– Видел, – сказал он. – Но это был не человек. Это была тень. А тень – она всегда у воды длиннее, чем сам человек. – Он посмотрел на лавку, на белый след. – Ладонь – как у врача. Гладкая. – И, будто опомнившись, добавил: – Или как у того, кто давно не работал руками.

– И где было это «правильно», о котором вы говорили? – не удержался Серов. – В санатории?

– Везде, – сказал Лисицын. – Где у людей сердце с морем договор заключено. На мысу – так точно. – Он кивнул в сторону холма, где серела громада «Соснового Мыса». – Под ним трава не наша. И водоросли не наши. Гниют по-своему.

Елена встретилась с ним взглядом на секунду дольше, чем надо. И это было достаточно: он понял, что она поняла, о какой водоросли речь.

– Спасибо, – сказала она мягко.

Он кивнул и ушёл так же медленно, как пришёл.

(Курсив: неизвестный наблюдатель слушал эти слова через собственную кровь, не через воздух. Он вспомнил, как учились там – смотреть, не касаясь. И как голос говорил: «Не прикасайся – смотри». Голос был старый, как рамка, но в памяти – чистый. «Семь», – сказал он себе. – «Три». Цифры становились теплее от повторения.)

– Гуров попросил не уходить в «мистику», – напомнил Серов, будто вынимая из кармана камешек и перекладывая в другой карман. – Но если честно… – Он развёл руками на тот случай, если в воздухе спрятан диктофон. – Без символов тут ничего не двигается.

– Символ – это только язык, – сказала Елена. – Мы переводим. Он говорит «зеркало» – мы слышим «метод». Он говорит «грех» – мы читаем «травма». Он пишет «Осталось три» – мы чертим список живых. – Она посмотрела на стену. – Скажешь – не хватает драматургии? По мне – хватит.

Серов улыбнулся той улыбкой, которой люди улыбаются на похоронах, чтобы не расплакаться.

– Ладно, – сказал. – Мне нужна цитата. Не официальная. Твоё. – Он достал блокнот, но не поднял ручку. – Что ты думаешь о граффити?

Елена вытерла пальцы салфеткой, хотя перчатки она ещё не снимала.

– Думаю, – сказала она, – что тот, кто это написал, уверен: мы считаем вместе с ним. Если завтра будет «Осталось два», он ожидает, что мы кивнём. Это его способ сделать нас свидетелями, как тогда. – Она выдержала паузу. – И я не хочу быть его свидетелем. Я хочу, чтобы он стал нашим.

Серов кивнул, закрывая блокнот, так и не записав. Иногда важное лучше не иметь на бумаге.

Каяк лениво ткнулся в «Авдотью», и по доскам пробежала слабая дрожь. На мгновение Елена увидела отражение в чёрной воде: размазанное, с дёргающимися гранями, как если бы не она стояла на причале, а какая-то другая версия её – выцветшая, нерешительная. Она резко вернула глаза на реальность, чтобы не дать отражению привыкнуть.

Климов вернулся с пакетами.

– Соль с лавки взяли верхним слоем, как просила, – отрапортовал он. – Водоросль – тоже. Осколок – у тебя. Отпечатков чистых нет – влажность. Но контур руки сфотографировали, размер сняли – длина ладони примерно девять с половиной, пальцы длинные, без «шишек». Больше похоже на «офисного», чем на «портового».

– И это… – Он поморщился, внезапно став не службой, а человеком. – Там, под молом, кровь. На камнях. Её смыло наполовину, но она есть.

– Отметь уровень прилива, – тихо сказала Елена. – И дай Лиде срочно. Пусть проверит, как это «совпадает» с тем, что у нас уже есть. – Она подняла взгляд к мыску. – Наши «свидетели прошлого» редко умеют кровоточить так чисто.

Она знала, что в её словах слишком много смысла для этих досок и сетей. Но знала и то, что порт слышит. Доски в таких местах умеют хранить разговоры.

– Поехали, – сказала Серову. – Нам нужно успеть, пока туман не съел шрифты.

Они ушли от причала, обогнув «Авдотью» так, словно прощались.

Дорога вдоль воды обратно в отдел вела мимо ровной, как линейка, полосы кирпичной стены – той самой, где «Осталось три». Серов шёл чуть впереди, чтобы первым заметить, если кто-то выбежит из подъезда или от машины. Утренний ветер вязал волосы Елены в тугой хвост, хоть она и собирала их внизу; морские капли садились на лицо, как старые поцелуи. Она чувствовала, как в кармане тяжелеет пакет с осколком; казалось, что стекло умеет набирать вес отмыслом.

– Думаешь, «три» – это уже сегодня? – спросил Серов, не оборачиваясь.

– Думаю, – сказала она, – что «он» хочет, чтобы мы так думали. Это тоже метод. Он вычитает у нас спокойствие – по одному.

– Хорошая математика, – усмехнулся Серов. – Учителю Данилову бы понравилось. – Он тут же опустил плечи. – Прости.

– Ничего, – сказала Елена. – Мы все учимся у мёртвых говорить точнее.

У отдела пахло тёплой бумагой и сквозняком. В дежурке свет ещё казался ночным. Климов ушёл к Лиде. Елена поставила пакеты на стол и, прежде чем взяться за протокол, позволила себе закрыть глаза на три секунды. Перед внутренним взглядом возник не порт, не лодка и не граффити. Возникла та самая лавка, белый след ладони – и мысль, которую трудно было назвать: «рука – чистая». Она знала сотни ладоней – они проходили у неё через перчатки, на пудре, через стекло. И умела угадывать по линии жизни, кто чем живёт. Эта – «чистая». Пальцы длинные, не сбитые, без заусениц, без рваных подушечек. Да, можно надеть перчатку. Но след не от перчатки. След – от кожи. Человек не скрывал себя от соли. Он хотел оставить форму.

Телефон мигнул – короткое сообщение от Лиды: «Взяла. Амальгама визуально совпадает, подтвержу позже. Водоросль – «под мысом». Кровь на камнях – человеческая, группа в работе». Елена ответила на автомате: «Принято», – и посмотрела на свою доску. Слева – фото уцелевшего зеркала. Ниже – карточки. «Данилов». «Кудрин». «Савельева». Четыре пустых квадрата. Справа – «III», «V», «VII», «I». Тонкая стрелка к слову «порт». Ещё одна – к «мысу». Между ними – слово «след».

Серов прислонился к дверному косяку.

– Портовой слух уже знает, – сказал он. – Через час в «Чайке» будут шептать: «Он пишет на стенах». – Он замолк, и добавил тише: – И ещё. Мужик из киоска сказал: «Ночью вон там, у «Скалы», кто-то стоял и смеялся. В воду. Как в зеркало». – И показал туда, где море делало вид, что спокойно.

Елена взглянула на часы.

– В полдень – санаторий, – сказала она, прежде чем он спросил «почему». – Официально. Лавров или кто там у них на месте – покажет картотеку. Мы всё равно туда идём. Он ведёт нас туда – даже когда пишет на стенах. И мы должны идти раньше, чем он развесит следующую цифру.

В коридоре щёлкнула лампа – кто-то включил чайник. В отделе стали слышны шаги, в которых есть смысл – шаги людей, готовых спорить. Елена сняла перчатки, вымыла руки так тщательно, будто кровь порта могла въесться в кожу. Короткая тёплая вода ожгла холод. Наверху громко хлопнула дверь – Гуров всегда входил так, будто выносил приговор. Но он не сразу позвал – как будто тоже делал глоток кофе перед понедельником, который наступил в воскресенье.

Она взяла пакет с осколком, ещё раз посмотрела на цифру «I» на кромке вчершнего осколка – тот лежал в сейфе, как вредный ребёнок – и на пустоту сегодняшнего, где цифры не было. «Он держит шрифт для стен», – подумала она. – «А на стекле пишет только тогда, когда хочет коснуться». Она не знала, откуда эта мысль. Но знала, что проверит.

(Курсив: неизвестный наблюдатель сидел на бетонном тумбе в конце мола и слушал, как в воде разговаривают ржавые цепи. У него не было привычки курить, не было привычки пить по утрам. У него была привычка считать и писать. Он посмотрел на ладонь, на линию соли, которая осталась после ночи, и провёл по ней ногтем. От соли осталась царапина – белее кожи. «Три», – сказал он без улыбки. – «Потом – два». Он не любил сокращать дистанцию жестом, он любил сокращать её цифрой.)

– Дай мне пять минут, – сказала Елена Серову. – И – поехали. – Она открыла блокнот на новой странице, выдохнула и, как в детстве перед диктантом, развернула ручку. – «Причал. Утро. Лодка «Авдотья». Кровь – без тела. След ладони в соли. Осколок амальгамы на дне. Водоросль «под мыса». Граффити: «Осталось три»». – Она записала это не для отчёта. Для себя. Каждое слово тянуло линию от порта к холму.

Когда они вышли, двор отделения был такого цвета, каким бывает шерсть морского котика – серо-густая, тёплая на вид и холодная на ощупь. Серов открыл машину, достал из бардачка запасной блокнот – его блокноты всегда заканчивались раньше, чем бензин. Елена села и посмотрела в боковое зеркало. Там было её лицо, и за ним – улица, где туман начинал редеть. Она не задержала взгляд, чтобы не дать отражению права голосовать. Машина тронулась – к холму, к санаторию, к картотеке и к тем, кто давно выбрал для себя «правильно».

На кирпичной стене у порта чёрные буквы «Осталось три» были видны даже издалека. Волна поднималась, и на миг казалось, что вода вот-вот лизнёт нижнюю кромку «О». Но не доставала – словно кто-то сверху держал за невидимую нить.

Глава 2

День в отделе светился тускло, как вываренная кость. С потолка тянулся ровный холодный свет, и от него бумага на столе казалась ещё белее, чем утром. По коридору шаркали шаги, дежурный что-то перебирал в соседнем шкафу, и все эти звуки становились фоном, как шорох моря, которое отсюда не видно. Елена закрыла дверь – не до конца, чтобы не казаться упрямой, но достаточно, чтобы тишина собралась плотнее. Она положила на стол два предмета, которые уже научились притягиваться друг к другу: маленький кожаный дневник Ирины Савельевой с тугим замком и круглый жетон «V» из подвала «Соснового Мыса».

Металл лежал в ладони тяжело, как мокрый камень. На ребре жетона, если поймать свет под правильным углом, почти проступал рисунок – слабый радиальный узор, будто на наждаке отлизывали поверхность. Елена коснулась большим пальцем выбитой римской «V» и поймала себя на нелепой мысли: цифра чуть теплее, чем остальной металл. Она усмехнулась себе – это руки, просто руки.

Замочная скважина в корешке дневника была крошечной, с тонким «солнцем» из насечек вокруг – семь коротких лучей, еле заметных. С первого взгляда – инкрустация, со второго – привычка Ирины оставлять знаки. Елена уже пробовала шпильку, тонкую отвёртку, даже подпружиненный «ключик» из набора криминалистов: всё бесполезно. Теперь было иначе. Она приложила жетон к скважине не «как ключ» – просто так, для себя. Металл щёлкнул о металл – звук пустой. Но когда Елена, не меняя хват, чуть сдвинула жетон, вроде как не туда, куда надо, – глубоко внутри что-то едва слышно «цокнуло». Не замок – не пружина. Отголосок.

Елена замерла. Сцепила в пальцах краешек жетона, поискала тот самый угол, когда металл сам подсказывает, куда лечь. Щёточка насечек на скважине совпала с микрозазубриной на ребре жетона – так, будто кто-то делал пару. И в следующую секунду произошло простое: щелчок – не громкий, но безоговорочный. Замок отпустил.

– Есть, – одними губами сказала Елена.

(Курсив: неизвестный наблюдатель, сидевший на лавке через дорогу от отдела, поднял голову, когда внутри, за стеклом окна, чёрный прямоугольник дневника стал белее – свет упал на страницу. Он ничего не слышал, но внутри у него что-то тоже щёлкнуло: как если бы в груди отворили маленькую дверцу. Он опустил глаза снова, чтобы не портить ритуал взглядом. Рука его медленно чертила на бумажном стакане невидимую «V».)

Кожа обложки тихо вздохнула, когда она разложилась. Бумага внутри была плотная, сероватая, с редкими вкраплениями – видимо, Ирина любила старые блокноты; чернила вели себя на этих страницах иначе: где-то лежали жирно, где-то уходили в волокна. Первую страницу Елена перелистнула почти не глядя – не было ни дат, ни имён, только неровная линия – как проба пера. На второй, в правом верхнем углу, наискось: «Зеркала – как соль, язык помнит, глаза – нет».

Елена медленно выдохнула и перевела взгляд вниз. Текст шёл не датами, а блоками, как будто Ирина писала не «сегодня», а «после». Пальцы Елены сами нашли нужный темп: не спешить, не глотать строки.