НАПАДЕНИЯ НА ВОЕННЫЕ ЛАГЕРЯ! ИМПЕРАТОР СДЕЛАЛ РАЗНОС ВОЕННОМУ ВЕДОМСТВУ! МНОГО ПОГИБШИХ И ЕЩЁ БОЛЬШЕ РАНЕНЫХ!

Дальше, собственно, кратко излагались прошедшие события, а в конце перечислялись лагеря, в которых всё и произошло. Отдельным списком шли фамилии погибших и раненых. Женевьева дошла до перечисления фамилий, начала читать, потом перечитывать, и стала стремительно бледнеть.

– Он убит!

– Кто убит? – опешила графиня, которая давно уже изучила все списки и нашла барона Дегтярёва в списках раненых. Об этом она даже упомянула в разговоре с графом, а тот подтвердил, что лично слышал от военного министра, что Дегтярёв ранен и находится в госпитале на излечении, правда, состояние у него тяжёлое, а остальные подробности он опустил, сказав, что расскажет их при личной встрече, и вот теперь такой пассаж.

– Дегтярёв!

– Нет, что с тобой, тебе плохо, дочь?!

– Да, мне очень плохо, очень-очень плохо, – Женевьева, не расслышав ответ матери, откинулась назад в кресле и выронила из рук газету.

Мать вскочила, выхватила из рук дочери газету и стала напряжённо её читать, подбежал официант.

– Барышне плохо?

– Да, вызовите срочно доктора! – отвлеклась графиня, лихорадочно выискивая фамилию Дегтярёва. И действительно, в числе раненых его не оказалось, а вот в списках убитых он имелся.

– И принесите мне три самых тиражных и уважаемых газеты, если нет свежих, то вчерашние подойдут, – крикнула она уже вслед официанту и бросилась к дочери, напуганная её поведением.

– Он жив, только тяжело ранен, я видела в других газетах списки, он в числе раненых.

– Я не верю тебе, мама, не верю, – начала стонать дочь, и графиня с ужасов увидела, что она не врёт, и всё зашло слишком далеко, да так, что она даже не предполагала. Ведь невозможно подделать те чувства и эмоции, что показывал сейчас её родная дочь, и в этот момент Женевьева потеряла сознание.

– Врача, срочно врача! – вне себя от страха стала орать графиня. На их счастье, недалеко располагалась уездная больница, и вскоре оттуда прибежал врач, что привёл в чувство молодую графиню, её тут же отвели в тень, туда же принесли и пачку разных газет.

Графиня судорожно хватала каждую и, найдя искомую статью, совала её под нос Женевьеве, давая прочитать нужное место. Общими усилиями врача и матери Женевьеву привели в чувство и обнадёжили. На этом первая часть трагедии завершилась, и графиня Васильева приступила ко второй, но уже значительно позже, уже находясь дома.

– Дочь, тебе лучше?

– Да, маман, – ответила оправившаяся от потрясения Женевьева.

– Не соблаговолишь ли ты теперь объяснить мне своё умопомрачение, дорогая?

Женевьева, что едва пришла в себя и имеющая до сих пор бледный вид, отвернулась от матери, демонстративно смотря в окно.

– Игнорировать мои вопросы не получится, дорогая.

Женевьева по-прежнему смотрела в окно.

– Я жду, дочь, от тебя хоть какого-то ответа?!

Женевьева нехотя отвела взгляд от окна и в упор посмотрела на мать.

– У меня должны быть друзья и однокурсники, это нормально, и когда они вдруг умирают, не поговорив толком со мной, это больно и очень страшно!

– Какие друзья у юной девушки на выданье в восемнадцать лет?!

– Обыкновенные, какие и должны быть, и которых у меня нет. Да, я придумала, что он мне друг, я с ним разговаривала раза три всего, и да, мне хочется разговаривать с ним, видеть его, находиться рядом, хочется, а сейчас его больше нет. Нееттт! – сорвалась на крик Женевьева и, уткнувшись в подушку, разрыдалась.

Графиня растерялась, наверное, в первый раз за всю жизнь. Она не знала, что делать и как отреагировать на слова дочери, и начала с самого простого. Женевьева её дочь, а что должна сделать мать при виде рыдающей дочери? Успокоить её! И она стала успокаивать.

– Он жив. Вот газеты, в которых барон Дегтярёв указан в списках раненых, тяжелораненых. Я же тебе их уже читала?! Сейчас за его жизнь бьются лучшие военные врачи, в Крымском вестнике ошиблись, в других газетах информация более точная, я проверила пять газет, вот, посмотри.

Женевьева перестала рыдать и взяла у матери пачку газет, став их внимательно прочитывать по второму разу.

– И ещё, я не хотела тебе говорить, но когда отец звонил, он сказал, что разговаривал с военным министром, и тот сказал ему, что некий юноша, а именно, барон Дегтярёв совершил подвиг и чуть не погиб. Сейчас он находится в военном госпитале, его состояние стабильно тяжёлое, но он пришёл в сознание.

– Это правда, мама? – спросила Женевьева, подняв на мать взгляд, и что-то глубоко внутри него, такое тёплое чувство, сейчас совсем маленькое и крохотное, заблестело и засияло, даря свет всем, кто его мог увидеть. Может, это была надежда, может, радость, а возможно, и любовь, и это что-то тронуло сердце матери.

– Да, Женя, это правда, он действительно жив!

Женевьева моргнула, потом ещё раз и, прислонив ладошки к нежному лицу, вновь принялась рыдать, теперь уже, наверное, от счастья или от облегченья, кто их знает, этих юных девиц, отчего они рыдают. А может, она плакала от досады, что так глупо раскрылась перед матерью, но ничего уже не поделаешь.

Все те чувства, что она испытывала к Дегтярёву, сейчас обнажились и стали очевидны для матери. Ну и пусть знает, кого она любит и почему. А его и вправду, есть за что любить, раз военный министр лично об этом сказал отцу, а если об этом знает военный министр, то знает и император, а если знает император, то он обязательно наградит Дегтярёва, а значит, её шансы выйти за него замуж значительно увеличиваются.

Эта мысль, внезапно пришедшая Женевьеве в голову в результате нехитрых умозаключений, вызвала неподдельную улыбку на её лице, что растрогало мать, которая подумала, что она предназначена ей.

– Моя девочка! – всхлипнула графиня и прижала голову дочери к своей груди. У тебя всё получится, всё получится, слышишь!

– Да, маман, я знаю, я люблю тебя.

– И я тебя, дочь! – и графиня ещё крепче прижала Женевьеву к себе.

Глава 3. Госпиталь

Проснувшись в очередной раз в госпитале, я с неудовольствием разглядывал высокий потолок, что казался для меня таким же далёким, как ночные звёзды. Потолок не поражал ни великолепием классической лепнины, ни белоснежной чистотой, он просто был хорошо побелен и не осыпался мне на голову старой штукатуркой. Взгляд ни за что на нём не цеплялся, благодаря чему я спокойно обдумывал всё, со мной произошедшее, правда, с трудом припоминая отдельные события. Вернее, я почти всё помнил, но многие детали и грани боя в военно-полевом лагере оказались стёрты или, можно сказать, затёрты. Хотя после всего случившегося это как раз и неудивительно, удивительным оказалось, что я вообще выжил.

Я лежал в постели и, не имея возможности вставать, когда мне вздумается, от полученных ранений и износа организма, как физического, так и духовного, я постоянно размышлял и думал, в сотых раз прогоняя в голове свои воспоминания.

Делал я это с одной только целью – понять, всё ли я правильно сделал, и как можно было сделать ещё лучше. Думал, но никак не находил ответа на свой вопрос. С одной стороны, трудно что-то в тот момент придумать более достойного и правильного, чем я сделал, с другой стороны – всё произошло настолько спонтанно, и где-то даже очень глупо, что я просто терялся в оценках своего собственного поступка.

Я пролежал уже несколько дней в госпитале после того, как в первый раз очнулся, и мне уже разрешили вставать и самостоятельно передвигаться на небольшие расстояния. Голова часто кружилась, а подойдя как-то к зеркалу, я не узнал сам себя. На правой щеке красовался длинный, глубокий разрез, тщательно зашитый и заклеенный каким-то неизвестным мне материалом.

Раньше на голове находилась повязка, скрывающая всю эту красоту, но её сняли, и теперь я мог лицезреть воочию собственное лицо. Не сказать, что мне оно понравилось, но и поводов для самокритики я пока не нашёл. В конце концов, шрамы мужчину украшают, а не уродуют, тем более, боевые, главное, что руки-ноги целые и голова не пробита.

Щёку мне, правда, располосовали сильно, и крови из этого разреза вытекло изрядное количество, иначе бы здесь не лежал так долго. Ну, что поделать, надо скорее выздоравливать, я вздохнул. За эти дни ко мне никто не приходил, кроме врачей и медсёстры, да и кому я нужен?! Родных у меня не осталось, из друзей только Пётр, который и сам мог оказаться ранен, или его вообще ко мне не допускали, ну а девушки, а девушки, что называется, потом.

Какие уж тут девушки, нет их у меня. Одна так далеко, что Гималайские горы окажутся намного ближе, другую родители не отпустят, да и, положа руку на сердце, откуда они узнают вообще, что со мной случилось, и что я нахожусь здесь? Да и в каком качестве они меня посетят?

Невесты? Вряд ли, и я не готов к тому, а другого ничего и никто из них и не предложит, и то, это касается только Елизаветы, но там такой папашка, что… Впрочем, хватит ныть и жалеть себя, пойду-ка я полежу, так и время быстрее пройдёт, и раны заживут лучше. Жаль, что ни ротмистр Радочкин не зашёл, ни Кошко, ну так не до меня им сейчас, врагов нужно искать, а не по госпиталям шляться.

Так прошло несколько дней, когда ко мне пришёл первый посетитель, им оказался военный чиновник. Он опросил меня по прошедшим делам и, исписав кучу бумаги и изрядно утомив, ушёл. А вот второй посетитель, что пришёл буквально на следующий день и которому я несказанно обрадовался, оказался для меня весьма неожиданным.

– Так-так, юноша, а вот меня вы точно не ожидали увидеть?! – и в палату в сопровождении врача зашёл профессор Беллинсгаузен.

Я в это время сидел на кровати и вяло переговаривался с другими больными, что лежали со мной в одной палате. Оглянувшись на вошедшего, я воскликнул.

– Профессор!

– О! Вы меня узнали, господин барон! Похвально, похвально. А я смотрю, вы по-прежнему стараетесь держать себя в тонусе, то и дело, попадая в опасные ситуации? Я слышал, что у вас буквально каждый месяц что-то происходит?!

– Да, вы правы, профессор, последнее приключение чуть меня не доконало.

– Да-да, вот об этом я и хотел с вами поговорить. Доктор, можно найти здесь комнату, в которой я смогу спокойно обсудить с бароном Дегтярёвым особенности его дара?

– Да, безусловно, – откликнулся мой лечащий врач, – пойдёмте, я отведу вас туда, где вы сможете спокойно переговорить.

– Благодарю Вас!

Профессор приглашающе махнул рукой, и я вышел вслед за ним и доктором. Довольно скоро мы добрались до какой-то комнатёнки, кажется, подсобного помещения, и разместились в ней, как придётся. Я уселся на подоконник, а профессор принялся расхаживать по комнате, то и дело, натыкаясь то на обычный табурет, то на угол стола.

– Итак, молодой человек, прошло больше полугода с того момента, как мы с вами расстались в моей лаборатории, при весьма печальных обстоятельствах. Я чуть не погиб, а вас чуть не убили, но благодаря вашей юношеской отваге и уму, вы справились и спасли и меня, и себя, что похвально и радует меня не меньше, чем вас. К сожалению, я долго провалялся в больнице, потом проходил курс реабилитации и буквально только на днях вернулся к своей обычной практике. Всё это время я думал, почему так произошло, а узнав, что вы ещё не раз попадали в похожие ситуации, принялся анализировать всю имеющуюся у меня информацию. Вернувшись в лабораторию, я поднял все записи, а также провёл ряд экспериментов, и теперь с уверенностью могу утверждать, что тогда произошёл какой-то сбой в аппаратуре, который спровоцировало постороннее вмешательство. И вот, получился такой результат, весьма неожиданный, как для меня, так и для вас.

Я молчал, внимательно слушая профессора.