Как раз, когда Хеде так безумно тосковал по своей скрипке, во двор пришел странствующий музыкант и начал играть под окнами. Это был слепой старик, он играл фальшиво и без всякого выражения, но Хеде был так поражен, когда услышал скрипку, что прислушивался к этим фальшивым звукам со слезами на глазах и с набожно сложенными руками.

Еще мгновение, и он отворил окно и, цепляясь за дикий виноград, слез на землю. Его нимало не смущало то, что он бросил свою учебу. Ему казалось, что сама судьба послала эту скрипку, чтобы утешить его в горе.

Хеде, наверное, никогда не просил о чем-нибудь так униженно, как он просил слепого старика дать ему поиграть на его скрипке. Он все время стоял перед странствующим музыкантом с непокрытой головой, хотя тот был слеп, как крот. Старик видимо не понял, чего от него хотят и обернулся к девочке, которая его водила.

Хеде поклонился бедной девочке и повторил свою просьбу. Девочка посмотрела на него так, как смотрят только люди, которые должны смотреть за двоих. Взгляд ее больших серых глаз был так открыт и останавливался на предметах с такой сосредоточенностью, что Хеде казалось, что он физически ощущает этот взгляд, когда она посмотрела на него: вот ее глаза остановились на его вороте и видят его свеженакрахмаленный воротничок, вот теперь ее взор перешел на его сюртук, и она видит, что он чисто вычищен, а теперь она смотрит на его сапоги и видит, что они блестят.

Никогда Хеде не приходилось подвергаться такому изучению. Он чувствовал, что эти глаза могут проникнуть в самую глубину его души. Но до этого не дошло. У девочки была необыкновенно странная улыбка. Лицо у нее было такое серьезное, что когда она улыбалось, то получалось впечатление, будто оно в первый и последний раз приняло веселое выражение. И вот теперь на ее губах появилась эта необыкновенная улыбка.

Она взяла у старика скрипку и протянула ее Хеде.

– Теперь должен быть вальс из Фрейшютца, – сказала она.

Хеде показалось странным, что он должен теперь играть именно вальс, но, в сущности, для него было безразлично что играть, лишь бы чувствовать струны под своими пальцами. Этого ему только и не доставало. Скрипка сразу же начала утешать его. Она заговорила с ним слабыми дребезжащими звуками: «Я только скрипка бедняка», – говорила она, «но какая бы я ни была, я служу утешением и поддержкой для бедного слепого. Я – свет и радость его жизни. Я должна служить ему утешением в его бедности, старости, слепоте».

Хеде почувствовал, что подавленное состояние духа, которое убило все его надежды, начало мало-помалу покидать его. «Ты молод и силен» – говорила ему скрипка. «Ты можешь бороться, ты можешь силой удержать то, что уходит от тебя. Зачем же тебе терять мужество и сокрушаться?»

Хеде играл с опущенными глазами, но вот он откинул голову назад и осмотрелся кругом. На дворе собралась довольно большая кучка людей, состоявшая из детей и праздношатающихся, которые пришли с улицы, чтобы послушать музыку.

А, впрочем, вся эта толпа собралась не из-за одной только музыки. Слепой музыкант и девочка были не единственными участниками странствующей труппы. Против Хеде стоял странный человек в трико, отделанном блестками, со скрещенными на груди голыми руками. Человек этот был стар и, по-видимому, жизнь сильно потрепала его, но Хеде невольно обратил внимание на его высокую грудь и длинные усы. Рядом с ним стояла его жена, маленькая, толстая и также не первой молодости, но она сияла от удовольствия, гордясь своими блестками и газовыми юбками.

Когда Хеде заиграл, то они несколько первых тактов стояли смирно и считали. Но потом на их лицах появилась очаровательная улыбка, они взялись за руки и начали танцевать на небольшом заплатанном коврике.

Хеде заметил, что во время исполнения эквилибристических фокусов жена стояла почти неподвижно, тогда как муж работал один. Он прыгал через нее, ходил колесом вокруг нее и делал вольты. Роль жены состояла почти исключительно в бросании публике воздушных поцелуев.

Но Хеде не обращал особенного внимания на артистическую, пару. Его смычок легко забегал по струнам. А струны говорили ему, что борьба и победа доставляют великое счастье. Хеде играл и в своей игре черпал мужество и надежду и совсем не думал о старых канатных плясунах.

Но вдруг он заметил, что они пришли в какое-то замешательство. Они перестали улыбаться и не бросали публике воздушных поцелуев. Акробат прыгал невпопад, а жена его начала покачиваться взад и вперед под такт вальса. Хеде продолжал играть все с большим воодушевлением. Он бросил Фрейшютца и заиграл веселую старинную народную песню, которая сводила с ума всех гостей на вечеринках.

Старые канатные плясуны совсем растерялись и стояли в недоумении. Но, наконец, они не были больше в состоянии противостоять искушению. Они подпрыгнули, обхватили друг друга и закружились по коврику в бешеной пляске. Как они плясали! Они то семенили ногами, то кружились, как волчок, и при этом только чуть-чуть выходили за пределы коврика. Их лица сияли от восторга. Эти старые люди казались молодыми и жизнерадостными.

Собравшиеся зрители громко выражали свой восторг, глядя на их пляску. На лице серьезной девочки, водившей слепого, появилась широкая улыбка. Но Хеде был растроган до глубины души. «Так вот что могла сделать его скрипка! Заставить людей забыться? Так, значить, он обладает великим могуществом. В любую минуту он может проявлять свою власть над людьми. Каких-нибудь два года ему надо поучиться за границей у великого маэстро, а потом он будет разъезжать по всему свету и на него будут сыпаться деньги и слава».

Хеде казалось, что эти акробаты появились только для того, чтобы сказать ему все это. Теперь он увидел свой путь, который лежал перед ним, светлый и широкий. Он сказал самому себе: «Я хочу, я хочу стать музыкантом, я этого должен добиться. Это не то, что ученье. Я могу очаровывать людей своей скрипкой, это даст мне богатство».

Хеде перестал играть. Уличные артисты тотчас же подошли к нему и стали выражать свое восхищение.

Мужчина назвал себя Блумгреном. Он пояснил, что это его настоящая фамилия, а выступал он под другой. Он и его жена-старые цирковые артисты. Госпожа Блумгрен была раньше мисс Виолой и носилась по арене цирка на спине лошади. Но даже и теперь, покинув арену, они продолжали оставаться артистами, страстно преданными своему искусству. В этом Хеде, конечно, успел уже убедиться. Потому-то они и не могли устоять против его скрипки.

Хеде ходил с акробатами часа два. Он не мог расстаться со скрипкой, а кроме того ему нравилось увлечение старых артистов своим искусством. При этом он испытывал самого себя. «Я хочу посмотреть, есть ли во мне священная искра, могу ли я вызывать восторг, могу ли я заставить детей и праздношатающихся ходить за мной со двора во двор».

Во время переходов с одного двора в другой господин Блумгрен надевал на себя старое изношенное пальто, а госпожа Блумгрен накидывала на себя коричневую тальму, и в таком виде они шли рядом с Хеде и болтали с ним. Господин Блумгрен не хотел говорить о всех тех лаврах, которые они с госпожой Блумгрен пожинали в то время, когда выступали в настоящем цирке. Он рассказал только, как директор уволил госпожу Блумгрен под тем предлогом, что она стала слишком тучной. Господина Блумгрена не увольняли, но он сам вышел в отставку. Конечно, никому не могло прийти в голову, что господин Блумгрен будет продолжать служить у директора, который уволил его жену. Госпожа Блумгрен любила искусство, и вот ради нее господин Блумгрен и решил стать свободным артистом, чтобы дать ей возможность выступать. Зимой, когда слишком холодно, чтобы давать представления на улице, они играли в палатке. Тогда у них бывал очень богатый репертуар. Они давали пантомимы, жонглировали и показывали фокусы.

– Цирк отказался от них, – говорил господин Блумгрен, но искусство их не покинуло. Они все еще продолжали служить искусству; оно достойно того, чтобы оставаться ему верным до гробовой доски.

Всегда, всю жизнь быть артистами! Вот заветное желание господина Блумгрена, а также и госпожи Блумгрен.

Хеде шел молча и слушал. Его мысли беспокойно переходили от одного предположения к другому. В жизни бывают случаи, представляющиеся предзнаменованием, которого надо слушаться. Хеде казалось, что в том, что с ним теперь случилось, таится какое-то значение. Если бы он объяснил все должным образом, то может быть, принял бы разумное решение.

Господин Блумгрен попросил господина студента уделить частицу своего внимания маленькой проводнице слепого. Видел ли он когда-нибудь такие глаза? Не думает ли он, что такие глаза должны означать что-нибудь особенное? Неужели можно обладать такими глазами и не быть предназначенным для чего-нибудь великого?

Хеде обернулся и посмотрел на бледную, маленькую девочку. Да, у нее были необыкновенные глаза, которые сияли, как звезды на печальном и немного болезненном лице.

– Во всем, что Господь делает, есть глубокий смысл, – сказала госпожа Блумгрен. – Я даже думаю, что Он не даром заставляет такого артиста, как господин Блумгрен, выступать на улице. Но что Он думал, давая этой девочке такие глаза и такую улыбку?

– И знаете, что я вам скажу, – заметил господин Блумгрен, – у нее нет ни малейшего призвания к искусству. И с такими-то глазами!

Хеде начал подозревать, что все это говорится вовсе не для него, а для девочки в виде назидания. Она шла сейчас же позади них и могла слышать каждое слово.

– Ведь ей всего только тринадцать лет и для нее совсем еще не поздно выучиться чему-нибудь, но это невозможно, невозможно, у нее нет ни малейших способностей. Учите ее шить, господин студент, если вы не хотите даром терять ваше время, но не учите ее стоять на голове!

– Ее улыбка сводит с ума всех людей, – сказал господин Блумгрен. – Только из-за одной этой улыбки хорошие семьи то и дело предлагают удочерить ее. Она могла бы расти в богатом доме, если бы только согласилась покинуть своего деда. Но, скажите, для чего ей эта улыбка, которая сводит с ума людей, если она никогда не будет показываться на лошади или на трапеции?

– Мы знаем многих артистов, – заметила госпожа Блумгрен, которые подбирают детей прямо с улицы и обучают их своему искусству, когда сами уже не могут выступать. И многим из них удавалось создавать звезды, которые потом получали громадные гонорары. Но ни я, ни господин Блумгрен никогда не думали о гонорарах, мы желали только одного – увидеть когда-нибудь, как Ингрид несется на лошади по арене и пролетает в обруч под восторженные аплодисменты зрителей. Это было бы для нас все равно, что начать жизнь сначала.

– А как вы думаете, для чего мы оставляем при себе ее деда? – заговорил опять господин Блумгрен. – Разве это артист какой-нибудь, который достоин нашего общества? Нет, нам ничего не стоило бы иметь в нашей труппе бывшего члена придворной капеллы. Но мы любим девочку, мы не можем расстаться с ней, и вот ради нее мы терпим и старика.

– Не жестоко ли с ее стороны противиться нашему желанию сделать из нее артистку? – спрашивали акробаты.

Хеде оглянулся. Девочка шла сзади и на лице ее застыло выражение покорного страдания.

Он понял, что она была проникнута уверенностью, что люди, не умеющие ходить по канату, принадлежат к числу бездарных и презренных созданий.

В это время они входили в новый двор, но прежде тем начать представление, Хеде сел на опрокинутую ручную тележку и начал говорить. Он сказал целую защитительную речь в пользу бедной девочки. Он укорял господ Блумгренов в том, что они хотят принести ее в жертву жестокой толпе, которая сперва будет любить ее и аплодировать ей некоторое время, а потом, когда она состарится ее, выбросят на улицу, и она будет таскаться со двора во двор в осеннюю непогоду и холод. Нет, тот истинный артист, кто дарит счастье только одному человеку. Пусть глаза Ингрид будут для одного человека, улыбка тоже для него одного; пусть она сбережет их для него, и этот единственный не покинет ее, и подарит ей верный кров на всю ее жизнь.