Я нашарила в сумке старый ключ. Большой, железный, с ржавчиной на бородке. Этот ключ вошел в замок туго, со скрежетом, но поддался. Я провернула его, и старая дверь с жалобным стоном отворилась.

В нос ударил тяжелый, спертый запах. Запах сырости, мышиного помета и пыли, копившейся годами. Я шагнула внутрь, в полумрак. Мебель стояла на своих местах, укрытая белыми саванами простыней, и походила на призраков.

Я занесла сумки и оставила их у порога, не решаясь вторгаться в этот застывший мир. Медленно, как в музее, я пошла по дому. Вот кухня. На столе все та же выцветшая клеенка в мелкий цветочек. Ржавая полоса под краном умывальника. На стене – отрывной календарь, застывший на дате десятилетней давности, когда бабушки не стало. Я помнила, как она здесь хлопотала, ее сухие, проворные руки, раскатывающие тесто. Она всегда что-то напевала себе под нос. Мне показалось, я до сих пор слышу ее негромкий голос.

Гостиная. Огромный книжный шкаф, от которого пахло старой бумагой. Продавленный диван, на котором я прочла всего Дюма. В центре комнаты белела огромная русская печь с лежанкой. Мы не топили ее уже лет пятнадцать. Петр всегда боялся пожара, говорил, что это опасно. Он вообще многого боялся, что касалось реальной, физической жизни, предпочитая ей безопасность книжных теорий и концепций. Как я этого не замечала?

Я поднялась на второй этаж, в свою бывшую комнату. Маленькая, с низким потолком и одним окном, выходящим в сад. Здесь все было по-прежнему. Выцветшие обои с васильками. На стене до сих пор висел мой детский рисунок – кривоватый домик с оранжевым солнцем. Я подошла к окну. Стекло было грязным, покрытым паутиной. Я провела по нему пальцем, оставляя чистую полосу. В саду, продравшись сквозь бурьян, цвел одинокий куст флокса, дикий, но упрямый.

Именно здесь, в этой комнате из моего детства, на меня обрушилось окончательное, ясное понимание. Я не плакала. Слезы кончились вчера. Внутри была лишь выжженная, беспросветная пустота. Я поняла, что все мои годы брака были иллюзией. Тщательно выстроенной мной самой. Я так хотела верить в эту картину – «счастливая семья, муж-профессор, умница-дочь, уютный дом», – что отказывалась замечать трещины, которые давно расползлись по этому холсту. Его отстраненность, которую я принимала за усталость от работы. Его растущую скупость, которую я считала бережливостью. Его снисходительное отношение ко мне, которое я оправдывала его интеллектуальным превосходством.

Я была не женой. Я была функцией. Удобной, безотказной, создающей комфорт и тыл, на фоне которого он мог жить своей, другой, настоящей жизнью. А я верила. Я была соавтором этой лжи, ее главной актрисой и единственной зрительницей.

Солнце начало садиться. Дом стремительно погружался в синие сумерки. Я очнулась от своих мыслей. Нужно было что-то делать. Просто, чтобы выжить. Чтобы не сойти с ума в этой тишине. Я нашла в прихожей щиток и щелкнула главным рубильником. В коридоре тускло загорелась лампочка. Это была первая маленькая победа. Потом я пошла во двор, к колодцу, и долго, с трудом вращала заржавевшее колесо водяного насоса. Наконец, из трубы с хрипом полилась тонкая струйка ледяной, воды пахнущей железом. Набрала немного в старое ведро – хватило только умыться и почистить зубы. Завтра нужно будет набрать больше.

В старом бабушкином сундуке я нашла тяжелые, пахнущие нафталином одеяла и охапку дров.

Я не ужинала. Разобрала одну сумку, достав теплый свитер и зубную щетку. Потом села на старый диван, укутавшись в колючее одеяло, и стала смотреть в окно, за которым качались листья сирени.

Эта ночь была моей нулевой отметкой. Точкой обнуления. У меня больше не было мужа. У меня больше не было дома в том смысле, в котором я его знала. Мое прошлое было стерто. Мое будущее – абсолютно туманно. Я была одна, в заброшенном доме, без малейшего понятия, что я буду делать завтра.

Это было страшно. Но вместе со страхом я ощущала и другое, новое для себя чувство. Странную, пугающую свободу. С меня словно сняли тяжелый костюм, который я носила много лет. Костюм «жены профессора Волковой». И под ним оказалась просто я. Катя. Женщина сорока пяти лет, у которой не осталось ничего, кроме самой себя.

Я не знала, хватит ли мне сил. Но я знала одно: я выживу. Просто потому, что падать дальше было уже некуда. Я была на самом дне. А со дна есть только один путь – наверх.

Глава 5

Проснулась я от пронизывающего озноба. Не от того холода, что идет изнутри, от нервного истощения, а от настоящего, физического холода, который пробрался под колючее бабушкино одеяло и вцепился в каждую косточку. Ночь на продавленном диване была короткой и беспокойной. Я то проваливалась в тяжелый, липкий сон, то выныривала из него, и в первые секунды пробуждения не могла понять, где нахожусь. Сознание услужливо подсовывало привычный образ нашей спальни в городской квартире – свет от уличного фонаря, пробивающийся сквозь штору, тихое посапывание Петра рядом… А потом реальность наваливалась всей своей тяжестью: я одна, в заброшенном доме, и никакого «рядом» больше не существует.

Утро встретило меня серым, безжалостным светом. Он проникал сквозь грязные стекла окон, высвечивая каждый изъян этого умирающего пространства: клубы пыли по углам, паутину на потолке, темные разводы от сырости на старых обоях. Я встала, и тело заныло от неудобной позы. Во рту был привкус вчерашней горечи. Первой мыслью было – кофе. Горячий, крепкий, сладкий. Это был мой утренний ритуал, маленький островок стабильности. Но для этого нужна была вода и огонь.

Я оделась в самый теплый свитер, который прихватила с собой, и вышла на улицу. Воздух был ледяным и чистым. Он обжигал легкие и немного прояснял голову. Вчерашней воды хватило только умыться – теперь нужно было набрать больше, чтобы и чай заварить, и посуду помыть. Я снова, с трудом накачала из колодца полное ведро ледяной воды, занесла его в дом. Нашла на кухне старый эмалированный чайник, тоже покрытый слоем пыли.

Осталось всего лишь растопить большую печь. Ту самую, русскую, что занимала почти центр дома, с лежанкой, на которой мы с двоюродным братом так любили спать в детстве. Она была сердцем дома, и если бы мне удалось запустить это сердце, все остальное показалось бы уже не таким страшным.

Это стало моей навязчивой идеей, первой осмысленной целью за последние дни. Я нашла в сарае старый, зазубренный топор и с трудом нарубила немного щепок от сухих досок, оставшихся от развалившегося забора. Нашла старые газеты, которыми бабушка устилала полки в шкафах. Я действовала методично, с какой-то злой сосредоточенностью. Я представляла, что с каждым ударом топора я разрубаю узлы, связывавшие меня с прошлым.

Я открыла чугунную дверцу печи, выгребла оттуда слежавшуюся золу. Сложила газеты, набросала сверху щепок, подожгла. Бумага вспыхнула весело, с сухим треском. Подложила пару поленьев потолще из поленницы у стены. Огонь занялся, заплясал, отбрасывая на стены живые, теплые блики. Я почувствовала укол гордости. Я смогла. Я, городская жительница, привыкшая лишь поворачивать ручку газовой плиты, смогла сама развести огонь.

Но моя радость была недолгой. Через пару минут я почувствовала едкий запах дыма. Сначала легкий, почти незаметный. Я подумала, что это нормально для старой печи. Но дым становился все гуще. Он не уходил в трубу. Он валил обратно в комнату, в мое лицо. Сначала серыми, полупрозрачными струйками, а потом густыми, черными, удушливыми клубами.

Я закашлялась. Глаза начало щипать так, что я едва могла их открыть. Комната стремительно наполнялась дымом. Я в панике бросилась к дверце, пытаясь выгрести горящие поленья, но от этого дыма стало только больше. Он был повсюду. Едкий, вонючий, он проникал в легкие, не давая дышать. Я поняла, что еще минута – и я просто потеряю сознание. Спотыкаясь о мебель, которой не видела в дыму, я нашла ручку входной двери, рванула ее на себя и вывалилась на крыльцо, жадно хватая ртом ледяной, спасительный воздух.

Упав на колени, кашляя до слез, я пыталась отдышаться. Из трубы на крыше дым не шел. Зато он валил из всех окон и щелей моего дома, словно из пасти больного дракона. Я была в отчаянии. Мое убежище оказалось ловушкой. Моя первая попытка наладить жизнь обернулась полным провалом.

– Да что б тебя! – яростно выкрикнула, саданув ногой по засохшему стеблю бархатца. И размазывая по лицу сажу и слезы, обернулась и именно в этот момент я его и увидела.

Он стоял у своего забора, метрах в двадцати от меня. Мужчина. Высокий, широкоплечий, в простой клетчатой рубахе и рабочих штанах. Его лицо было спокойным, обветренным, с глубокими морщинами у глаз. На вид ему было лет пятьдесят, может, чуть больше. Он не выказывал ни удивления, ни сочувствия. Просто смотрел.

Я почувствовала укол жгучего стыда. Мало мне было публичных унижений, теперь я еще и выставила себя полной идиоткой перед единственным живым человеком в округе. Я поднялась на ноги, пытаясь сделать вид, что все в порядке.

Он медленно пошел в мою сторону. Шел не спеша, уверенно, как человек, который не делает лишних движений. Подойдя к моей калитке, он остановился.

– Топишь? – его голос оказался низким, с хрипотцой. Вопрос был до смешного очевидным, но в его интонации не было иронии. Только констатация факта.

– Пыталась, – выдавила я, снова закашлявшись.

Он перевел взгляд с меня на крышу моего дома, потом снова на меня. Его взгляд был долгим, изучающим, но не наглым. Он словно сканировал ситуацию, оценивая масштаб бедствия. Я видела такие взгляды у врачей или спасателей. Взгляды людей, привыкших иметь дело с проблемами, а не с разговорами о них.

– Задвижку открыла? – спросил он.

– Какую задвижку? – не поняла я.

Он ничего не ответил. Лишь едва заметно качнул головой, то ли своим мыслям, то ли моей неопытности.

– Пойдем, посмотрим, – сказал он так, будто это было уже решенным делом.

Он легко толкнул калитку и вошел во двор. Я, смущенная и растерянная, поплелась за ним. Он прошел мимо меня прямо в задымленный дом, даже не поморщившись. Я шагнула за ним. Внутри было уже не так дымно, основная часть вышла на улицу, но запах гари стоял невыносимый. Он, не обращая внимания на чад, прошел прямо к печи. Я стояла в стороне, чувствуя себя виноватой школьницей.

Он нашел какую-то железную заслонку сбоку дымохода, которую я даже не заметила, и с усилием потянул ее на себя. Раздался скрежет ржавого металла. Потом он взял кочергу, которую я до этого использовала неумело, как грабли, и залез ею куда-то вглубь печного нутра. Что-то там пошевелил, с грохотом сбросил вниз. Оттуда посыпалась сажа и какой-то мусор.

Пока он работал, я наблюдала за ним. За его большими, умелыми руками. За его сосредоточенным лицом. За его спокойной уверенностью. И думала о Петре. Я представила его на этом месте. Он бы начал с лекции о законах термодинамики. Потом стал бы жаловаться на старый дом, на «советское наследие». Потом начал бы искать в интернете телефон печника, долго бы с ним препирался о цене. Он бы создал вокруг проблемы огромное облако из слов, теорий и жалоб. А этот человек… он просто пришел и решил ее. За пять минут. Своими руками. Эта простая, не требующая слов мужская компетентность была для меня чем-то совершенно новым, почти из другого мира.

К этому времени дым почти рассеялся. Огонь в печи загудел ровно, сильно, правильно. Стало заметно теплее.

– Вот, – коротко сказал он, ставя кочергу на место. – Там гнездо птичье старое в трубе было. И задвижка закрыта. Перед сезоном всегда проверять надо.

Он повернулся, чтобы уйти.

– Подождите! – воскликнула я. – Спасибо… Спасибо вам огромное. Я… я не знаю, как вас благодарить. Я бы не справилась.

Он на мгновение остановился в дверях, повернул голову.

– Все справляются, – ответил он. И в этой фразе было больше поддержки, чем во всех утешениях Тамары. – Я Иван, – добавил он после паузы.

– Катя. Екатерина.

– Знаю, – сказал он. – Бабушку вашу помню, Анну Сергеевну. Хорошая была женщина.