Томас Вулф: Письма. Том второй

Введение Элизабет Ноуэлл из книги «Избранные письма Томаса Вулфа»

Самыми интересными письмами Томаса Вулфа были те, которые он никогда не отправлял. Среди его бумаг, хранящихся сейчас в Гарварде и Университете Северной Каролины, есть множество таких писем, написанных с характерной для него искренностью, красноречием и живостью, но просто не отправленных. Причины тому были самые разные. Во-первых, Вулф обычно был слишком погружен в свой творческий мир, чтобы совершать обычные жизненные действия, такие как покупка конвертов, марок, ручки и чернил, не говоря уже о том, чтобы не забыть отнести письмо в почтовый ящик. Кроме того, его жизнь была сплошной чередой увлечений и прерываний: если что-то мешало ему закончить письмо, у него редко находилось время или желание вернуться к тому, на чем он остановился. И еще одно: его абсолютная доверчивость и отсутствие сдержанности иногда сменялись приступами осторожности или даже подозрительности: он мог вдруг почувствовать, что написанное им слишком неосмотрительно, и прерваться на середине предложения. Потом он в нерешительности ходил по комнате, задумчиво втягивал верхнюю губу в нижнюю, потирал затылок или шею, засовывал руку в рубашку, потирал грудь и говорил: «Ну, я не знаю…» и переходит к другим делам. Иногда, если вопрос, о котором идет речь в письме, неоднократно приводил его в ярость или возмущение, он наконец брался за него, дописывал, отправлял по почте и завешал этим. А иногда он переписывал его снова и снова, пока версия, которую он отправлял по почте, не превращалась лишь в краткую и ни к чему не обязывающую записку. Но ему было хронически трудно принимать решения, так что по большей части он никогда не «доходил» до того, чтобы что-то еще сделать с письмом, а просто оставлял его лежать на письменном столе.

Кроме того, многие из его писем были написаны не столько для корреспондентов, сколько для него самого. Он утверждал, что «писатель пишет книгу, чтобы забыть ее», и то же самое он мог бы сказать о письме. С юности у него была привычка выплескивать на бумагу все свои мысли, эмоции и переживания, либо в черновых записях для возможной творческой работы, либо в дневниках, либо в письмах – и грань между этими разными формами письма часто была очень тонкой. Это излияние было психологической необходимостью: это было утешением для его одиночества, апологией ошибок, путаницы и трудностей его жизни, а также предохранительным клапаном для его сильных эмоциональных реакций. Выплеснувшись на бумагу, «для протокола», как он это называл, эмоция или переживание теряли свою первую навязчивую силу и могли быть отложены и полузабыты. В первую очередь оно воздействовало на самого Вулфа: передача его другим людям – дело другое, второстепенное.

Поэтому по одной или нескольким из этих причин его письма могли валяться на столе вместе с рукописями, счетами, расписаниями, пустыми конвертами, кулями и прочими бумагами, пока их не становилось так много, что не оставалось места для письма, и тогда он брал их и переносил на каминную полку, в книжный шкаф, бюро, кресла или, за неимением другого места, на пол. Там они оставались неделями, месяцами и даже годами, пачкаясь угольной пылью Нью-Йорка, Бруклина, Лондона или любого другого места, где бы он ни находился, пока не наступало время переехать в новую квартиру или отправиться в лихорадочные путешествия, которые были для него одновременно отдыхом и обновлением. В последний возможный момент он погружался в страшную работу по упаковке вещей и запихивал все бумаги в потрепанные чемоданы или большие сосновые упаковочные коробки, которые он специально для этого приобретал у Скрибнерса. С этого момента коробки становились частью огромного скопления рукописей и других бумаг, которые он бережно хранил, фактически единственной постоянной собственностью, которая у него была.

В книге «О времени и о реке» Вулф описывает вещи Юджина Ганта: «записные книжки, письма, книги, старая обувь, поношенная одежда и потрепанные шляпы, тысячи страниц рукописей, представлявших собой накопления… лет, – это огромное и не поддающееся описанию собрание прошлых событий, предрешенных свершений и потраченных целей, сам вид которых приводил его в уныние и ужас, но которые он, обладая огромной манией приобретательства, присущей ему по материнской крови, никогда не мог уничтожить». Сам Вулф не был таким экономным, как Элиза Гант, но у него было странное нежелание выбрасывать что-либо, и оно усиливалось до слепого собственничества, когда речь шла о листе бумаги – любом листе бумаги – с его письмом на нем. И вот, подобно тому как Элиза спала в комнате, «украшенной подвесками из шнуров и бечевок», Вулф жил и работал большую часть своей взрослой жизни в череде маленьких двухкомнатных квартир, обремененных его потрепанными чемоданами и огромными сосновыми упаковочными ящиками, полными рукописей и других бумаг. Более того, когда он путешествовал, ему приходилось либо брать это огромное скопление с собой, либо хранить у своего издателя или у какого-нибудь надежного друга. Он полушутливо жаловался на это: «Быть бродячим писателем с двумя тоннами рукописей – дело нелегкое», – говорил он. Однако если кто-нибудь из благонамеренных друзей, постоянно пытавшихся навести порядок в его жизни, предлагал ему избавиться от чего-нибудь, он становился таким же отчаянно упорным, как Элиза Гант. «Вот, дайте мне это!» – кричал он в возмущенной панике. «Мне это может понадобиться! Может быть, я когда-нибудь найду, где его применить!» – и бумага тут же отправлялась обратно в ящик. Дело в том, что он считал все свои огромные скопища бумаг, будь то рукописи, случайные заметки или письма, частью «ткани своей жизни», из которой создавались его книги. «Это, насколько я понимаю, самое ценное, что у меня есть», – писал он в 1937 году своему брату Фреду. «В ней моя жизнь – годы и годы работы и кровавого пота».

Это собрание бумаг Вулфа, хранящееся в настоящее время в коллекции Уильяма К. Уисдома в Хаутонской библиотеке Гарварда и в библиотеке Университета Северной Каролины, послужило основным источником материала для данного тома его писем. По большей части в сборник вошли неотправленные или черновые письма, разбросанные среди его рукописей, а когда существовали различные версии письма, была выбрана наиболее показательная, независимо от того, была ли она отправлена по почте или нет. В этих письмах Вулф редко указывал место и дату, а также приветствие. Эти данные были предположены после изучения дневников Вулфа и других источников информации о нем: когда они, вероятно, верны, они отмечены скобками, а когда сомнительны – скобками и вопросительными знаками. Те же обозначения использованы для слов, которые были неразборчивы либо из-за разрыва или разложения бумаги, либо из-за слишком корявого почерка Вулфа. Слова всегда кипели, лились из головы Вулфа слишком быстро, чтобы он успевал записывать их на бумаге, и поэтому его письмо было своего рода стенографией: основные буквы слова он выводил с некоторой степенью разборчивости, а менее важные обозначал серией поспешных начертаний или просто прямой линией. В результате его письма невозможно читать, расшифровывая их буква за буквой: нужно взглянуть на них с высоты птичьего полета через полузакрытые глаза, уловить общую суть, а затем руководствоваться интуицией, понимая, что он имел в виду, а не тем, что на самом деле могут сказать его торопливые курносые каракули.

В этот том также включены копии многих писем, набранных стенографистками, работавшими на Вулфа в последние восемь лет его жизни; письма из архива издательства Charles Scribner's Sons, а также письма его друзей и других корреспондентов, чьи имена с благодарностью перечислены в конце раздела «Благодарности». Письма Вулфа к матери опущены, поскольку они уже были опубликованы в отдельном томе, 1943 года: также его более личные письма к Алине Бернштейн были исключены из этого тома по ее просьбе, поскольку она намеревалась отредактировать их сама. Также опущены письма-анкеты, написанные в ответ на письма поклонников, юридические или обычные деловые письма, письма, в которых почти слово в слово повторяются материалы, написанные другим людям, или письма, которые касаются дел людей, которым Вулф писал, а не его самого. Другими словами, публикуемые здесь письма были отобраны из огромного массива корреспонденции Вулфа, чтобы рассказать историю его жизни с непосредственностью ее последовательных моментов.

Как и следовало ожидать, многие письма Вулфа посвящены личным отношениям, которые оказали на него сильное влияние, а также стали причиной горьких разочарований на протяжении большей части его жизни. Например, есть письма, выражающие его раннее обожание и последующее принуждение к разрыву, сначала с профессором Джорджем П. Бейкером, затем с Алиной Бернстайн и, наконец, с Максвеллом Перкинсом. Вулфа обвиняли в том, что он «отвернулся» от этих влиятельных в его жизни людей, и даже, по словам одного из авторов сенсации, «предал» их. Однако нет такого закона, который бы обязывал человека поступать на один и тот же курс в Гарварде более трех лет подряд, или вечно любить замужнюю женщину на девятнадцать лет старше его, или навсегда остаться с одним издателем, особенно если он чувствует, что от этого страдает его общая репутация и творческий талант. Более спокойным и рассудительным описанием произошедшего было бы сказать, что Вулф «отвернулся» от этих людей или перерос их и их доминирующее влияние на его жизнь. Но в отношении Вулфа трудно быть спокойным или рассудительным: его собственная эмоциональная интенсивность имеет тенденцию отражаться на всем и на всех, кто имеет к нему отношение.

Вулф постоянно оказывался вовлеченным в эти слишком жесткие личные отношения и последующую борьбу за освобождение от них в результате того, что он называл «поиском отца». «Самым глубоким поиском в жизни, как мне казалось, – писал он в «Истории одного романа», – тем, что так или иначе является центральным для всего живого, был поиск человеком отца, не просто отца своей плоти, не просто потерянного отца своей юности, но образа силы и мудрости, внешней по отношению к его нужде и превосходящей его голод, с которым можно было бы соединить веру и силу его собственной жизни». Эти его поиски объяснялись разными причинами: ностальгией по безопасности раннего детства, нарушенной частичным разрывом родителей; простым чувством утраты после смерти отца; желанием вырваться из-под власти матери; подсознательной тоской по ней; поиском Бога-Отца в религии, которую он интеллектуально не мог принять, но в которой все еще нуждался. Во всех этих интерпретациях есть что-то общее, но не следует забывать, что нормальный импульс всех подростков – привязываться к людям, которыми они восхищаются, и что Вулф сохранил многие подростковые черты до сравнительно позднего возраста.