Хотя мне так же страшно за ребёнка, и я периодически захлёбываюсь в бессилии (особенно ночами под её температурные стоны), и нелепо кудахчу, и покупаю какой-то гомеопатический препарат, хотя абсолютно не верю в гомеопатию.

Но все негомеопатические уже куплены, а момент покупки очередных пилюлек внутри меня приравнивается к активной борьбе: мол, я не бездействую, я вот, видишь, подключаю травки и на вопрос: «Как ты?» – отвечаю: «У Кати температура спала», потому что лично я сейчас никак, я на паузе, жду, когда ей станет лучше.

Но тем не менее я вдруг её почувствовала – эту пресловутую опору внутри. Ту самую са-мо-до-ста-точ-ность.

Мне точно достаточно того, что внутри, чтобы справиться: запасов сил, здравого смысла, веры, мудрости и способности укрощать свои страхи.

Это мои ресурсы, мои личные, и они не превращаются в пепел в отсутствии мужского плеча рядом.

Самые адовые были первые три ночи.

На третью от начала болезни бессонную ночь я в ночнушке проходила мимо зеркала и вздрогнула. Ну правда, это было ужасно: лохматая, помятая, с каким-то зеленоватым пятном от пролитого сиропа на бежевых шортиках.

Бабушка бы сказала: «неприбранная». Она так говорила про незаправленную кровать и про незаправленную в социальные нормы меня.

«Баба-яга какая-то, – вдруг подумала я. – Можно без грима сниматься…»

И собралась заплакать, жалея себя: ну просто устала что-то.

И тут я вспомнила, как нам в музее рассказали, что образ Бабы-яги на самом деле очень искажён нашими сказками: она в них явный злодей, отрицательный персонаж, который всё хочет погубить детей, засунув их в печь.

Но на самом деле запелёнутого ребёнка раньше и правда засовывали в остывающую печь: это такая была имитация сауны с сухим воздухом, и это была оздоравливающая процедура, которая только выглядит зловеще.

И если разобраться, почему так сложилась жизнь Бабы-яги, сводить её на терапию, то выяснится, скорее всего, что всё не так, как кажется.

Да, у неё внутри «тихий омут», но она талантливая хозяйка своих чертей, а не психопатка и не самодурка.

«Скорее всего, она бы рассказала своему психологу, как ушла, будучи молодой, поглубже и подальше в лес залечивать своё разбитое и преданное сердце.

И там, в лесу, осталась, там ей безопасно, ведь там всего лишь дикие звери, зато никто не предаст и не украдёт её сердце. И ей просто не для кого там прихорашиваться: нет же социума, – поэтому она запустила себя.

Но если её расчесать, накрасить да приодеть, она, возможно, красавица, и не такая уж и старая, и не такая уж и страшная.

Может, ей вообще, как мне, лет сорок – сорок три».

Вот такие мысли в четыре часа ночи приходят в голову, когда я слышу, как тиски болезни ослабевают, моя дочь заснула, температура спала, кашляет реже…

Но это очень жизненный текст.

О том, что женщина всё-всё может сама.

Не то чтобы хочет, но точно может, если так пришлось.

И из этой точки можно потихонечку смотреть по сторонам – на мужчин, потому что в этом случае мужчина не должен уметь то, что не умеет она, не должен затыкать собой бреши её жизненных скилов. Он не должен в качестве приданого спасти её в тех местах, где она провалилась в яму. У него совсем другая вдохновенная роль, подобранная не под её слабости.

А ещё нельзя клеймить свою внутреннюю Бабу-ягу, ибо она совсем не баба и не яга, а просто красивая женщина с варикозом, которая давно не выбирала себя.

А когда выберет, то там, внутри, можно разглядеть и Белоснежку, и Золушку, и Спящую Красавицу.

Я живу пока как умею, свою очень девчачью жизнь со своими разобранными самокатами, и, боже, кто бы знал, как мне она нравится!

Снайпер

Однажды я смотрела фильм про хорошего адвоката.

Подсудимый, которого он защищал, вызывал симпатию и сочувствие присяжных и в целом был очень милым преступником (это ещё надо доказать), которого было бы несложно защищать, если бы не его характер.

Подсудимый был очень взбалмошным, постоянно кричал что-то с места на суде, возмущался речами прокурора, и судья уже неоднократно бил своим молоточком: мол, эй, дружок, уймись!

Адвокат периодически шипел на клиента: «Ты можешь просто помолчать и не мешать мне вытаскивать тебя из-за решётки?»

Тот клялся и божился, что всё-всё, рот на замке и будет молчать, но на следующем же заседании чуть не подрался со свидетелем, опять перебивал, кричал с места, доводил судью до исступления.

При этом доказательств его вины было, очевидно, недостаточно, все они неубедительны, и, вероятнее всего, его должны были выпустить: нельзя сажать того, кто просто был рядом с местом преступления, но чья вина не доказана.

И когда представитель прокурора, задача которого – доказать вину подсудимого, говорил своё финальное слово, он обратился к присяжным так:

– Я прошу вас спасти человека. Простого, обычного, ни в чём не виновного человека. Я не о подсудимом, конечно. А о том человеке, который может случайно пострадать в том случае, если этот эмоционально нестабильный, не владеющий своими чувствами, не способный укротить свой гнев человек выйдет на свободу…

Мы все были свидетелями того, что даже если он не совершал преступления, то вполне мог его совершить.

И это был сильный аргумент: «Даже если это не он совершил преступление, он мог бы его совершить».

Сейчас поясню, к чему клоню.

Едва вернувшись из исполненной мечты в реальную жизнь, я сразу попала в водоворот событий и, находясь в блаженном и расслабленном состоянии, врезалась в конфликт.

Я была к нему совсем не готова и наговорила лишнего.

Однажды мне сделали комплимент: сказали, что я – душевный снайпер. «Попадаю словами прямо в душу».

О-о-о, классный образ, спасибо!

Но иногда, когда я злюсь, слова выстреливают из меня как попало, мимо мишеней, вразнобой. Как будто человек ел попкорн, напихал его полный рот и чихнул. И кукурузинки – в разные стороны. Вот и я так: в процессе понимаю, что надо бы замолчать, но уже не могу унять эту бесявую часть меня. Любой конфликт вынуждает меня быть колючей и агрессивной.

Это непривычная для меня роль.

Я её играю, но сразу после спектакля чувствую себя виноватой. И тогда внутри меня немедленно начинается судебный процесс: мой внутренний адвокат тут же ищет доказательства моей невиновности, а мой внутренний прокурор – доказательства моей виновности.

А я сама веду себя в этот момент как тот эмоционально нестабильный подсудимый: кудахчу, нервничаю и сама себя раздражаю, потому что судья – это тоже я.

Чаще всего я признаю себя виноватой и приговариваю к санкциям: иди помирись, извинись, почини. Я не люблю, когда отношения поцарапаны.

Но иногда я выигрываю внутренний суд и признаю: агрессия моя правомерна, и вмятина на его настроении – это то, что он заслужил.

Такое мне сложно выдерживать, конечно, потому что я никак не признаю в себе вот эту Олю – Зену – королеву воинов (сериал такой был). Но в моём случае я так себе Зена, скорее, Зина. «Купили в магазине резиновую Зину, королеву воинов»:)

Мой психолог как-то сказала мне фразу: «Иногда в конфликте важно не растерять свою ярость». Мою ярость я храню в спичечном коробке. Её совсем чуть-чуть, и иногда я приоткрываю коробок ее послушать: жужжит? Жужжит!

А ещё я давно заметила, что конфликт очень зависит от того, какую роль играет в моей жизни тот, с кем я конфликтую.

Ну, например, когда мне написали неприятный комментарий, я поморщилась, забанила и забыла.

Потому что этот незнакомый человек никакой роли в моей жизни не играет, он там со своими демонами борется и в меня это просто рикошетит. Это как мимо проехал автомобиль и обрызгал вас из лужи. Неприятно, зло, но постирал и забыл.

А если это человек, заметный в моей жизни, то тут очень сложно увернуться.

Тут начинаются бесконечные ментальные диалоги и злость, которую сложно проглотить. И мой спичечный коробок аж вибрирует, и ярость готова вылететь и ужалить.

Мне нужно изменить роль, которую человек играет в моей жизни, с главной на эпизодическую. Тогда и со злостью будет проще справиться.

Отличный план, но как его воплощать в жизнь, понятия не имею.

Пощёчина

Я лечу с гастролей с огромным тяжёлым чемоданом. Внутри – подарки. Прянички всякие, книги, игрушки, посуда, сувениры. На самом деле очень тяжёлый чемодан вышел, я потом на регистрации даже платила за перевес.

Но когда просто везёшь его колёсиками по земле, то всё вполне удобно, а как надо поднять, то мама дорогая! Тяжело.

Я пока везла его, рука лежала на ручке чемодана, фитнес-браслет написал мне сообщение: «Похоже, вы начали велосипедную тренировку». Пха-ха! Не совсем, дорогой, я не вся тренируюсь, только правая рука.

И вот я зашла в аэропорт. Нужно поднять и поставить чемодан на ленту.

Я могу сама. Я женщина дородная, плотная, 48-го размера. Я могу два таких чемодана поднять. Наверное. Теоретически. Надорвусь, конечно, но смогу.

А ещё мне сложно просить помощи.

Потому что я сильная титановая женщина.

Как мама говорила: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик».

Не могу сказать, что я сама это выбрала. Мне пришлось такой стать. Мужикастой. Я могу и починить что-то, и про крипту поговорить, и донести велосипед.

Иногда этот факт меня ужасает, потому что женское начало – нежное, красивое – во мне тоже есть, а я его на антресоли затолкала и тащу 25-килограммовый чемодан.

А с другой стороны, так безопаснее и свободнее.

Безопаснее и свободнее всё уметь: не надо никого ждать, ни от кого зависеть.

Взяла отвёртку, вжух-вжух – всё прикрутила.

Вчера я волокла чемодан и вспомнила, что я так-то женщина.

Хоть была в брюках и пиджаке, всё равно внутри я в платьишке.

И я смело так обернулась назад и говорю ближайшему мужчине:

– Извините, пожалуйста, а можно я вас попрошу помочь с чемоданом? Очень тяжёлый вышел…

Просить о помощи для меня редкая история: гордыня внутри бунтует, но женская суть моя хвалит меня: «Молодец. И тебе не тяжело, и мужчине приятно».

Но мужчина не выглядел так, будто ему приятно, – скорее наоборот.

Он посмотрел на жену, которая стояла рядом, а та так уничижительно зыркнула на меня, что мне захотелось отменить просьбу немедленно.

Но мужчина уже поставил мой чемодан на ленту, и я искренне поблагодарила его. А потом, уже с другой стороны рамки, стянула чемодан и замешкалась (у меня ещё сумка с зефиром, чтоб не помять, подушка, рюкзак), а его жена подошла ко мне и прошипела: «Заведи себе своего мужика и флиртуй с ним, и пусть он таскает тебе чемоданы».

И она ушла, а я осталась. С чемоданом, зефиром, подушкой, рюкзаком и пощёчиной на моей самооценке.

Ну, во-первых, я ни с кем не флиртовала. Правда.

Это была такая социальная игра в мужчину и женщину, спасателя и спасённую (от тяжести чемодана), в того, кому приятно помочь, и ту, кому помогли. Во-вторых, мужик – это не пёсик и не котёночек. Его не надо заводить, то есть надо, но не в том смысле, в котором говорила женщина. Его надо выбрать и восхищаться. А в-третьих… а что в-третьих? А ничего в-третьих.

Я когда-нибудь непременно «заведу» себе своего мужика, и он будет с радостью помогать другим женщинам с чемоданами, потому что в этот момент он не перестаёт быть мужиком и не перестаёт быть моим.

Вот такие дела.

Однажды мы ездили группой на экскурсию и там был момент, когда женщины выходили из маршрутки, а у двери стоял мужчина, который подал руку только своей женщине.

Мне стало неловко за него и хотелось спросить: «Ну что тебе, руки жалко?»

А с другой стороны, может, его женщина ему не разрешает руки подавать другим женщинам, кто знает…

Но внутри как-то неприятно. Стыдновато. Это я уже про аэропорт. И вот эта мысль пчёлкой жужжит: «Лучше б сама всё сделала. Сидела бы сейчас не униженная».

Но так неправильно думать, конечно.