Пробую на вкус разные фразы и все равно не верю. Товарищи по несчастью не желают помогать, говорят, что выхода нет только из могилы, а мы – в ней. И хохочут как психи. Но я не гнию в земле. Дышу, ем, сплю, да ради чего? Я так устал вымаливать ответы, что ничего уже и не спрашиваю, хожу из угла в угол и обдумываю свое идиотское положение, ищу любую нить к спасению. И знаете, у меня достаточно идей, которые стоит опробовать, я придумал множество способов побега – даже если большая часть из них тупые и безнадежные, – они скопились и скребутся колючими краями в моих извилинах, так что надо выбрать и хоть что-то предпринять.

Не привык я бездействовать. Однако что остается?

Шаг за ворота – и снова в доме под каблуком рыжей мегеры, целыми днями расхаживающей вокруг меня с таким видом, словно я холерный пациент, который подлежит ежечасному осмотру.

Жизнь моя не похожа на жизнь, как мглистая осень за окном не похожа на весну. Я дерево без листьев и плодов, погибшее, но не гниющее. Не человек. Не призрак. Не труп. Я так и не понял, чем являюсь. Тело не отличается от живого: оно болит и ноет, но даже если не удовлетворять потребности – умереть это не поможет.

Я устал от подобного существования, едва оно началось. А больше всего волнует вопрос: почему другие пленники дома молчат? Зачем скрывают правду? И главное – какова эта правда?

Идет вторая неделя пребывания в готическом дурдоме. Я очередной раз пересекаю гостиную и падаю в кресло, как сброшенный с телеги мешок. Рон в полудреме лежит на диване у телевизора, что-то бубнит, но слов не разобрать. Иларий играет на гитаре, поет то жалобные, то чувственные песни и укладывает волосы по три раза в сутки. Запах лака для волос смешивается с пивным амбре Рона. Тошнотворное сочетание. И так изо дня в день.

Проклятый дом – сводит с ума.

С каждым часом я все больше сливаюсь со стенами, понимаю, что пройдет время и я увязну, стану частью интерьера, одной из старых картин в коридорах, где большинство сюжетов связаны с греческими мифами. Может, вычурная мебель или статуи в темных углах тоже были пленниками? Эта мысль не покидает меня. Кажется, что воздух в стенах дома живой: не ты дышишь им, а он тобой.

Неделю назад я обследовал два первых этажа, а вчера и третий – в виде башен, торчащих над крышей рогами. Я смог найти вход только в одну – с пыльной библиотекой, где книжные полки тянутся до потолка и заканчиваются густыми зарослями паутины, из которой уже можно смастерить гамак.

Везде освещение стремится к нулю. Ведьме так сложно купить яркие лампочки? Или она обожает жить в потемках? Есть ощущение, что дело далеко не в предпочтениях ведьмы, потому что недавно я вкрутил новую лампочку рядом со своей спальней, чтобы ночью спокойно ходить в туалет, но на следующий день она лопнула. Я упрямо установил другую. И она сгорела. Свет в этом доме словно нежеланный гость, который старается заявлять о себе как можно меньше, – любой яркий источник, подобно иммунным клеткам, реагирующим на вирусы, дом немедленно находит и уничтожает.

Обои в комнатах либо серые, либо бордовые с золотым или серебристым тиснением. Комнаты похожи друг на друга. Про коридоры совсем молчу. Однотонный лабиринт! Несколько раз я терялся и не мог найти лестницу или нужную дверь. Рассудком я понимаю, что внутри этот дом гораздо больше, нежели когда на него смотришь с улицы, в нем физически не может быть так много помещений, чтобы плутать по коридорам целыми днями, точно в Эрмитаже, и находить все новые и новые закоулки, однако именно этим я и занимаюсь.

Впрочем, теперь я стараюсь сидеть либо в гостиной, либо в своей спальне, распластываюсь на мягкой кровати и наблюдаю, как по углам жмется ночь, ведь даже хреновы ночники выходят в Демонхаусе из строя.

Время течет неспешно. Я постепенно, но уверенно подбираюсь к безумию и в отчаянии подумываю перерезать себе горло – посмотреть, что из этого выйдет.

А чего, собственно, ждать?

Я подхожу к кухонному гарнитуру и беру нож для мяса, провожу по острию. Лезвие наточено до скрипа. Прекрасно. Момент истины.

Одним ударом я втыкаю лезвие себе под ребра.

Твою мать!

Горячая кровь хлещет сквозь пальцы, растекаясь по плитке алой лужей. Корчась от боли, я слышу визг Илария, а затем падаю на холодный пол и… открываю глаза посреди гостиной.

Блядь, да как это возможно?!

Иларий заботливо помогает мне встать.

– В тумбочке справа от фикуса есть упаковка мышьяка. Попробуй его сожрать, – подсказывает Рон, не отрываясь от телевизора.

К слову, я мечтаю выбросить его в окно. Не Рона. Телевизор. Ладно… Рона тоже. В общем, из-за этого ящика я окончательно впадаю в депрессию, хотя виделось, что телепередачи будут моей отдушиной. Пока не думаешь о мире за пределами дома, боль не так выворачивает изнутри. Телевизор напоминает обо всем, чего я лишился.

Я просил Рона не включать его при мне, но ублюдок только рад испоганить настроение.

Вот Иларий ведет себя по-людски: показывает дом, предлагает кофе по утрам и поделился своей – растянутой – одеждой, а то ведь я три дня ходил в темно-синем костюме, в котором меня прирезала Сара. Одежда не сохранилась: я ее снял со своего трупа. Сначала думал ходить голым, назло ведьме, но увы, духу не хватило.

Я щупаю грудь, руки, торс… Черная кофта на месте. Джинсы. Носки. Значит, теперь, когда я себя убиваю, одежда сохраняется? Как это понимать? Я телепортируюсь в дом, в то место, которое вроде точки воскрешения или кнопки сохранения в видеоигре? Мозги кипят от предположений!

– Что же ты так с собой, – лопочет Иларий, пряча кухонные ножи в шкаф, будто я ребенок и до них не достану. – Боль-то никто не отменял.

– Я устал просыпаться и видеть стены этой тюрьмы. У меня едет крыша, Лари! Каждое утро я думаю: сука, поскорее бы сдохнуть и оставить этот кошмар!

– Понимаю, – протягивает Рон.

– Неужели?

– Ага. Тоже просыпаюсь, вижу ваши рожи и думаю: бля, поскорее бы заснуть.

Я фыркаю, а Рон, ехидно усмехаясь, первый раз за полдня меняет положение на диване.

– Тебе нужно успокоиться. – Иларий произносит это несвойственным ему грубым тоном и с алчным блеском в глазах. – Сара попросила тебя просто сидеть на месте, а ты воюешь с ней. Она ненавидит, когда ее слова игнорируют.

Я хмурюсь. Иногда мне кажется, что я разговариваю с разными людьми, но большую часть времени Иларий мне нравится, и его достоинства перекрывают мысли о странных редких ехидных выпадах. Возможно, у него что-то с нервами. Как можно сохранить рассудок в таком месте?

– Ее приказы, имеешь в виду?

– Не важно, как ты это назовешь, – и снова мягкий тон со вздохом, – но, если будешь ругаться с ней и дальше, делая все назло, случится плохое… поверь.

Мне хочется заорать.

Плохое? Случится плохое? Что еще со мной может случиться, я же, на хер, сдох!

– Самое страшное случается не когда люди не следуют приказам, а когда беспрекословно их выполняют. Читал Новый Завет? – Я с трудом выпрямляюсь и совершаю несколько движений, чтобы похрустеть позвоночником. После возрождения ужасно болит спина. Затем с облегчением продолжаю: – Когда родился Иисус, царь Ирод испугался и приказал воинам убить всех младенцев в Вифлееме. И ведь их убили! А как насчет холокоста? Или инквизиции? Все эти люди выполняли приказы и прихоти других людей. Я этой рыжей психушнице не игрушка, ясно? Подчиняться не собираюсь!

– Не продолжай… я понял, – мнется Иларий и меняет тему: – Ты читал Библию?

– Отец читал мне ее в детстве, но не будем об этом.

Потерянный, я сажусь на медвежью шкуру у камина. Иларий решает растопить очаг, аккуратно подкладывает дрова, боясь испачкать золотистую рубашку. А я вспоминаю богато украшенную обложку отцовской Библии. Толстенная книга с сотнями закладок и заметок. Хоть и прошло больше пятнадцати лет, я на удивление ясно вижу отца и комнату с десятками крестов, вижу благородный блеск камней на изображении Иисуса и надпись: «Ветхий и Новый Завет», слышу шелест старинных страниц, помню их запах.

Каждый день. Ровно в девять вечера. Отец открывал свою реликвию и читал вслух, а я следил за стрелкой на циферблате настенных часов, ожидая возможного наказания. Он никогда не говорил сразу, что меня ждет. Сначала читал…

За потоком воспоминаний я замечаю, что Иларий старается втянуть меня в беседу и уже подплыл к теме креационизма. Я улыбаюсь. Общение с этим человеком поднимает настроение, а заодно и IQ. Мы рассуждаем о Крестовых походах, о тектонике литосферных плит, шлифуем теориями про космическую паутину, в чем я ничего не смыслю, но теперь знаю, что невидимая темная материя образует переплетающиеся нити, вдоль которых сосредоточено большинство скоплений галактик, – это и есть паутина. Разговаривать с Иларием можно вечно. Редкое удовольствие. Слишком долго я находился в обществе строителей, беседа с которыми в основном состояла из отборных ругательств.

Теперь я стараюсь следить за языком, насколько это возможно. С подросткового возраста я проводил время с работягами на стройках и заводах, многое от них перенял, но всегда стремился оставаться культурным человеком. Все-таки я создал свою компанию, а другие знакомые предприниматели не начинали с тяжкого труда, как я. Они – люди высшего общества. Нужно было соответствовать. Но эмоции я по-прежнему контролирую с трудом. Из-за детства или из-за общества, в котором рос… не знаю. Ничего не могу с собой сделать, реагирую на каждую мелочь. Доктор даже успокоительное выписывал, но я его не пил.

Когда Иларий увлеченно рассказывает мне теорию струн, я с изумлением спрашиваю:

– Откуда ты столько знаешь?

– Он уже пять лет сидит в четырех стенах и ни хера больше не делает, кроме чтения своих книг, – саркастично замечает Рон, прежде чем польщенный Иларий успевает ответить. – Ларик, небось, перечитал все книги не только в нашей библиотеке, но и в интернете.

Иларий лишь вздыхает.

– Рон прав. Чем еще здесь заниматься? Не превращаться же в обезьяну, как он.

– Выпей аспиринчика, Лари, – говорит Рон.

– Зачем? У меня ничего не болит.

– Ну, это пока. Скоро я встану, всеку тебе, и заболит. Ты давно в рожу от меня не получал, да? – хрипит Рон, переключая телевизор на мистический канал. – Откуда столько наглости?

– Я видел, что ты брал мой телефон, – заявляет Иларий в пылу, – и поменял статус у меня в социальных сетях на…

– На что? – Рон выгибает одну бровь.

– На «ботексный петух»! – Иларий с размаха кидает в товарища книгу.

Рон от души хохочет.

– Ларик, если бы я хотел, я бы сказал это в твою накрахмаленную петушиную физиономию, а не строчил за спиной в каком-то вонючем приложении.

– Ты свою рожу-то в зеркале лицезрел? – вмешиваюсь я. – Когда я тебя увидел, то еле подавил желание перекреститься.

– Моя внешность создана, чтобы такие фурункулы, как ты, и на десять метров не приближались, – огрызается Рон.

Я не успеваю гавкнуть в ответ, потому что Иларий продолжает возмущаться:

– Если это был не ты, то кто? Я видел, как ты брал мой телефон!

– Я, сука, время смотрел! Отвали от меня!

Иларий скрещивает руки на груди и как ни в чем не бывало продолжает рассказывать мне о квантовой механике и возможной ее связи с той магией, которая удерживает нас в особняке. Я молча слушаю, недоумевая, как Рон и Иларий до сих пор друг друга на куски не разорвали. Спустя час мы с Иларием пригреваемся у огня. Я клюю носом. Однако парень снова берется за гитару, и сон отступает. Поет белобрысый громко и не замолкая; каждая песня сопливее другой: разлука Ромео и Джульетты, душевные терзания бедных художников, одинокий конь посреди поля…

– Ты можешь заткнуться хоть на полчаса? – рычит Рон, закрывая уши коричневыми подушками.

– Деградируй у ящика сколько влезет, а от меня отстань, – обиженно высказывает Иларий, гордо задирает подбородок и скользит в сторону двери, ведущей в подвал. – Неотесанная обезьяна.

Рон швыряет в Илария подушку.

– Свали!