Мне было приказано удалиться? Я почувствовала себя школьницей, вызванной к директору.

– Конечно, – кивнула я и, не глядя на него, поспешила к выходу.

Моя комната – нет, целые апартаменты – находились в противоположном крыле от Жениных. Об этом мне сразу сообщила домработница. Роскошные, с огромной кроватью, собственным будуаром и выходом на небольшой балкон с видом на парк. Мои скромные чемоданы жалко ютились посреди простора. Я закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, пытаясь унять дрожь в коленях. Это было не просто напряжение. Это было что-то другое. Что-то острое, колющее, щекочущее нервы. Его взгляд… он видел меня. Не невесту сына, не красивую картинку, а именно меня. И в этом взгляде не было ни одобрения, ни осуждения. Был чистый, нефильтрованный интерес. И это пугало и смущало меня одновременно.

Вечером за ужином было не лучше. Мы сидели за длинным столом, способным вместить два десятка человек. Анатолий во главе. Я – напротив, рядом с Женей. Он расспрашивал сына о делах, о предстоящих планах, и Женя отвечал немного по – юношески, заискивающе. Я молча ковыряла вилкой салат, чувствуя себя невидимой.

– А вы, Любовь Викторовна, я слышал, искусствовед? – неожиданно обратился он ко мне.

Я вздрогнула, чуть не уронив вилку.

– Я… только закончила университет. Магистратуру.

– Что же вас привлекает? Ренессанс? Барокко? Или, может, что – то современное, непонятное? – в его голосе слышалась легкая насмешка, вызов.

Я заставила себя поднять на него глаза. Он глядел на меня, опершись подбородком на сцепленные пальцы. Женя с интересом смотрел то на него, то на меня.

– Меня привлекает… искренность, – выпалила я, сама удивившись своей смелости. – Вне зависимости от эпохи. Когда художник не врет. Даже если это некрасиво.

Наступила тишина. Женя замер с бокалом у губ. Анатолий Владимирович медленно отпил вина, его глаза не отпускали меня.

– Искренность, – повторил он задумчиво. – Редкий и опасный товар в наше время. Не находите?

– Отец, не пугай ты мою невесту своими философиями! – встрял Женя, пытаясь разрядить обстановку. – Она у меня впечатлительная!

Анатолий медленно перевел взгляд на сына, и тот сразу поник.

– Я не пугаю, – мягко произнес он. – Я интересуюсь. Пожалуйста, продолжайте, Любовь Викторовна.

Но я уже все сказала. Мужество покинуло меня. Я опустила глаза.

– Я, устала с дороги, – промямлила я. – Прошу прощения, можно я пойду?

– Конечно, – его голос снова стал формальным, холодным. – Отдыхайте.

Я вышла из-за стола, чувствуя его взгляд у себя на спине. Он прожигал ткань платья.

В своей комнате я снова прислонилась к двери, сердце бешено колотилось. Это была не неприязнь. Не страх. Это было нечто гораздо более сложное и тревожное. Он видел во мне человека. Интересовался моим мнением. И в этом простом факте было больше интимности, чем во всей предыдущей ночи с его сыном.

Я подошла к окну и посмотрела на темнеющий парк. Где-то в этом доме был он. Человек, чей один только взгляд заставлял мое тело трепетать от непонятной, запретной тревоги. И я с ужасом понимала, что жду следующей встречи. Жду того момента, когда наши глаза снова встретятся, и я снова почувствую этот обжигающий, стыдный, пьянящий интерес. Это было неправильно. Это было опасно. Но это было единственное, что за последние недели заставило меня чувствовать себя живой.

Глава 3

Анатолий

Документы от зарубежных партнеров расплывались перед глазами в однообразной серой пелене. Цифры, сводки, прогнозы – обычно это был единственный язык, на котором я был готов говорить, единственный мир, где я чувствовал себя полновластным хозяином. Но сегодня мозг отказывался концентрироваться. В ушах стоял тихий, сбивчивый голос: «Меня привлекает искренность».

Черт возьми. Я откинулся на спинку кресла, закурив сигару. Дым густыми кольцами уплывал в потолок, растворяясь в прохладном воздухе кабинета. Искренность. Какое наивное, глупое и до невозможности опасное слово для выпускницы художественного ВУЗа, которая всего через месяц станет женой моего сына. Жени. Мой мальчик. Мое разочарование.

Он привез ее вчера. Я наблюдал за ними из окна кабинета, как их машина зарулила за ворота. Сын выскочил первым, подбежал к ее двери с показной галантностью, которую видел в каком – то своем дурацком сериале. А она вышла медленно, оглядывая дом с таким выражением лица, будто ее привезли на плаху. Не восторг, не любопытство – тихий, животный ужас, приправленный долгом. Я узнаю эту смесь за версту. Сам слишком часто видел в зеркале.

Она была красива. Неброско, не по-Жениному. Не та красота, что кричит с обложек. Та, что заставляет присмотреться. Хрупкая, с большими глазами, в которых плавало море какой-то внутренней, непрожитой тоски. И имя – Любовь. Ирония судьбы или насмешка какой-то высшей силы.

Обед. Адская пытка. Сидеть напротив и видеть, как мой сын играет в счастливого жениха, жуя свою говядину и рассказывая банальности. Она сидела, сгорбившись, будто стараясь занять как можно меньше места. Ела крошечными кусочками, словно птичка. И время от времени бросала на меня быстрые, испуганные взгляды из-под длинных ресниц. Взгляды, от которых по спине бежали мурашки. Она не боялась меня как свекра. Она боялась меня как мужчину. И в этом страхе была порочная, запретная сладость.

А потом она осмелилась. Заговорила. Голос тихий, но без дрожи. «Искренность. Когда художник не врет. Даже если это некрасиво».

Я чуть не поперхнулся вином. В этом доме, за этим столом, где десятилетиями царили только прагматизм и выгода, прозвучало такое чистое, такое неуместное слово. Оно повисло в воздухе, как щебет чужой птицы, залетевшей в открытое окно. Женя, мой дурак, даже не понял, что произошло. А я понял. Она бросила вызов. Не мне. Всей этой бутафории, в которую мы все играем.

И в тот момент, когда она опустила глаза, покраснев, я увидел не невесту сына. Я увидел ее. Девушку с тонкой шеей, на которой пульсировала жилка. Девушку, чьи пальцы сжимали салфетку. Девушку, в чьих глазах прятался настоящий, невысказанный бунт.

Черт возьми, повторил я про себя, затушив сигару. Это осложняло все.

Я встал и подошел к бару, налил себе виски. Алкоголь обжег горло, но не смог прогнать навязчивый образ. Ее испуганные глаза. Дрожь в голосе. Хрупкость, за которой скрывалась сталь.

Что она делает с моим сыном? Соглашается на этот брак, конечно. Он для нее – спасение. Я уже заказал проверку ее семьи. Думаю, найду там долги, отчаянное положение. Она продается. Но продается не с восторгом, а с отвращением. Это меня… заводит. Черт бы побрал.

Я представил ее вчерашний вечер. Они в его стерильной квартире, которую я снял. Женя, наверняка, демонстрировал ей свою «любовь» с тем же искусством, с каким дрессируют породистых собак. Технично, бездушно, для галочки. Представил, как ее гладкая кожа покрывается мурашками не от страсти, а от холода и тоски. Представил, как она лежит потом и смотрит в потолок, чувствуя себя использованной вещью.

Гнев, горячий и беспощадный, клокотал у меня внутри. Гнев на сына за его слепоту. На себя – за эти порочные мысли. На нее – за то, что явилась сюда и всколыхнула во мне то, что я много лет назад похоронил под тоннами отчетностей. Я не влюбился. Это абсурд. Это просто атакованное одиночество. Я слишком долго был один. Слишком долго меня окружали либо подчиненные, либо купленные женщины. А тут появилась она. Молодая, пахнущая не парфюмом, а жизнью. Испуганная, но не сломленная.

Мой долг – выгнать ее. Оторвать от Жени щепку, пока она не вонзилась ему в сердце. Объяснить ему, что он женится на призраке, который никогда не будет его любить. Но я не сделаю этого. Потому что я хочу смотреть, как она краснеет под моим взглядом. Хочу снова услышать, как ее голос дрожит, когда я задаю ей неудобный вопрос. Хочу украдкой наблюдать, как она ходит по моему дому, по моей территории, вся такая чужая и такая невероятно притягательная. Это игра. Опасная, глупая, недостойная меня игра. Но я ввязался в нее.

Я подошел к окну. В ее окне, в противоположном крыле, горел свет. Я видел ее силуэт. Любовь стояла, прислонившись к стеклу, и смотрела в темноту моего парка. Что она там ищет? Спасение? Или себя прежнюю?

Она подняла голову, и мне показалось, что ее взгляд скользнул прямо по моему окну. Я не отпрянул. Я стоял в темноте своего кабинета, зная, что она не видит меня. Чувствовал себя подлецом, воришкой, который крадет то, что ему никогда не принадлежало и не будет принадлежать.

Завтра я придумаю повод снова с ней столкнуться. Спрошу о ее мнении по поводу какой – нибудь картины в библиотеке. Напугаю ее еще раз. Заставлю ее глаза снова блеснуть тем самым испуганным, живым огнем. Это грех. Это ниже моего достоинства. Но я сделаю это. Потому что впервые за долгие годы я почувствовал нечто, кроме скуки и усталости. И это «нечто» было острым, как лезвие, и пьянящим, как самый крепкий виски.

Ее зовут Любовь. И это жестоко.

Глава 4

Любовь

Солнце будило меня нарочито яркими лучами, высвечивая пылинки, танцующие в воздухе над огромной, чужой кроватью. Первое мгновение было прекрасным – я не понимала, где я. А потом память накрыла волной: дубовый кабинет, тяжелый взгляд, тихий голос, произносящий мое имя. Анатолий. Я сжалась под одеялом, словно пытаясь спрятаться. В ушах стучало: «Искренность. Редкий и опасный товар». Он не просто произнес это. Он бросил эти слова мне в лицо, как перчатку. И в его глазах читалось не презрение, а интерес. Любопытство охотника, нашедшего диковинного зверька.

Стыд обжег мне щеки. Я вела себя как дура. Надо было просто улыбнуться и промолчать. Кивать, как советовал Женя. Вписаться. А я начала рассуждать об искренности с человеком, который, скорее всего, последний раз был искренен на смертном одре своей жены.

Мысль о Жене заставила меня вздрогнуть. Где он? Я на цыпочках вышла в коридор и прошла в другое крыло. Дверь его спальни была распахнута, кровать заправлена. На тумбочке лежала записка, нацарапанная его размашистым почерком: «Люб, улетаю в Москву на пару дней, срочные переговоры по свадьбе (оркестр там, фотосессия)! Скучай! Целую! Твой Женя».

От этих слов не стало теплее. Стало пусто. Он уехал. Оставил меня одну. В этом ледяном дворце. С его отцом. Паника, острая и липкая, сдавила горло. Несколько дней наедине с Анатолием Владимировичем. С этим человеком, чье молчаливое присутствие давило сильнее, чем чьи – либо крики.

Я металась по своим апартаментам, как мышь в стеклянной ловушке. Мне нужно было увидеть его. Или не видеть? Избегать? Как вести себя? Что делать? Я представила, как мы случайно сталкиваемся в бесконечном коридоре, и он смотрит на меня своим пронизывающим взглядом, и я… а что я? Я должна что-то сказать. А если я опять ляпну какую-нибудь глупость?

Завтрак был настоящей пыткой. Я сидела одна за тем самым длинным столом, и звук моей ложки о фарфор казался оглушительно громким. Лидия Михайловна двигалась бесшумно, как тень, подливала кофе, ее лицо было невозмутимым маской.

– Анатолий Владимирович уже завтракал? – выдавила я наконец, просто чтобы разорвать гнетущую тишину.

– Анатолий Владимирович уехал в офис к семи утра, Любовь Викторовна, – ответила домработница без единой эмоции. – Он сказал, что вы должны чувствовать себя как дома.

Как дома. Ирония заставила меня поперхнуться. Я чувствовала себя как в музее, где до каждого экспоната нельзя дотрагиваться.