Все существо девочки было проникнуто такой трогательной скорбью, что священник почувствовал глубокую жалость к ней. Он решил, что невозможно оставлять такое маленькое существо в обществе странствующих акробатов. Он вошел в палатку и предложил Блумгренам взять девочку к себе в дом. Старые артисты заплакали и сказали, что, несмотря на то, что девочка совершенно непригодна для искусства, они все-таки любят ее и не хотели бы расставаться с ней. Но, конечно, она будет счастливее в настоящей семье, у людей, которые круглый год живут на одном месте, а потому они соглашаются отдать ее священнику, если он только обещает, что она будет в его доме в положении родной дочери.

Священник обещал им это, и вот с тех пор девочка поселилась в семье священника. Это был кроткий и ласковый ребенок, сердце которого было полно любви и нежного внимания ко всем окружавшим его. Первое время приемные родители очень любили ее, но когда она сделалась старше, то у нее развилась мечтательность. Воображение раскрыло перед ней целый прекрасный мир, и она способна была иногда среди дня вдруг бросить работу и погрузиться в глубокие мечты.

Но жене священника, живой и работящей женщине, это не нравилось. Она выговаривала девочке за ее леность и нерадивость и так замучила ее строгостью, что та стала запуганной и несчастной.

Когда ей минуло девятнадцать лет, то она опасно заболела. Никто не знал, что с ней, потому что в те отдаленные времена во всем Рогланде не было доктора, но видно было, что девушка тяжело больна. Скоро все окружающие поняли, что она умирает. Что же касается до нее самой, то она только и молила Бога о смерти; она говорила, что ей очень хочется умереть.

Казалось, точно Господь хотел испытать, действительно ли она хочет этого. Однажды ночью она почувствовала, что все ее тело коченеет и холодеет, и на нее нашло тяжелое оцепенение.

– Это, наверное, смерть, – подумала она про себя.

Но странно было то, что она не потеряла совершенно сознания. Она сознавала, что лежит, как мертвая, чувствовала, что ее убирают и кладут в гроб. Но она совсем не боялась, что ее похоронят заживо. У нее было только одно чувство: она была счастлива, что умерла и покинула тяжелую жизнь. Она боялась только, как бы не открыли, что она мнимо умершая и как бы не отложили ее похорон. Должно быть, жизнь для нее была очень горька, раз она не испытывала ни малейшего страха перед смертью.

Однако, никто не открыл, что она жива. Ее отвезли в церковь, вынесли на кладбище и опустили в могилу. Но могилу не зарыли, так как, по обычаю, существующему в Рогланде, ее похоронили в воскресенье утром, перед обедней. Люди, собравшиеся на ее похороны, после похоронного обряда пошли в церковь, а гроб остался стоять не зарытым в могиле. По окончании богослужения могилу должны были зарыть при помощи могильщика.

Девушка отдавала себе отчет во всем, что делалось, но она не чувствовала никакого страха. Она не могла бы сделать ни малейшего движения, чтобы показать, что она жива, как бы она этого ни желала; но, если бы даже она и могла двигаться, то постаралась бы держаться как можно тише. Она не переставала радоваться, что как бы умерла.

Да и трудно было сказать, что она была вполне жива. Она не была в полном сознании и в полной памяти. В ней жила только та частица души, которая живет в сновидениях по ночам.

– Хотела бы я знать, – думала она, – есть ли хоть что-нибудь на всем белом свете, что могло бы заставить меня желать жить?

Не успела она этого подумать, как ей показалось, что крышка гроба и покрывало на ее лице, сделались прозрачными, и она увидела перед собой деньги, красивые наряды и прекрасные сады с великолепными плодами.

– Нет, ко всему этому я равнодушна, – сказала она и закрыла глаза перед всем этим великолепием.

Когда она опять открыла глаза, то все это исчезло, но зато она увидела совершенно ясно Божьего ангела, который сидел на краю ее могилы.

– Здравствуй, милый ангел Божий! – сказала она ему.

– Здравствуй, Ингрид, – ответил, ангел. – Пока ты лежишь тут и ничем не занята, я хочу поговорить с тобой о старых временах.

Ингрид слышала отчетливо каждое слово, которое произносил ангел, но голос его был совершенно особенный, какого она никогда раньше не слыхала. Он больше всего походил на звуки струнного инструмента, и каждый звук был словом. Он не походил на пенье, а на звуки скрипки или арфы.

– Ингрид, – сказал ангел, – помнишь ли ты, как однажды, когда еще был жив твой дед, ты встретила молодого студента, который ходил с тобой со двора во двор и играл на скрипке твоего деда целый день?

Лицо мнимо умершей осветила улыбка.

– Неужели ты думаешь, что я могла это забыть? – сказала она. – С тех пор не прошло ни одного дня, чтобы я не подумала о нем.

– И ни одной ночи, чтобы ты не видела его во сне?

– Да, и ни одной ночи, чтобы я не видела его во сне.

– И ты все-таки хочешь умереть, несмотря на то, что так хорошо помнишь его? – сказал ангел. – Ведь тогда ты уже не сможешь больше повидать его.

При этих словах мнимо умершая вдруг почувствовала всю сладость любви, но и это не могло ее соблазнить.

– Нет, нет, – сказала она, – я боюсь жизни, я лучше хочу умереть.

Тогда ангел махнул рукой, и Ингрид увидала перед собой большую песчаную пустыню. Она казалась безграничной, и куда бы и не хватало глаз, нигде не видно было ни одного дерева; пустыня была бесплодная, сухая и знойная. На песке были разбросаны там и сям какие-то возвышенности, которые на первый взгляд казались скалами. Но когда Ингрид вгляделась хорошенько, то она увидела, что это были огромные живые чудовища со страшными когтями и громадными, наполненными зубами пастями; чудовища лежали на песке и подстерегали добычу.

И между этими-то страшными животными шел студент; он шел совершенно беззаботно, не подозревая, что вокруг него лежат живые существа.

– Предостереги же его, предостереги, – сказала Ингрид ангелу, в невыразимой тревоге. – Скажи ему, что они живые, чтобы он остерегался.

– Мне не дозволено говорить с ним, – промолвил ангел своим звенящим голосом, ты должна сама предостеречь его.

Мнимоумершая с ужасом почувствовала, что она лежит, как скованная, и не может бежать к студенту на помощь. Она делала одно бесплодное усилив за другим, чтобы подняться, но бессилие смерти сковало ее тело. Но вот, наконец-то, наконец-то, она почувствовала, как забилось ее сердце, по жилам потекла кровь, ледяные оковы смерти растаяли. Она поднялась и поспешила к нему…

Нет никакого сомнения в том, что солнце особенно любит открытые места перед маленькими деревенскими церквами. Всякий, конечно, заметил, что нигде нет такого изобилия солнечного света, как перед белой церковью во время обедни. Нигде солнечные лучи не переплетаются в такую густую сеть, нигде нет такой благоговейной тишины в воздухе. Солнце стоит высоко на небе и словно смотрит за тем, чтобы люди не оставались слишком долго на пригорке и не увлекались болтовней, а шли бы в церковь слушать проповедь. Потому-то оно и изливает такие горячие потоки лучей у белой стены церкви. Может быть, и нельзя с полной уверенностью утверждать, что солнце каждое воскресенье стережет у маленьких деревенских церквей, но во всяком случае, верно то, что в то утро, когда мнимо умершую опустили в могилу, на кладбище в Рогланде, оно изливало целые снопы жгучих лучей на маленькую площадку перед церковью. Казалось, что даже щебень, сверкавший в колеях дороги, того и гляди вспыхнет. Притоптанная короткая трава вся съежилась и походила на сухой мох.

На дороге, ведущей в церковь, появился далекарлиец, торгующий в разнос ножами и ножницами. На нем была длинная, белая баранья шуба, а на спине он нес большой черный кожаный короб. Одетый и нагруженный, таким образом он шел уже несколько часов, не чувствуя жары, но когда он свернул с дороги и взошел на площадку перед церковью, то не прошло и минуты, как он остановился и снял шляпу, чтобы вытереть пот, выступивший на лбу. Далекарлиец остановился и стоял с непокрытой головой. У него было красивое и умное лицо с высоким, белым лбом, который пересекала глубокая складка между бровями. Рот у него был красиво очерчен и с тонкими губами. Его волосы были расчесаны по обе стороны с пробором посредине; они были ровно подстрижены у шеи и свешивались через уши, слегка завиваясь у висков. Он был высокого роста, сильного, но не грубого сложения и строен. В нем была одна странность: его взгляд был неспокойный, а зрачки постоянно убегали в углы глаз, как бы стараясь скрыться там. Вокруг его рта лежали складки, придающие лицу выражение какой-то растерянности, чего-то безумного, что совершенно не соответствовало этому лицу.

Да и нельзя было сказать, чтобы этот человек был вполне в своем уме, так как он таскал свой короб, не взирая на воскресенье. Если бы он был в полном разуме, то знал бы, что это напрасно, потому что в воскресенье все равно никто у него покупать ничего не будет. Никто из далекарлийцев, странствовавших по деревням, не гнул спины под коробом в воскресный день, а все шли в Божий дом, освободившись от поклажи и выпрямив спину, как и все добрые люди. А этот несчастный ничего, вероятно, и не знал о том, что был воскресный день, пока не остановился на площадке перед церковью и не услыхал пение псалма, доносившееся из церкви. Однако ему хватило разума, чтобы понять, что в этот день ему торговать нельзя. И вот для его бедного мозга предстояла тяжелая задача решить, где ему провести этот свободный день. Он долго стоял и смотрел перед собой. Когда все шло своим обычным порядком, то ему не трудно было соображать. Он всю неделю ходил со двора во двор и торговал. Но к воскресенью он никак не мог привыкнуть. Оно всегда являлось для него большим неожиданным несчастьем.

Он стоял с застывшим взглядом, и на лбу его появились глубокие морщины. Первым его побуждением было войти в церковь и послушать пение. Но от этого желания он сейчас же отказался. Ему очень хотелось послушать пение, но он боялся войти в церковь. Люди его не пугали, но в некоторых церквах были такие странные и неприятные картины с изображением существ, о которых он вовсе не хотел бы вспоминать. Но вот он, наконец, пришел к тому заключению, что раз это церковь, то тут же должно быть и кладбище, а раз было кладбище, где он мог бы укрыться, то он был спасен. Лучше кладбища для него ничего не было на свете. Завидев во время своих странствий кладбище с дороги, он сейчас же шел туда, чтобы посидеть там некоторое время, если это даже было среди рабочей недели. Но теперь, когда он решил идти на кладбище, перед ним вдруг возникло новое затруднение. Дело было в том, что кладбище в Рогланде находилось не сейчас же возле церкви, стоявшей на пригорке, а в некотором отдалении от нее на поле, невдалеке от мирской избы. И, чтобы войти в кладбищенские ворота, ему необходимо было пройти мимо целого ряда лошадей, привязанных к коновязи, – на которых приехали прихожане.

Все лошади стояли, низко опустив головы в охапки сена или мешки с овсом, и жевали так, что слышно было, как корм хрустел у них на зубах. Не могло быть и речи о том, что они способны были причинить какое-нибудь зло коробейнику, но у него были свои собственные соображения относительно опасности, которая могла грозить при проходе мимо такого длинного ряда животных. Несколько раз он уже направлялся к воротам, но каждый раз мужество покидало его, и он поворачивал назад. Он не боялся, что лошади укусят его или лягнут. Для него было уже достаточно того, что они были так близко, что могли видеть его. Было уже достаточно, что они побрякивали своими бубенчиками и скребли землю копытами.