Пронзительно загудел лифт, лучи солнца потекли в комнату, медленно, как ртуть из переполненной раковины, заполняли светом все. Разъедали жидкие шторы, заливали своей желчью стены и предметы.

Андрей сквозь дикий гул лифта слышал, как бьется его сердце неистовым галопом, будто пытается вырваться из груди его недвижимого тела.

Он посмотрел на исписанный ночью лист, и ему показалось, что он произнес вслух (только лифт заглушил его и он не расслышал собственный голос): «Я закончил. Сегодня я убью своего отца». И он поверил в это, как поверил в свой прорвавшийся голос, поверил, как паломник, которому молитвой удалось сдвинуть гору.

II

Все началось, когда рыжий предок Андрея, похожий на бродягу, ранним весенним утром, изнывая от бесконечных переходов по горам и долинам в поисках серебряной руды, потому что он был послан за тысячи километров от столичной жизни именно за этим, награжден имперской грамотой и указанием употреблять любые силы для изысканий, вел за собой еще два десятка таких же грязных и оборванных бродяг, покрытых язвами, изувеченных, с онемевшими ногами, гнившими в изодранных сапогах от бесконечной ходьбы, грязи, грибка, развороченных кровавых мозолей, но бродяг, не одухотворенных даже императорским благословением, как он сам, а идущих за деньги, которых они не видели еще ни разу вот уже несколько лет, потому что этот поход не имел конца, а некоторые из них не могли даже рассчитывать и на деньги, потому что по чьей-то воле, которая никак не укладывалась в их голове, но была неоспоримой, неотвратимой и неподвластной им, принадлежали этому рыжему бородачу, были его собственностью, его крепостными, выполняли все его приказы и знали, что за ослушание их ждет смерть. Так вот, это рыжее существо, а иначе не скажешь, потому что одежда его покрылась потом и кровью, заросла грязью, таким слоем, что можно было сажать в нее мелкий кустарник – ну или, по крайней мере, мох, а сам он оброс так, что едва были видны воспаленные глаза и уши, это рыжее существо занесло ногу над островерхим валуном, где лежала оранжевая ящерица, обнявшая цепкими лапками самый пик камня и еще не ожившая после ночного холода, наступило на нее, слегка поскользнувшись на ее тонком хвосте, который тут же оторвался и скрылся под тяжелой подошвой, а сама ящерица, очнувшись, юркнула под камень, и глянуло на открывшуюся ему долину.

Это была конечная точка его путешествия, причем конечная во всех своих смыслах, потому что валун, на котором стоял Рыжий, был испещрен жилами серебра, а долина, на краю которой лежал этот валун, была окружена такими же валунами, пусть даже еще и не отделенными друг от друга и составляющими обширную горную цепь, распираемую изнутри тем, что искал этот грязный бородач. И те из двадцати, перед которыми тоже открылась эта долина, смертельно уставшие от приказов выполнять самую тяжелую работу в этом бесконечном походе: нести инструмент, обеспечивать Рыжего всем необходимым, обслуживать мастеровых, геологов и всех тех, кто был здесь не по принуждению, как они, не по неведомому им, неоспоримому и неотвратимому року судьбы, а рассчитывал на деньги и по собственному желанию питался корой и корнями, заваривал кипятком хвою вместо чая, разбивался в ущельях, ломал конечности и шеи и замерзал насмерть (ведь в начале похода было сто человек, а теперь осталось двадцать), эти крепостные, немногие выжившие, тоже решили, что это их конечная точка. И решили они это не головой, не потому что заметили испещренный серебром валун, но, опираясь на какое-то внутреннее чутье, еще не осознавая, что нужно сделать для того, чтобы это стало правдой, знали, что если понадобится, то они убьют его, этого рыжего бородача, и, опять же, если понадобится, и всех тех из двадцати, что здесь не по принуждению, как они, а за деньги. Но дальше они не пойдут и обратно не пойдут, ведь если представить, сколько возвращаться назад, а это не меньше нескольких месяцев, и сейчас весна, и живописная долина, как невеста, полна обещаний прокормить их не один год, заворожила их, а если идти обратно, снова жить впроголодь, спать на деревьях, сдирать с них кору и жевать ее – и еще неизвестно, дойдешь ты в конце концов или нет, то лучше убить.

Рыжий вздохнул, прыгнул с камня в глубокий мох, присел на корточки, вырвал с корнем заячью капусту и стал медленно жевать кислые листья. Борода его мерно качалась в такт челюсти, а голубые глаза смотрели прямо. Он доел траву, сплюнул, уселся на землю, снял мешок со спины, достал кисет и свернул самокрутку из ржавого табака, такого же ржавого, как и его борода, и даже если настричь с нее волос и кинуть рядом табак, то отличить одно от другого было бы невозможно. Он сделал несколько затяжек подряд и посмотрел на камень, с которого прыгнул. Среди острых граней он заметил блестящие прожилки, которые окутывали поверхность, будто маленькие речушки. Они были чуть светлее камня, но как только на них упало солнце – вспыхнули, и глаза Рыжего засветились. Одни грани сверкали серебром и золотом, другие отливали зеленым. До середины камень был заботливо укутан нежным мхом, который, казалось, один только и удерживал его от падения с горы – под таким он стоял наклоном, так тянулась его вершина к солнцу. Рыжий на коленях подполз к камню, плюнул самокрутку и стал очищать валун от мха. И чем больше он его снимал, тем ярче сияли его родниковые глаза. Нет, не увязал камень во мхе, он был спрятан от посторонних, но только не от этого ученого бродяги с бородой из ржавого табака.

Осмотрев камень, Рыжий вытащил из мешка молоток с истертым грязным древком, выхватил железный брусок и принялся долбить. Несколько граней послушно откололись. Рыжий вытряхнул табак из бархатного кисета в ладонь, сунул его в карман, отряхнул кисет от оставшихся ржавых крошек и заботливо вложил в него куски породы.

Он встал и огляделся вокруг. Солнце острыми лучами пробивалось сквозь густые опахала сосен. Он видел это солнце много раз, много раз оно слепило его, резало его воспаленные глаза, но теперь этим можно насладиться, потому что это в последний раз, потому что его поиски закончены. И как бывает в минуты душевного подъема, теперь можно увидеть нечто божественное в самом простом. Например, как иглы сосен режут солнечное полотно на тонкие, такие же как и они сами, острые, слепящие, горячие, колющие лучи. Можно вдохнуть полной грудью весенний воздух, обнять взглядом двадцать выживших, искалеченных годами, голодом и болезнями тел.

Рыжий посмотрел на долину. В самом ее центре встречались две реки, мирно и спокойно, словно две тихие подруги, перешептывались плавными перекатами и шли в обнимку. И чуть дальше, вниз по реке, уже в самом конце долины, природа будто присоединялась к подругам, украшала их устье зелеными обрывами берегов, от которых отталкивался и уходил во все стороны хвойный лес, густой, напоенный любовью и влагой. Здесь они обе будто обретали новую силу, дополняли друг друга, здесь им удавалось победить камень и степь и родить тайгу, богатую зверем и птицей. Голодные корни сосен спускались с обрывов к реке, торчали корявыми, причудливыми кистями рук, черпали силу воды. Острые горы вокруг долины тоже обросли рыжими соснами, у их подножья, ближе к реке, росли березы, а вдоль стоял ивняк, укрывая русло от посторонних глаз. Оазисы ивняка сменялись пляжами с круглыми, серыми, отшлифованными камнями, бархатистыми на ощупь. Эти пляжи переходили в степь, покрытую ковылем, клевером и полевыми цветами, которые от весны до осени сменяли друг друга, но всегда наряжали долину в разные цвета, не оставляя ее нагой.

Рыжий приказал спуститься к реке и разбить лагерь. Теперь ему нужно собраться с мыслями. За долгие годы похода он разучился думать, он шел инстинктивно, как зверь, доверяя своему чутью, но теперь нужен был план. Он должен послать гонцов с письмом и образцами, ему нужна разведка, ему нужны руки, ему нужны люди, но самое плохое, что эта горстка изувеченных тел нуждается в отдыхе, на который теперь, после всех этих лет поисков, совсем нет времени. Теперь, когда он нашел то, что искал, оно поджимало. Теперь нужно спешить, иначе кто-то другой, более сильный, более предприимчивый, придет сюда. Надо действовать, пока какая-нибудь непреодолимая сила, до сих пор позволявшая ему идти и выживать, не передумала и не обрушилась на него своей мощью, не прекратила все, к чему он стремился. У него все еще есть эти жалкие люди, которых после всех мук – или, лучше сказать, пыток – и людьми-то назвать трудно, и они способны работать. Но они захотят глотнуть воздуха, захотят умыться, разбросать свое тряпье на камнях, высушить под солнцем кровоточащие язвы. Это разумно и было бы правильно, ведь до сих пор он не давал им никакого отдыха. Самое большее – день и то, когда кто-нибудь умирал или не было сил тащить кого-нибудь дальше. Семь лет ни у одного из них не было отдыха. Но если бы только была его воля, то есть если бы он мог повелевать этими грязными телами так же, как своим собственным, он бы никогда не позволил им присесть. Завтра может не наступить, сегодня может оборваться, нельзя давать себе слабину. Не имеет человек права на отдых, пока не исполнит предназначения, – так он рассуждал.

Но вдруг ему пришла мысль, которая заставила его вскочить, хоть он даже и не сидел. Эта мысль будто ударила его по затылку, и он сделал несколько шагов, показавшихся ему прыжками, и почувствовал, что задыхается и сердце его бешено колотится, и на секунду даже забыл, о чем была мысль, которая вызвала такое волнение, потому что ему стало так сильно не по себе, но потом он узнал ее. Узнал, даже не по тому, как она была оформлена в словах, ведь этого еще не произошло, он узнал ее по форме, по манере поведения, движению в голове, змеиному, скользящему движению в голове. Она всегда вот так мелькает, впрыскивая в мозг свой яд, заставляет подпрыгнуть, будоражит, как порция нашатырного спирта, затем ускользает, оставив укус, и теперь невозможно больше усидеть, что бы ты ни делал. Он узнал ее, потому что она приходила в его голову не раз, и теперь ее даже не нужно было формулировать, достаточно ее напоминания о себе. Он и не хотел ее озвучивать, потому что если что-то произнести, то это произойдет. Он знал, что, если сейчас он скажет этим людям, что эта мысль снова пришла к нему, что нужно повиноваться ей, его собственной мысли и больше ничьей, этому существу, которое без сна и отдыха гонит их вот уже семь лет и пожирает одного за другим, но только почему-то не его, и он знает, что среди этого жалкого остатка, среди этих скомканных, выжженных, корявых тел есть те, кого можно сожрать и сегодня… Так вот, если только он признается в появлении этой мысли, нет, даже если он еще хоть немного будет вот так нервно прыгать, пока эти тела заняты лагерем, пока несколько охотников ушли за добычей в лес и к реке, пока несколько комков грязи, лишь вблизи похожих на людей, отправились копать землю и отбивать грани пород, чтобы принести образцы, а он прыгает здесь, разбуженный змеей мысли… Если хоть кто-то заметит его таким, то случится что-то непоправимое.