Вновь шуршание, сильно похожее на движение юбки женского платья, достигло его ушей. Теперь это его разозлило по-настоящему. Видно, придётся выбраться из воды и задать хорошую трёпку этой негоднице! Кто это из прислуги такой нахальный, что нарушает приказ не тревожить хозяина, когда тот отдыхает? Хорошо бы это всё же оказалась Пашка, с каким удовольствием он прошёлся бы розгой по её жирной спине и вышвырнул бы дуру за дверь!

Оперевшись на локоть, он попытался привстать, но неожиданно на его лице оказался край шёлковой простыни. Мужчина, потеряв равновесие, заскользил ступнями по гладкому дну бронзовой чаши. Он резко вскинул руки, стараясь ухватиться за края ванны, но они запутались в складках материи и не могли больше свободно двигаться. Внезапно пришло страшное осознание, что он в комнате не один, кто-то намеренно закрыл ему лицо и лишил таким образом возможности видеть. Он оказался спелёнатым, словно младенец. Единственное, что он мог ещё делать, это говорить, но уже через мгновение в его открытый, готовый для крика рот чья-то рука всунула кляп вместе с куском шёлка. И тут раздался звук, ясно показавший, что дверь в комнату вновь закрыли.

Мужчина попытался сесть, но чужие руки откинули его назад, чувствительно впечатав голую спину в бронзовый борт. Теперь он пустил в ход ноги и плечи, с усилием извиваясь, то погружался в воду с головой, то вновь выныривал. Вода заливала нос и глаза, от этого нестерпимо захотелось кашлять, но кляп во рту мешался, пришлось некрасиво кряхтеть и давиться. Шёлк на лице намок, отчего дыхание сильно затруднилось, превратившись в подобие всхлипов. Внезапно порыв воздуха ворвался в лёгкие, закружилась голова, невидимая рука чем-то полоснула по ткани, сделав небольшой разрез. По-прежнему лишённый возможности видеть, пленник принялся громко мычать в надежде, что кто-то из прислуги услышит и придёт на помощь. Но всё было тщетно: он всё больше убеждался, что из этого китайского савана ему уже не освободиться.

Замерев, мужчина прислушался. Когда вода, в которой он лежал, успокоилась, ясно услышал чужое дыхание совсем рядом и осторожные лёгкие шаги по мокрому полу. Дыхание было порывистое и частое, тот, кто затеял с ним эту злую шутку, нервничал.

Время тянулось, но больше ничего не происходило. Мысль о том, что его хотят утопить, появившаяся во время нападения и приведшая его в ужас, никак себя не подкрепляла. Злодей безмолвствовал и бездействовал. Даже чужое дыхание почти стихло. Вода совсем остыла. Вдруг мужчина услышал всплеск, затем ещё один, в воду что-то бросали. Кожу через ставший уже ненавистным китайский шёлк обдало холодом. Всплеск – и острый холодный булыжник опустился ему на живот. Бронзовую ванну медленно заполняли осколками льда.

Нереальность происходящего придала ему новые силы. Стиснув зубами кляп и в отчаянии выгнувшись дугой, мужчина попытался поднять своё тело из воды, опираясь лишь на пятки и затылок. Намокшая липкая ткань крепко обтягивала его дрожащую в сильном напряжении плоть, сковывая движения. Яростно заморгав под намокшим белым шёлком и издав последний вой, он осознал бесполезность своих попыток, вновь опустился на дно и затих.

Всплески раздавались всё реже. Он лежал и, не обращая внимания на кляп, бормотал слова мольбы, больше походившие на всхлипы. На ум пришла молитва, что он учил в детстве. Слёзы хлынули из глаз. «За что со мной это делают? Зачем так мучают?»

Словно в ответ на его немой вопрос, он услышал чужое отрывистое дыхание у самого уха.

– Теперь воздаётся тебе по заслугам твоим. – Шёпот ударил, как пощёчина. – Запомни это, а я прощаю тебя…

Голос! Этот голос! Мысль о том, что его действительно хотят убить, поразила мужчину своей несправедливостью. Рассеянность и недоумение отразились на красивом лице, скрытом тканью. Шёлк оказался очень прочным, как и обещал продавец.

Вновь он услышал лёгкие шаги, глухой стук и шелест женского платья. А потом всё остановилось. Время шло, но больше ничего не происходило.

Постепенно его тело теряло чувствительность, мысли замедлялись. Он уже не ощущал обжигающего холода, он почти заснул. Предсмертная судорога пронзила всё его туловище, придавая весьма неэстетичную форму, сердце сжалось в последний раз и замерло навек.

* * *

В пятничной газете на третьей полосе вышла незначительная заметка о том, что накануне свёл счёты с жизнью молодой красавец. Способ он выбрал оригинальный, доселе неизвестный широкой публике, но популярный среди знатного сословья. Однако же этот способ обычно пользовался для излечения нервических болезней, в особенности меланхолии, и прописывался известным на всю Москву заграничным врачом. Способ заключался в принятии холодных ванн со льдом. Но для наложения на себя рук он был применён впервые. Факт самоубийства подтверждён предсмертным письмом, которое обнаружил будочник Горохов, первым прибывший на место происшествия.

Глава 2

Старинный город, выстроенный на семи холмах, медленно просыпался от зимней спячки. Страшный пожар, что стёр с карты Москвы две трети всех домов и почти каждый второй храм, постепенно забывался, уходил из сердец и умов горожан. Жизнь, вернув себе прежнюю размеренность и неторопливость, продолжалась. И город, проживая свою очередную трансформацию, хорошел, расцветая на глазах.

Светлоликий Успенский собор, со значительными потерями, но всё же устоявший во время французской оккупации, ныне обновлённый и заново освящённый после изгнания неприятеля, оглашал Первопрестольную благостным звоном Большого Успенского колокола, принося в души людей мир и покой.

Совсем скоро улицы заполнятся звуками стука сотен молотков и топоров, поползёт запах свежей древесины и кислой штукатурки, обозначая начало сезона большой городской стройки. А значит, потянутся сюда из окрестных деревень крестьяне, отпущенные своими хозяевами в город на заработки, в надежде устроиться хоть плотником, хоть каменщиком, хоть маляром или штукатуром. На все руки были мужики мастера, им бы инструмент крепкий да пару мисок горячей похлёбки пожирнее да с краюхой хлеба, и закипит работа весело и споро, принося городу крепкие дома, важные сооружения и широкие мостовые. А значит, с новой силой закипит, забурлит жизнь в возрождённой из пепла Москве.

Особняк графа Николая Алексеевича Вислотского являл собой хмурое каменное строение, спрятанное от людских глаз за высокой оградой, что было под стать характеру его владельца. Ворота почти всё время стояли запертыми, отворяясь лишь изредка и выпуская на волю лихую тройку вороных жеребцов, запряжённых в сани, на козлах коих восседал чернобородый Саид, кучер графа, в новом тулупе и косматой папахе. Залихватски размахивая длинным плетённым из крепких кожаных полос кнутом и по-разбойничьи улюлюкая, он разгонял толпу московских зевак, расчищая тройке путь. Иногда в санях можно было заметить молодого адъютанта графа Василия Громова, посланного своим хозяином по неотложному делу. Иногда место занимала женщина средних лет, граф ни разу не отказал в экипаже Глафире Андреевне Черновой, тётушке своего адъютанта. Но чаще всего сани пустовали, а Саид, бесцельно поколесив по городу и размяв жеребцов, чтоб не застаивались, возвращался дотемна, и ворота вновь запирались на засов.

Прислуги за последние полгода в доме не прибавилось, шторы по-прежнему поднимались лишь в считаных комнатах, да и то не каждый день, свечи по вечерам не запаливались, камины не растапливались. Жилыми здесь были всего несколько комнат, в частности спальня графа Вислотского, его кабинет и небольшая гостиная, где граф, находясь в хорошем настроении, обедал, что случалось крайне редко.

Однако и в этом угрюмом и мрачном царстве было место, где каждое утро пахло свежеиспечённым хлебом, а по паркету энергично стучали женские каблучки. Место это было во флигеле, что стоял подле главного дома. Флигель имел собственный вход и несколько окон, смотревших во двор и на улицу. Здесь обитал Василий Семёнович Громов со своею любимой тётушкой. Сюда часто заглядывали приятные и интересные гости и вели с хозяевами задушевные беседы, угощаясь чаем из пузатого деревенского самовара, а иногда даже и кофеем.

Каждое утро Василий отправлялся на службу, переходя из флигеля в пустой безжизненный особняк. Если граф ещё не изволил проснуться, то адъютант сидел подле двери его спальни на стуле и ожидал полудня. Далее могло произойти одно из трёх: либо граф посылал его с поручением, и тогда день считался удачным, либо граф велел одеть себя, что означало приход профессора из университета, тогда Николай Алексеевич запирался с ним в кабинете и не выходил оттуда до позднего вечера, что тоже было замечательно, либо Вислотский после пробуждения начинал тенью слоняться по холодному дому, громко стуча каучуковым наконечником своей трости и делая едкие замечания, которые Громову надлежало записывать и в последующий день держать ответ по каждому из них. И вот это-то было самым большим мучением для Василия.

Сегодня предстоял как раз такой мучительный день. Граф проснулся в дурном расположении духа и сразу крикнул адъютанта. Видно было, что ночью Николай Алексеевич почти не спал. Столик у изголовья широкой кровати был завален пустыми склянками из-под микстурных настоек и порошков. На полу лежало мокрое скомканное полотенце. Таз для ножных ванн, которые граф делал перед сном, был отброшен в сторону и перевёрнут.

Вдруг со двора раздались шум и конское ржание. Повинуясь гневному возгласу графа: «Кого это там ещё чёрт принёс, видно, всё ему мало, решил покуражиться надо мной и совсем извести», Василий побежал проверять.

Старая княгиня Рагозина явилась без предупреждения, что в обычных условиях могло бы послужить поводом для отказа в приёме, но было что-то в лице старухи, заставившее Громова незамедлительно вернуться и сообщить графу о её визите. Вислотский сдвинул брови, поджал тонкие губы, потом обречённо вздохнул и утвердительно кивнул адъютанту.

Гостья передвигалась медленно, с трудом переставляя ноги. По пятам её преследовал крепкий коренастый лакей, то и дело порываясь поддержать Анну Павловну и каждый раз получая от неё недовольный окрик. Времени, пока княгиня шла от кареты до небольшой гостиной, Николаю Алексеевичу хватило на то, чтобы привести себя в некоторый порядок и встретить почтенную даму пусть не у дверей своего дома, но у дверей залы. Здесь уже был накрыт стол.

Оценивающе взглянув на графа Вислотского, отметив бледность его лица, неровность походки и сильно сжимавшую набалдашник трости кисть руки, старуха вместо приветствия выдала:

– Жениться бы вам, Николай Алексеевич, надо, – и, прошаркав мимо остолбеневшего графа, добавила: – А коли женитьбой не прельщаетесь, то, может, на службу пора вернуться? Уж сколько времени с вашего падения с лошади прошло… Довольно вам без дела маяться. Чахнете прямо на глазах…

– Уж не спасать ли меня, Анна Павловна, вы надумали? – склонив голову, сухо проговорил граф.

– Не надейтесь, – хмыкнула старуха и со вздохом облегчения опустилась в приготовленное для неё кресло подле накрытого стола. Жестом велела своему лакею оставить их.

Княгиня Рагозина так и не смогла до конца оправиться после смерти любимой внучки Аннет. Несколько месяцев кряду после трагедии она просидела в своём московском доме, никого не принимая и не делая визитов. Борю и Лизу Добронравовых – своих теперь главных наследников – она отослала в Петербург в надежде, что те найдут там себе подходящие партии и устроят свои судьбы. Правду сказать, письма, что она еженедельно получала от своих внуков, такой уверенности ей не сулили. Остальные же домашние находились на своих местах подле благодетельницы княгинюшки и ежедневно докучали ей своим вниманием.

Мелко потрясая головой, от чего оборки на её кружевном чепце затрепетали, старая княгиня низко склонилась над расшитым бисером ридикюлем, что пристроила на колени. В руке Анны Павловны появился плотный свёрток копеечной бумаги. Его она и протянула графу.

– Вот, Николай Алексеевич, взгляните… – Теперь в лице старухи не было и тени ехидства, сухая морщинистая кожа, обтягивающая высокие скулы, длинный крючковатый нос и потухшие глаза заставили графа принять серьёзный вид.