Женевьева молча глянула на собеседницу, что была старше лет на пять, не больше. Ей не хотелось отвечать на подобные вопросы, да и вообще, такое любопытство она посчитала верхом бестактности, но всё же, ответила.

– Нет.

– А почему?

– А почему вы спрашиваете?

– Сергей интересовался вами и намекнул, чтобы я узнала, почему вы не пишете ему.

Женевьева не считала себя невоспитанной графиней, скорее, наоборот, но тут не сдержалась и громко фыркнула. Дальняя родственница князя являлась баронессой, причём не наследной, и много чего не понимала, а если и понимала, то не слишком принимала к сердцу, иногда выдавая бестактности, уподобляясь роте солдат на отдыхе в городе.

– Так пусть напишет мне письмо, и я решу, как ему ответить, и что там написать.

– Так он же князь!

– И что? – Женевьева внезапно остановилась и холодно взглянула на свою собеседницу, зло сжав ручку зонта в белоснежной нитяной перчатке.

– Ну, я думала, что его титул не предполагает просить вас написать ему письмо, и первой должны написать именно вы, и поэтому, дабы не ставить вас в неловкое положение, он поручил разузнать обо всём мне, так что, можете считать, что я официальное доверенное лицо его семьи.

– Послушай…те, Мария…, вас навязала мне в сопровождающие моя мать. Не знаю, с какой целью она это сделала, но несомненно, предполагала самую благую из них. Увы, она несколько ошиблась в вас и вашей роли при мне. Ваш дальний родственник не интересовался мною ни разу за весь год, пока я училась в академии. Более того, он не соизволил написать ни одного письма, а по разговорам родителей я поняла, что наша помолвка стала не более, чем формальностью, если она не являлась таковой с самого начала. И теперь вы позволяете себе говорить со мной в таком тоне, как будто я должна ему писать сама и это является моим промахом? Не много ли вы берёте на себя, мадам?

Мадам смешалась, не ожидая такого отпора, искренне полагая, что раз ей сказали, что можно говорить, значит, она вправе озвучить мнение семьи, и сделать это так, как считает нужным. Сейчас же она оказалась в довольно глупом положении и не могла закрыть рот наглой девице, младше её на пять лет, но гораздо статуснее по положению. От внутренних переживаний пот заструился по лицу мадам, но смахнуть его она пока не смела. Хорошо ещё, что гувернантка довольно сильно отстала и не слышала их беседы.

– Я думала, что вы не позволите себя так вести и говорить в таком тоне! Ваша мать…

– Говорить что? – перебила собеседницу Женевьева, – как вы, бестактности? Увольте меня от подобного, я пока их слушаю только от вас, что меня очень сильно удивляет. Вы говорили с моей матерью на эту тему?

– Да.

– И что она вам сказала?

– Я не стану передавать вам наш с ней разговор.

– Хорошо, но тогда и со мной на эту тему разговаривать больше не нужно. Разговор закончен, лучше посмотрите, сколько чаек летает над морем? Как они прекрасны и как гордо реют над волнами, не то, что люди.

Дама обратила свой взгляд на море и выдохнула.

– Да, очень много чаек, большего о них мне нечего сказать. Не вижу ничего прекрасного в наглых, прожорливых птицах, что гадят на людей сверху.

– У каждого свой взгляд, – дипломатично возразила Женевьева и, закрывшись зонтом, продолжила свой путь.

Достав платок из небольшой замшевой сумочки, Мария промокнула лоб и виски, и замолчала, опасаясь своей речью навлечь на себя гнев хоть и юной, но очень самовлюблённой особы. Однако, надолго их прогулка не затянулась, и вскоре, усевшись в личный экипаж, они отправились на загородную виллу, принадлежащую семейству Васильевых.

Здесь Женевьева покинула навязчивую мадам, уединившись в своей комнате. Распахнув окно в сад, она стала любоваться высаженными строго в ряд стройными кипарисами и аккуратно подстриженными вечнозелёными туями, сейчас выставившими напоказ свои крохотные, пахнущие хвоей, наросты на кончиках упругих сетчатых веток. Мысли её завертелись вокруг больной для неё сейчас темы.

Мать вчера разговаривала с отцом по телефону, а вслед за этим пришла срочная телеграмма, содержание которой осталось для Женевьевы тайной, но после которой мать стала как-то странно посматривать на неё, больше не отпуская никуда одну. О чём она разговаривала с отцом, интересно? Неужели узнала, что она наняла частного детектива и следила за Дегтярёвым, мучаясь ревностью? Вряд ли, слишком всё сложно, да и не совершала она никаких необдуманных поступков, и всё же, мать с отцом чего-то заподозрили.

Эх, как бы хорошо сейчас прогуливаться с Дегтярёвым по набережной, или прогуливаться на морской яхте?! Она бы много ему смогла показать и рассказать, он же моря никогда и не видел! И плавать, наверное, не умеет, а она умеет, и могла бы его научить. Вот только, тут она фыркнула, вот только купаться вместе неуместно, она уже давно девушка, да и Дегтярёв, несмотря на свой иногда откровенно детский вид, вполне себе сформировавшийся юноша, имеющий уже не только платонические желания, но и вполне земные, низменные, так сказать.

А с другой стороны, так хочется обниматься и целоваться, и в этом нет ничего предосудительного, особенно, если они любят друг друга и готовы в скором времени пожениться и…. Тут Женевьева оборвала сама себя, почувствовав, что слишком далеко зашла в своих глупых мечтаниях.

Она отошла от окна и уселась на пуфик, морща лоб в глубоких раздумьях. Чистый, покрытый лёгким загаром лоб девушки открыто сопротивлялся морщинам, что сгрудились на нём в результате напряжённых размышлений хозяйки, но ничего поделать не смог. Слишком неравны оказались силы. И всё же, придётся идти к матери, выяснять, а то всё слишком туманно, и ничего нельзя поделать. Нужно срочно поговорить с матерью и всё выяснить. Не в лоб, конечно, а иносказательно, но так, чтобы полностью понять, что происходит вокруг неё.

Разговор с матерью случился буквально на следующий день, когда они втроём прохаживались по улицам Симферополя, приехав туда прогуляться. С ними вместе следовал и их шофёр, вооружённый револьвером, спрятанным в наплечной кобуре под тонким пиджаком, что весьма удивило Женевьеву.

Нет, их иногда сопровождали мужчины из числа доверенных лиц отца или особо приближённых слуг, но никто из них и никогда не брал с собой оружие. Это нонсенс, однако…, и тут Женевьева заметила, что сумка матери немного раздувалась от несоразмерного для неё предмета.

Внезапная догадка осенила девушку. А что, если это дамский револьвер?! Нам грозит какая-то опасность? Но откуда? Она невольно оглянулась вокруг, но окружающий пейзаж не внушал тревогу: всё обыденно, спокойно.

Люди, как люди, улицы, как улицы. Город жил своей жизнью: неспешно прогуливались отдыхающие, скорым шагом перемещались горожане, торопящиеся по своим делам, скучали извозчики, лениво смотря на проходящих мимо потенциальных клиентов. Магазины, люди, машины – всё буднично, обыденно и без угроз. А тогда, кого бояться?

– Маман, а почему ты взяла с собой шофёра, да ещё и с оружием? – спросила Женевьева, когда, побродив по магазинам, они уселись на открытую веранду в летнем кафе.

Графиня в этот момент задумчиво смотрела в сторону моря, и лёгкий бриз игрался полями её белоснежной шляпки, удерживаемой шпильками на волосах. Она о чём-то думала или мечтала, и вопрос дочери застал её врасплох. Мгновенно выйдя из мечтательного состояния, она вперила строгий и прямой взгляд на виновницу прерывания её тайных грёз.

– Что ты сказала, Женя, повтори?

– Маман, почему ты взяла с собой шофёра, да ещё и с оружием? – старательно повторила вопрос Женевьева, пытливо заглядывая матери в глаза.

Мать помолчала, пристально смотря на дочь, но та не смешалась под её взглядом и продолжала ждать ответа. Графиня чисто машинально заметила в лице дочери новые черты, которые ранее не были ей присущи. Мягкая округлость нежных щёк сменилась некоторой резкостью, которую давали более обозначенные скулы и волевой подбородок, что не был характерен для женщин её рода и до сей поры никак не выделявшийся.

«Девочка растёт, – вздохнула про себя графиня, – и становится излишне дерзкой. Может, наказать её? Нет, слишком поздно, девица уже на выданье, восемнадцать лет исполнилось, она хочет любить и быть любимой, а князь Юсупов…» Графиня вспомнила слащавого, прилизанного юношу, что томным взглядом смотрел на мужчин высшего света, предпочитая находиться скорее в их обществе, чем в обществе экзальтированных и изнеженных барышень, и её настроение, и так не очень хорошее, испортилось ещё сильнее.

Конечно, барышни разные: и красивые, и безобразные, есть и умные, и откровенные дуры, высшего света и полу высшего, холодные в любви и страстные, но если князю они не нравятся, любые, то с этим ничего поделать нельзя, кроме как разорвать помолвку. Правда, для этого нужен достаточно весомый повод, а его всё никак не находилось.

– Ты слышала, как я разговаривала с отцом?

– Нет, но я знаю, что отец звонил тебе, маман.

– Да, так вот, – графиня замолчала, дав возможность официанту расставить чашечки с какао и тарелку с фруктами. – Отец звонил предупредить, чтобы мы приняли особые меры предосторожности, у нас в империи активизировались иностранные агенты. Конечно, мы в долгу не останемся, но пока весь мир против нас, и у наших противников больше возможностей навредить.

– И поэтому ты носишь дамский револьвер в сумочке, маман?

Взгляд графини невольно метнулся в сторону лежащей рядом на стуле сумочки, и тут же вернулся обратно. Она промолчала, не желая говорить ни да, ни нет.

– А ты, маман, умеешь пользоваться им? – не отставала от неё дочь.

– Женевьева, ты дерзишь, у меня нет никакого револьвера в сумочке.

– А, ну тогда извини, – и дочь уткнулась в свою чашку с какао.

Графиня помолчала, но дело касалось их личной безопасности, поэтому молчать ей не пристало, наоборот, уже давно надо поговорить на эту тему, но… графиня опасалась, и вот почему. Если говорить о безопасности, то придётся упоминать о нападениях на военно-полевые лагеря, о чём писали во всех газетах. Женевьева газет не читала, поэтому ни о чём не подозревала, а зря. И всё же, сказать придётся.

– Ты читала последние газеты?

– Маман, ты же знаешь, я не интересуюсь политикой.

– В газетах пишут не только о политике.

– Ну и новостями тоже.

– Это хорошо, но и одновременно плохо.

– Почему? – задала короткий вопрос дочь, отхлебывая при этом какао и вгрызаясь в хрустящий, желтовато-молочный круассан.

Графиня поморщилась, глядя, как аппетитно жуёт дочь, но ничего не ответила, а подозвала к себе официанта.

– Будьте добры, – обратилась она к нему, – принесите мне, пожалуйста, последний выпуск газеты «Вестник Крыма».

– Сию минуту, ваше сиятельство.

– Гм, мама, ты хочешь дать мне почитать газету?

– Да, думаю, тебе интересно почитать о своих сокурсниках, которые, пока ты тут отдыхаешь, продолжали учиться в военно-полевом лагере?! – говоря эти слова, графиня пристально смотрела на дочь, стараясь успеть поймать реакцию на её слова. Любой дрогнувший мускул лица или тела должен о многом ей сказать, сообщить то, чего не скажет язык.

Дочь, дожёвывающая почти съеденный круассан, спокойно проглотила его, запила какао и спросила.

– Опять что-то Дегтярёв натворил? И что на этот раз? – ни один мускул на её лице не дрогнул, только глаза заблестели каким-то насмешливым блеском.

– Ты, видимо, думаешь, что он там развлекался? Впрочем, принесут газету, почитаешь.

Через пару минут подошёл официант, неся на блюде свежую газету и, склонившись перед графиней, отдал её. Взявшись за газету, графиня развернула её, внимательно осмотрела все страницы и, найдя интересующую статью, свернула и передала дочери, указав, где читать. Женевьева приняла газету и полностью погрузилась в чтение. Мать внимательно следила за ней, не прекращая попыток понять её отношение по реакции.

На первой полосе газеты была напечатана статья с громким заголовком: