Рейн Карвик: Отражения: Кровь на стекле

Глава 1

Утро пришло в порт без солнца, но с чёткой линией горизонта, как лезвие под припухшим веком. Ветреная Бухта всегда так встречала воскресенье – будто море, отработав ночную смену, не хотело разговаривать, только дышало глубоко и ровно. Накануне на стол Елены лёг конверт с осколком и прямой фразой: «ОСТАЛОСЬ ЧЕТЫРЕ». Ночь она проспала как человек, который держал в ладони холодный металл и не решился разжать пальцы. Утром телефон взвился двумя короткими – Климов: «Порт. Лодка. Без тела». И все мысли, что ещё пытались устроиться в слово «отпуск», исчезли.

Причал тянулся вдоль набережной, оседая зелёным мхом на сваях. Сеть мокрых следов указывала, где прошли рыбаки, где задержались, где разошлись. За спиной булькал дизель «Емели», единственного траулера, который ночью выходил в бухту, и кто-то из матросов ругался на вполголоса – ругался не на людей, на холод. Елена шла между ящиков для ставриды, не касаясь их плечом – чтобы не забрать на пиджак чужой запах. Серов ждал у крайней тумбы, сутулясь, чтобы ветер не выдувал из ушей жар. Шапка была надвинута на глаза, телефон – в руке, но он не снимал: в такие минуты экран – как случайное отражение, лучше его гасить.

– Там, – сказал он, кивнув в сторону гулко стучащей о борт лодки. – «Авдотья». Прибило к камню. Внутри кровь. Много. Тела нет.

Лодка была маленькой, с облупленной зелёной краской и буквами названия, от которых остались «ВД…Я». На носу – спутанный канат. На сиденье – тёмный, почти чёрный след, обведённый беловатой каймой соли, как если бы кровь успела сначала высохнуть, а потом её корка набрала в себя туман. Елена склонилась, опираясь ладонью в холодный борт, и подумала, что море никогда не отдаёт быстро. Даже если берёт всего на один вздох – оно умеет держать.

– Кто вызвал? – спросила, не отрывая взгляда от сгустков.

– Сторож с «Маяка», – ответил Серов. – Говорит, в четыре сорок пять заметил, что шварт не на месте, а лодка пляшет. Подошёл – пусто. Позвонил в часть. Климов уже людей поднимает.

По настилу приближались двое в резиновых сапогах. Один – дежурный с порта, усы в разводах соли. Второй – парень лет двадцати, из тех, кому ещё интересно смотреть. Он шёл осторожно, как будто боялся наступить на чужую историю.

– Я – Павлик, – представился второй, когда Серов кивнул. – Я тут… помогаю. Ночью, если надо.

– Что видел, Павлик? – спросила Елена.

Он пожал плечами, но не растерялся.

– Поздно уже было. Часов в два. Я стоял вот здесь, – он показал на лавку между двумя тумбами, – курил. Я видел… – он нахмурился, вспоминая, – человека. У воды. Просто стоял, смотрел на волны, как в зеркало. Без шуток. Прямо – как загипнотизированный. Протянул руку – как будто хочет потрогать. Только не дотронулся. Потом – ушёл. Я подумал… ну, мало ли. А в четыре вышел сторож – уже лодка.

Елена перевела взгляд на лавку. На тёмной древесине, вблизи самого края, где соль белит волокна, отпечатался след ладони. Рельефный, как печать. Пальцы длинные, без грубых мозолей; по крайней мере так показалось. Она подняла телефон, сбросила свет экрана и только сфотографировала – два кадра, с линейкой и без. Серов молча поставил рядом пачку сигарет – как ориентир масштаба, и Елена едва заметно поблагодарила взглядом.

– Фигура? – спросила она у Павлика.

– Высокий, – ответил тот. – Плащ какой-то. Или пальто. И – шапка. Я не стал подходить. Мало ли. Ночью все кажутся не теми.

Ветер шевелил полосы тумана, как занавесы. На штормовой полосе ближе к выходу из бухты белели хребты зыби. Елена присела на корточки у борта лодки. На дне, между двумя досками, поблёскивал что-то неровный кусочек. Она надела перчатки, взяла пинцет. Осколок вышел из щели неохотно, словно прилип к дереву. На ладони лежало стекло – грань блеснула тёмно-серебряной полосой.

– Опять амальгама, – тихо сказала она.

Серов кивнул, слишком быстро – он понял и без слов.

– Дно лодки – влажное, – добавила Елена. – Но осколок сухой. Значит, попал позже, когда вода уже стекла.

– Или из кармана того, кто стоял у воды, – подсказал Серов.

– Или из кармана того, кто уже не стоит, – отрезала Елена и, не поднимаясь, посмотрела вдоль причала. – Кто из ваших видел лодку последний раз вчера?

– Дежурный, – откликнулся усач. – В девять вечера все были на местах. «Авдотью» привёл Кудрин весной. Ходовая – хлам, но по бухте – терпит. Теперь вот… – он не договорил.

Имя отозвалось внутри как камешек о стекло. Кудрин – рыбака уже унесли родители и бабы, говор подворотен скоро превратит его в «сам виноват». А лодка осталась – как пустая раковина, из которой вынули моллюска.

Елена поднялась, спрятала осколок в пакет, сделала заметку на полях блокнота: «Порт. Осколок – тип «старый», грань гладкая. След руки на соли на лавке». Рядом – стрелка: «водоросль?». Возле носа «Авдотьи» висела тонкая нить зелени – не из порта, не из тех, что берут на свайных оголовках. Это был тёмный, почти бурый баффур – характерный для отмели под «Сосновым Мысом». Лида научила её не доверять собственной уверенности, но этот оттенок Елена уже научилась узнавать.

– Климов! – позвала она, и он подошёл, отирая ладони о куртку. – Сняли на пробу водоросль? Вот эту, под носом. И с лавки – соль под отпечатком, аккуратно срезать верхний слой. И – след с доски, пудрой, но не жёстко – влажно.

Климов кивнул, не задавая лишних вопросов. Он уже понимал: в этой истории пыль – не только на полках.

(Курсив: неизвестный наблюдатель стоял на дальнем пирсе, где доски скрипят иначе, потому что лежат чуть косо. Он видел, как она присела, как подняла стекло, как спрятала его в пакет. Он не видел её лица – ветер прятал свет. Он провёл пальцем по поручню, оставив линию в соли. Внутри него всё было ровно – как вода, когда на неё долго смотрят. «Осталось четыре», – напомнил он себе и удивился, что цифры могут греть.)

Серов присел рядом с Еленой.

– Тут на углу сарая, граффити, – сказал он, не поднимая голоса. – Не местные красят – у наших такого шрифта нет. Пойдём?

Они обошли причал, миновали горку сетей, пахнущих тухлой рыбой и железом, и вышли к низкой кирпичной стене, которую вечно подмывало. Серов провёл рукой, убирая со стены тонкую плёнку соли. Под ней проступило свежо: «ОСТАЛОСЬ ТРИ». Краска была чёрной, густой, мазки уверенные. А ещё – линия была нарочно неровной, как если бы художник рисовал в перчатке. Елена сжала губы: шрифт был тот же, что на её бумажке, только крупнее, как крик, переведённый в буквы.

– Играет, – сказал Серов.

– Считает, – ответила она. – И показывает счёт нам. Специально.

Она достала камеру, сняла фрагмент стены с общим планом и с крупным – мазок к мазку, капля к капле. И в этот момент порт стало слышно по-другому: как если бы все звуки отступили на шаг. Серов тоже замолчал, и они вместе услышали, как ударилось о борт что-то металлическое, как капля сорвалась со стекла и упала на дерево, как дохнул ветер с мыса – длинно и тяжело.

– Вчерашний конверт, – сказал Серов негромко. – И сегодня – это. Он ускоряется.

– Или мы, – сказала Елена, – просто вошли в поле его зрения. Теперь он рисует для нас. И – для кого-то ещё.

Она не обернулась, чтобы посмотреть, кто на дальнем пирсе, кто на берегу, кто за кучи ящиков. Этому городу нравилось изображать пустоту, даже когда он был полон глаз. Елена знала: пока у тебя в рукаве нет хода, лучше не показывать, что ты видишь. Она продолжала считать – лодка, кровь, след руки, осколок на дне, «Осталось три» на стене. И то, что вошло в привычку, вдруг стало основой: «Сосновый Мыс» тянул к себе нитки, будто за него цепляли реквизит.

– Возьми Павлика под запись, – сказала она Серову. – Пусть повторит каждую деталь, как стоял, как держал сигарету, как тень шевелилась. Уточни, где стояла «фигура». Мы нарисуем это на схеме. Пусть Лида проверит по камерам – хоть какая-то картинка должна была зацепиться.

– Камеры тут мёртвые, – вздохнул Серов. – Разве что у склада рыбы одна живая. Но угол не тот.

– В этом городе углы всегда «не те», – сказала она. – Зато следы – наши.

Она почувствовала, как остывает металл пакета с осколком в кармане. И как новая цифра встала рядом с прежней. Вчера – «четыре». Сегодня – «три». Словно кто-то выключал лампы в коридоре, по одной, и они не знали, где оборвётся провод.

К девяти в порту стало людно: бестолковость воскресной суеты всегда приходит на смену ночной точности. Старики с облезшими ведёрками, мальчишки, гоняющие мяч по лужам, торговки с лиловыми руками, у которых соль отпечаталась в трещинах – всему этому миру было важно, чтобы утро выглядело как утро, а не как продолжение чьей-то ночи. Климов перегородил лентой два пролёта настила и кратко окликал тех, кто стремился пройти «просто посмотреть». Елена вела для себя короткую хронику: в 08:17 – граффити, в 08:26 – осколок из лодки, в 08:34 – проба водоросли, в 08:41 – след руки на лавке. Порт – это хроника, если его слушать правильно.

– Нашёлся хозяин «Авдотьи»? – спросила она у дежурного, когда тот вернулся с переговоров.

– Записана на брата Кудрина, – мрачно ответил усач. – Придёт – будет стонать: мол, отремонтируем. А вы ему что скажете? Что у него лодку – в убийстве?

– Скажу, что его лодкой кто-то воспользовался, – спокойно сказала Елена. – И что если он не скажет нам, кому давал ключи, эта лодка пригодится только для суда.

Он оглянулся на «Авдотью» и злобно сплюнул в сторону – не от ненависти к Елене, от бессилия перед ситуацией. В таких городах лодки – тоже чьи-то родственники: их ругают, но жалеть умеют только молча.

Серов вернулся от Павлика с блокнотом.

– Курил «Приму», – перечислял он, быстро листая записи. – Стоял у третьей тумбы, спиной к «Маяку». Фигура – у воды, ровно напротив, между вторым и третьим буйком. Рост – выше среднего. Шапка – «бини». Пальто – тёмное, длинное. Ветер – в сторону мыса. А ещё – он говорит, фигура держала руки в карманах. Но один раз вынула и потянулась к воде, как… – Серов поискал слово, – как будто хотела тронуть лицо, отражение. И не тронула.

Елена кивнула.

– Схема совпадает с ночной сценой у «Прибоя», – сказала она. – Тянутся – не касаются. Мы имеем дело не с простым «убийцей» в бытовом смысле. Он работает с образом. Ему важно, чтобы было правильно – «в зеркале».

– Значит, это снова – про «семь», – Серов состроил гримасу, как человек, который проглотил ледяную крошку. – Журналистом легче не становится, когда сюжет упрямо идёт по чужой легенде.

– Это не легенда, – сухо сказала Елена. – Это запись. Она когда-то была протоколом – тем, что делали в санатории. Теперь – чья-то личная литургия. Он продумывает кадры. «Лодка. Отпечаток. Осколок. Слова на стене». Четыре штриха. И всё – на воде.

Ей хотелось позвонить Лиде и сказать: «Сравни амальгаму из лодки с теми, что мы уже взяли. Проверь зерно серебра. Скажи, что это «оно».» Но она знала: Лида скажет только «с высокой вероятностью», и это будет честнее. Правда в их деле обычно выглядит как «вероятно».

В этот момент по доскам пробежал тонкий звук – как если бы по ним перетянули струну. Елена подняла голову и увидела, как из тумана к ним идёт Лисицын. Он шёл не торопясь, как человек, который знает, что море никогда не убежит. На плечах – старая портьера плаща, у ног – сапоги, которые не жалко снять, если надо войти по колено. Он остановился чуть поодаль, не пересекая ленту.

– Слышал, – сказал он хрипловато. – Лодку прибило. А тело – нет. – Он посмотрел на Елену так, будто он тоже получил письмо. – Вода – она не жадная. Она только бережёт, пока её не спросят правильно.

– Вы видели что-нибудь ночью? – спросила Елена. – На дальнем пирсе?

Лисицын чуть качнул головой.