри. Она была бы не против познакомиться – но лучше не сегодня и не без повода.

Телефон, забытый в кармане плаща, зуммернул. Елена взглянула на экран: Климов. Нельзя сказать, что ей не хотелось брать – как раз наоборот: такие звонки, как дёргание за шнурок, запускают механизм.

– Да, – сказала она, принимая.

– Елена Викторовна, – голос Климова был уже без улыбки, – у нас вызов. Квартира. Учитель. Похоже, кровь. Адрес скину. Гуров просил не тянуть.

Она ровно на секунду закрыла глаза – не для театра, для внутренней привычки. Её лицо не изменилось, лишь подбородок стал чуть тверже, как край стакана. Над холмом сорвался новый порыв, и «Сосновый Мыс» за её спиной выглядел как место, где у окна кто-то моргнул.

– Поняла, – сказала она. – Еду.

Экран мигнул. СМС с адресом пришла тут же. Она проверила, где это – недалеко от школы. Ветреная Бухта подтянула в себе струны: ноты стали выше, ритм быстрее. Елена повернулась к дороге, и, спускаясь, заметила, что буква «Ы», та самая, теперь лежала на боку, как рыба, выброшенная на берег.

Она шла быстро. Её шаги снова поймал камень. Внизу, у «Лунной ртути», люди всё ещё стояли, не подозревая, что где-то уже началось другое – то, что закрывает главы и открывает дела. У отеля «Прибой» она остановилась лишь на секунду – взять в номер куртку потеплее, бумажник, удостоверение, блокнот. Зеркало в коридоре, рядом с дверью, отразило её почти без задержки – но в отражении, показалось, промелькнула чья-то бледная ладонь, маленькая, детская, прижатая к стеклу изнутри. Елена не остановилась: у таких впечатлений есть привычка расти, если их кормить.

Она закрыла дверь, быстрым шагом вышла на улицу и подняла руку – такси, тот же водитель или другой, не важно – машина остановилась, резина шипнула на мокром асфальте.

– Сможете быстро? – спросила Елена.

– Если ветер даст, – ответил водитель.

Ветер дал. Машина рванула, набережная смазалась, «Сосновый Мыс» остался за спиной в тумане, как насмешка, как знак, как воспоминание, которое пока ещё не вписано чернилами в тетрадь.

Телефон снова мигнул – входящий вызов. Климов.

– Слушаю, – сказала она.

– Труп, – спокойно, без лишних слов. – Учитель. Приезжай.

Глава 2

Дом, в котором жил Алексей Данилов, стоял в старой части Ветреной Бухты: кирпичный, потемневший от соли, с узкими окнами и лестницей, пропитанной запахом сырости и варёной капусты – будто в подъезде всё время кто-то согревает город дешёвой едой. На площадке третьего этажа хлопнула дверь, и кто-то торопливо прошёл, не глядя, – здесь умели заранее не смотреть в сторону неприятностей.

Дверь в квартиру Данилова была приоткрыта – не распахнута, но и не аккуратно прикрыта. Щель, в которую легко проскользнёт ветер. Климов ждал в коридоре. Он держал руки в карманах, и это было знаком напряжения – обычно он так не стоял.

– Соседи? – спросила Елена, повязывая на ботинки бахилы и надевая перчатки у самого порога. В такие минуты пальцы становились слишком спокойными – как у врача перед разрезом.

– Слышали шум ночью. Точнее, не шум – перестановку, – ответил Климов. – Семи минут не прошло – и тишина. Утром учитель не пришёл в школу. Позвонили, нет ответа. Завуч постучала – тоже никто. Дверь закрыта была, но не на замок. Сосед позвонил нам.

– Кто-то имел ключ, – сказала Елена.

– Или умел делать вид, – пожал плечами Климов.

Внутри было тихо. Тишина здесь была из тех, которые знают своё место: не торопится, не делает вид. Квартира небольшая – коридор, кухня и комната, в которой человек, живущий один, научился уместить всё: кровать у стены, книжный шкаф, стол с компьютером, пара стульев. На окне плотные шторы, сквозь которые дневной свет входил полосами, как через жалюзи. Запах – немного табака, чуть-чуть книжной пыли и… железа. Елена не любила слово «кровь» как обозначение запаха – она всегда называла это «железом».

Тело лежало на полу в пол-оборота к окну, чуть наискосок к ковру с геометрическим узором. Мужчина пятидесяти с небольшим, аккуратный, в джемпере и брюках, будто сел на пол, опёрся и передумал вставать. Правую руку он прижимал к себе – нет, не прижимал: пальцы, застылые, держали предмет. Осколок. Елена присела, не касаясь ничего, взглядом отмечая детали: треугольный кусок стекла с ровным, как будто резаным, краем, на кромке – тёмный слой амальгамы, почерневший, как старая монета. Серебро стареет по-своему: оно не мутнеет, оно вспоминает ночи.

Лида, криминалист, уже работала – светила фонариком, перебирая взглядом поверхности. Её длинные пальцы опускались на ковёр, но не касались – нависали, как птицы над водой.

– Время смерти, – сказала Лида, не поднимая головы, – примерно между двумя и четырьмя ночи. Ориентировочно. Окончательно скажу позже. Борьбы почти нет. Один удар тупым предметом – смотри, затылок. И… – она кивнула на стекло. – Это важно. Но я не уверена, как.

– Важно, – повторила Елена, не желая сразу давать вещам названия.

Она обошла комнату взглядом. На стене над столом висел коллаж из фотографий – бумага чуть пожелтела по краям. Школьные линейки, экскурсии, детские лица, учитель на фоне доски, линза времени, прикрученная к гвоздям. А чуть левее – одна большая фотография в тонкой рамке. Выпускной, двадцать лет назад, судя по одеждам: летние платья, костюмы, тугие белые ленты у девочек. Группа детей – семеро – и за ними – тёмная поверхность какого-то большого зеркала. Со вспышкой работали ужасно; лица некоторых бликовали, превращаясь в пятна света. Семь – цифра как камешек под языком. Елена отметила: не навязывать смыслы раньше времени.

– Кто нашёл? – спросила она.

– Завуч с участковым, – ответил Климов. – Сейчас их опросят отдельно.

– Хорошо.

Елена подошла к окну. Подоконник был широкий, деревянный, с трещинами, в которых жила пыль. На белой краске – серая полоска, как если бы по ней провели влажным рукавом. Она нагнулась ближе. Пальцем в перчатке аккуратно провела по поверхности – на латексе осталась невидимая миру грань соли. Её можно было почувствовать кожей – мелкая шероховатость. Она присела, посмотрела на раму: окно было закрыто. Замок, тот самый старый язычок, на месте. Неснят, не трогали. Но на внутренней стороне – едва заметная полоса. Как чья-то рука, пахнущая морем, прошла, опираясь.

– Лида, – тихо позвала Елена. – Здесь.

Лида подошла, присела, включила фонарик под острым углом, чтобы свет лёг именно на то, что нужно. Луч сделал видимой пыль, соль, микроскопический след. Она кивнула.

– Возьму соскоб. И со стыка, и с поверхности, – сказала она. – Соль морская. Не из кухни. Если это важно.

– Здесь всё важно, – спокойно ответила Елена.

Она посмотрела под ноги. Ковёр, геометрический, недорогой, с коротким ворсом. На светлом ромбе – как будто потемневший треугольник. Она наклонилась ближе. Не кровь. Песок. Бывает, что он остаётся от обуви, от сумки, от одежды после улицы – но так? Чёткая, чуть скользящая дорожка от окна к середине комнаты. Песок в квартире учителя – как почерк на письме. Мелкий, с редкими крупинками, чуть зеленоватыми – водоросли иногда окрашивают песок. Она отметила: сравнить потом с пробами. В голове у неё уже выстраивалась карта бухты, где у берега дно мелкое и камни в щели держат песок дольше, чем нужно.

– Откуда песок? – произнесла она вполголоса. Лида подняла взгляд.

– Принесли ногами, – сказала Лида. – Но кто?

– Тот, кто пришёл, – ответила Елена, и небо в окне отозвалось новым, долгим дыханием ветра.

На столе стоял компьютер. Монитор был выключен, но системный блок тихо шумел, значит, кто-то уходил, не выключив – или пришёл, включил. Рядом с клавиатурой – блокнот, ручка и чашка с чаем: коричневая полоска на фарфоре сказала, что чай давно остыл. Руки сами хотели потянуться к мыши, но Елена остановила себя. Сначала – взгляд. На рабочем столе, когда экран ожил, как из воды, появился ряд привычных папок: «Программы», «Материалы к урокам», «Кино», «Фото». И одна, «Зал зеркал». Наименования всегда выдают то, что человек не хотел бы забыть. Елена кивнула Лиде и отошла на шаг, чтобы криминалист зафиксировала экран. Лида щёлкнула телефоном, потом посветила под другими углами – чтобы ловить отпечатки на мыши.

– Пароль есть? – спросил Климов.

– Папка под паролем, – ответила Лида. – Но сам комп без. Значит, он не скрывал всё от себя. Только – одно.

Елена провела взглядом по комнате второй раз – медленно, позволяя деталям всплывать. На стуле у стены – пиджак. На спинке – ремень. На буфете – фотография мужчины и женщины – вероятно, родителей Данилова. Шкаф с книгами – история, краеведение, психология – удивительно много психологии для учителя истории. Она запомнила: «Психология травм». «Зеркальные нейроны». «Методы когнитивной терапии». На нижней полке с краю валялась тонкая брошюра, на титуле – выцветшее: «Санаторий “Сосновый Мыс”. Отделение восстановления». Брошюра сорокалетней давности, с расплывшимися фотографиями улыбающихся людей, у которых на плечах лежат чужие руки. Она не стала брать её сейчас – Лида должна всё оформить.

На столике у окна стоял маленький держатель для фотографий. В нём – всё та же выпускная фотография, только в меньшем формате. Снова – семеро. Их лица бликовали – и бликовали они так, что было невозможно рассмотреть участвующих. Елена привыкла к таким вещам: иногда сама бумага решает, что она готова рассказать позже.

– Что думаешь? – спросил Климов.

– Что это не случайный предмет, – ответила Елена, кивнув на осколок. – И что песок пришёл сюда не сам. И что окно – закрыто. Замок – на месте. Если заходили с улицы, то не через окно. Значит, дверь. Значит, ключ.

– У него мог быть знакомый, – сказал Климов. – Здесь все кого-то знают.

– У всех есть знакомые, – без улыбки сказала Елена. – Но не у всех – осколки.

Она снова присела к телу. Не из-за привычки – из-за уважения. Убийства лишают людей имен и историй. Надо вернуть хотя бы одно – взгляд, жест, деталь. На правой руке, на косточках, были маленькие белые царапины, как будто он держал что-то шершавое или пытался оттолкнуть предмет с острым краем. На левой – на запястье – белесый след от часов. Часы где? Она огляделась. На тумбочке – кучка мелочи, ключи, часы. Значит, снял дома. Не приготовился к визиту. Кто-то пришёл, и Данилов не ожидал, что это – смерть. Смерти, к сожалению, не любят заявлять заранее о визитах.

(Курсив: неизвестный наблюдатель не любит квартиры. Они слишком тесные, слишком в них много чужого дыхания. Он любит коридоры. Он видит коридор Данилова. Там темнее, чем в комнате. Он считает шаги, не слыша собственных: когда звуки идёт из прошлого, их всегда слышит кто-то другой. «Один, – говорит он. – Два». Он вспоминает, как в детстве считал плитки, чтобы не наступить на чёрные. Здесь – нет чёрных плиток. Здесь – серые. И это его устраивает.)