– Мы же подруги, дурочка. – Тамара улыбнулась первый раз за этот день. – Для чего еще подруги нужны?

Я кивнула. Просто кивнула. Это было первое осознанное решение, принятое мной в моей новой жизни. Внутри все еще была пустота, но на самом ее дне, как твердый камень, лежало это слово – «завтра». Завтра я сделаю шаг. Шаг в неизвестность, в жизнь без Петра. Это было страшно. Но впервые за последние несколько часов это было не так страшно, как оставаться на месте.

Глава 3

Ночь в доме Тамары была похожа на погружение в темную, вязкую воду. Сон не приносил облегчения, он был лишь продолжением кошмара, рваным, тревожным, полным неясных образов и тягучего чувства падения. Я проснулась от серого, безрадостного рассвета, который сочился сквозь жалюзи. Голова гудела, во рту стоял горький привкус вчерашнего вина и невыплаканной до конца боли.

Тамара уже хлопотала на кухне. Она поставила передо мной чашку кофе и тарелку с сырниками, но я не могла заставить себя прикоснуться к еде. Сам вид домашнего завтрака, символа нормальной, упорядоченной жизни, вызывал приступ тошноты.

– Тебе надо поесть, Кать, – мягко сказала она.

– Не могу, Том. Кусок в горло не лезет.

– Тогда хотя бы кофе выпей. Тебе нужны силы.

Силы. Да, они мне определенно были нужны. Впереди был день, полный неизвестности. Первым делом нужно было попасть домой. Домой. Как странно и фальшиво звучало это слово. Еще позавчера оно означало для меня крепость, уют, безопасность. Сегодня это было место преступления, оскверненное предательством. Но там были мои вещи. Мои книги, моя одежда, мой ноутбук, документы. Моя жизнь, упакованная в шкафы и ящики.

– Я поеду домой, – сказала я, и мой голос прозвучал на удивление ровно.

– Одна? – Тамара нахмурилась. – Катюш, может, не надо? Давай я с тобой. Или дождемся одиннадцати, после адвоката…

– Нет. Я должна сама. Прямо сейчас. Пока он, скорее всего, у своей… новой пассии. Я хочу сделать это в тишине. Просто забрать необходимое.

Я видела, что Тамаре моя идея не нравится, но она не стала спорить. Она понимала. Это был мой крест, и нести его предстояло мне одной. Она лишь сунула мне в сумку бутылку воды и пачку обезболивающего. «На всякий случай», – сказала она.

Такси несло меня по знакомым улицам. Город жил своей обычной жизнью: люди спешили на работу, мамы вели детей в сады, дворники лениво сгребали палую листву. А я смотрела на все это, как из аквариума. Мир остался прежним, это я в нем стала чужой, инородной. С каждым поворотом, приближавшим меня к дому, тревога нарастала. Я пыталась представить, что я почувствую, войдя в нашу квартиру. Облегчение? Боль? Ненависть? Я не знала.

Вот он, мой дом. Серый, девятиэтажный, ничем не примечательный. Я вошла в подъезд, поднялась на лифте на свой седьмой этаж. Сердце колотилось где-то в горле. Я достала ключи. Руки слегка дрожали.

Вставила ключ в замочную скважину. Он вошел легко, как всегда. Но когда я попыталась его повернуть, он не поддался. Ни на миллиметр. Я замерла, не сразу осознав происходящее. Наверное, не тот ключ. Я вытащила его, посмотрела. Тот. С брелоком в виде серебряного слоника, который дочка привезла из Таиланда. Я попробовала еще раз. Сильнее. Бесполезно. Ключ упирался во что-то внутри, отказываясь выполнять свою функцию.

И тут до меня дошло. Холодной, парализующей волной. Он сменил замки.

Не просто изменил. Не просто лгал. Он вычеркнул меня. Стер. Запер дверь в мою собственную жизнь, в мой собственный дом, где я прожила двадцать пять лет. Это была уже не измена. Это было объявление войны. Жестокое, продуманное, беспощадное.

Первым порывом было сесть прямо здесь, на коврик у двери, и завыть. Но я не позволила себе этого. Вместо слез пришла ярость. Глухая, холодная, звенящая в висках. Я начала стучать. Сначала костяшками пальцев, потом громче, уже кулаком. Стучала отчаянно, вкладывая в каждый удар всю свою боль и ненависть. Звук гулко разносился по лестничной клетке.

На шум открылась соседняя дверь. Оттуда выглянула Клавдия Петровна, наша соседка, одинокая старушка, которая знала все обо всех. Она всегда была со мной подчеркнуто вежлива, но за этой вежливостью я чувствовала что-то цепкое и недоброе.

– Чего стучишь, милая? – спросила она с неприкрытой, злорадной ухмылкой. – Не откроют тебе. Петр Николаевич просил передать, что он тебя больше здесь не ждет.

Я ошарашенно смотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова. А она, наслаждаясь моим унижением, с кряхтением выкатила из своей квартиры в коридор чемодан. Мой старый дорожный чемодан. Он был собран. Небрежно, наспех. Из него торчал рукав моего халата и край любимого пледа.

– Вот, велел отдать, – продолжала она своим скрипучим голосом, подталкивая чемодан ко мне. – Сказал, что порядочные женщины по ночам из дома не уходят. А шлюхам в приличном доме не место. Еще и наглости хватило заявиться…

Шлюха. Это слово ударило меня под дых, выбив остатки воздуха. Он не просто выставил меня. Он заранее подготовил почву. Оклеветал. Разыграл спектакль, где он – обманутый муж, а я – гулящая жена. Унижение было всеобъемлющим, публичным.

Я стояла посреди лестничной клетки, рядом с унизительным чемоданом, набитым моей прошлой жизнью, и чувствовала, как земля уходит из-под ног. У меня оставалась неделя отпуска. Но куда мне было ехать? К Тамаре? Я не могла вечно сидеть у нее на шее, разрушая покой ее семьи. Родные далеко, в другом городе. Дочь за границей, и я не хотела втягивать ее в эту грязь по телефону. Оставалась только дача. Старая бабушкина дача. Заброшенная, холодная, но единственное место на земле, которое принадлежало только мне.

В голове вдруг всплыли слова Тамары: «Жесткий, как наждак… выигрывает процессы». И ее же совет: «Он не должен уйти от этого чистеньким». Что-то внутри щелкнуло. Я достала телефон. Мои пальцы больше не дрожали. Они уверенно нашли в контактах номер и нажали кнопку вызова.

– Полиция, – ответил бесстрастный голос на том конце.

– Здравствуйте, – мой голос был спокоен. – Меня зовут Екатерина Волкова. Мой муж сменил замки и не пускает меня в мою собственную квартиру. Я нахожусь по адресу…

Ожидание было пыткой. Я сидела прямо на ступеньках, отвернувшись от чемодана и от двери Клавдии Петровны, за которой я чувствовала ее любопытное присутствие. Каждая минута казалась вечностью.

Наконец, я услышала тяжелые шаги. Участковый, мужчина лет сорока с уставшим лицом, поднялся на этаж. Он посмотрел на меня, на чемодан, вздохнул.

– Вы вызывали? Волкова Екатерина?

– Да, это я.

– Паспорт с собой? Прописка? Я протянула ему документ. Он внимательно изучил страницу с регистрацией. – Хорошо. Пойдемте, поговорим с вашим супругом.

Он позвонил в дверь. Долго никто не открывал. Потом за дверью послышались шаги. Замок щелкнул. На пороге стоял Петр. В домашнем свитере, растрепанный. Увидев меня и полицейского, он мгновенно нацепил на лицо маску оскорбленной добродетели.

– А, это ты… – он посмотрел на меня с плохо скрываемой ненавистью. – Я так и знал, что ты устроишь скандал. Товарищ лейтенант, эта женщина пытается ворваться и угрожает мне!

– Гражданин Волков, – устало, но твердо произнес участковый. – Ваша супруга имеет точно такое же право находиться в этой квартире, как и вы. Это совместно нажитое имущество. Смена замков без ее согласия – это самоуправство. Вы обязаны обеспечить ей доступ в жилище. Все ваши имущественные споры решайте в суде, а не здесь.

Петр побагровел. Он хотел что-то возразить, но стальной тон полицейского не оставлял пространства для маневра. Он понял, что проиграл этот раунд. С ненавистью в глазах он отступил в сторону, пропуская меня внутрь.

Я вошла в свою квартиру, которая вдруг стала чужой. Прошла в спальню под его тяжелым, сверлящим взглядом. Он стоял в дверях, скрестив руки на груди, и наблюдал за каждым моим движением. Я молча открыла шкаф. Достала дорожную сумку, гораздо больше той, что он мне выставил. И начала методично собирать вещи. Не те, что он мне бросил, как подачку. А те, что были нужны мне. Хорошие джинсы, теплые свитеры, белье, ноутбук, зарядные устройства. Папку с документами. Шкатулку с немногочисленными украшениями. Пару фотографий в рамках – я и дочка.

Я не проронила ни слова. И я видела, мое молчание бесило его гораздо больше, чем крики. Он ждал истерики, слез, скандала. А получил холодное, презрительное безразличие.

Собрав две сумки, я пошла к выходу. Прошла мимо него, стараясь даже краем одежды не коснуться его. Он что-то прошипел мне в спину, но я не разобрала слов, да и не хотела. На лестничной клетке я кивнула участковому: «Спасибо». Тот лишь устало махнул рукой.

Я не притронулась к чемодану, который так и остался стоять у стены. Это была его игра, его унижение, и я оставляла это ему. Спустившись на лифте, я вышла на улицу. Сентябрьский воздух показался мне воздухом свободы. Я достала телефон и вызвала такси. Когда оператор спросила: «Куда поедем?», я, не колеблясь ни секунды, назвала адрес. Адрес старого дачного поселка, где меня ждал заброшенный бабушкин дом.

Глава 4

Такси ехало долго. Сначала мы тащились по забитым городским проспектам, потом выбрались на гулкое шоссе, и, наконец, свернули на узкую, петляющую дорогу, ведущую к дачным поселкам. Пейзаж за окном менялся. Высотки уступили место унылым пригородам, те, в свою очередь, растворились в полях и перелесках. Я смотрела, как мимо проносятся деревья, уже тронутые осенней ржавчиной, и думала о том, что эта дорога – точная метафора моего бегства. Бегства из жизни, которая еще несколько дней назад казалась мне незыблемой, в полную, абсолютную неизвестность.

Дача. Слово это отзывалось во мне призрачным теплом из далекого прошлого. Я вспомнила, как мы с бабушкой приезжали сюда на все лето. Воздух пах сосновой смолой и нагретой на солнце земляникой. Дни были бесконечными, полными маленьких приключений: походов на речку, строительства шалашей, чтения книг на старом скрипучем гамаке. Бабушка пекла пироги с яблоками, а вечерами мы сидели на веранде, пили чай с мятой и смотрели на звезды. Тогда дача была синонимом счастья, свободы, беззаботности. Сейчас я ехала туда, как в ссылку. Это было мое последнее прибежище, единственное место на карте, где меня не могли достать ни лживые воспоминания, ни презрительные взгляды соседей.

– Надолго сюда? – нарушил тишину водитель, пожилой мужчина с усталыми глазами. – Народ-то уже весь разъехался, сезон закрыт.

– Не знаю, – коротко ответила я. – Поживем – увидим.

Он больше ничего не спрашивал. Наконец, мы свернули к знакомым воротам с облупившейся звездой. «СНТ Рассвет». Какая ирония. Никаким рассветом для меня здесь и не пахло. Скорее, густыми, беспросветными сумерками.

Такси остановилось у покосившегося забора. Я расплатилась, водитель выгрузил мои сумки на заросшую сорняками обочину и, не прощаясь, уехал. Я осталась одна. Тишина, густая и почти осязаемая, тут же обрушилась на меня. Она была нарушаема лишь шелестом листьев да далеким лаем собаки. Я взглянула на дом.

Он смотрел на меня, как старый, обиженный родственник. Краска на стенах облезла, обнажив серые, выцветшие доски. Резные наличники на окнах потемнели и потрескались. Крыльцо опасно просело на один бок. Сад, когда-то бывший бабушкиной гордостью, превратился в дикие, непроходимые джунгли. Высоченный бурьян вперемешку с крапивой скрывал остатки цветочных клумб. Старая яблоня, скрюченная и больная, уронила на землю мелкие, червивые плоды, которые источали кислый запах гниения.

Это место было не просто заброшено. Оно было мертво. И эта мертвенная честность запустения была мне сейчас ближе и понятнее, чем глянцевый, вылизанный уют моей городской квартиры, оказавшийся всего лишь декорацией к спектаклю одного актера.