Эта манипуляция вызвала у нее двойственные чувства. Хотя офицерским госпиталем на Арлингтон-стрит заведовали профессионалы, тот казался Диане странной декорацией в стиле Марии-Антуанетты. Позже она писала: «Работа в больнице внушает иллюзию собственной незаменимости; жизнь дома после этого кажется бессмысленной и тривиальной». Заходили друзья, приносили каштановые пироги и даже шерри ко второму завтраку – нелепый контраст по сравнению со ставшей привычной больничной диетой из маринованных яиц и заветренной рыбы. Дежурила она всего пять-шесть часов в день, не считая всплесков активности в связи с массовым поступлением раненых.

С другой стороны, вернувшись домой, Диана не отказалась от с трудом отвоеванной независимости, да и Вайолет уже не могла осуществлять над ней круглосуточный надзор, ведь слишком много всего происходило в госпитале. Вскоре Вайолет взялась переоборудовать замок Бельвуар в санаторий для выздоравливающих офицеров и стала надолго отлучаться из Лондона. Она не отказалась от своих несокрушимых убеждений по поводу приличий и брака, но даже ей стало ясно, что в мире, где воспитанные девушки из хороших семей выполняют черную работу, а молодых людей убивают на фронте, приставлять компаньонку к дочери уже бессмысленно.

В те полгода, что Диана провела в больнице Гая, война воспринималась как далекий фон, как что-то абстрактное. Работа отнимала все силы, а почти все ее друзья, которых мобилизовали, находились в безопасности в лагерях строевой подготовки. Но после возвращения на Арлингтон-стрит надежды на скорую победу померкли, и война стала реальностью. Красивых умных юношей, с которыми она танцевала, флиртовала и читала стихи, одного за другим отправляли на фронт, и там они погибали. Джулиан Гренфелл, которого приводила в восторг перспектива сражаться за «старое знамя… родину-мать и имперскую идею», умер медленной и мучительной смертью в антисанитарных условиях полевого госпиталя, получив ранение в голову осколком снаряда. Погибли кузен Дианы Джон и ее друзья Чарльз Листер и Джордж Вернон; последний надиктовал ей прощальную записку, в конце дрожащей рукой приписав первую букву ее имени – Д. – и еле различимое «люблю». Она читала ее с разрывающимся сердцем.

В больнице Гая Диана выхаживала гражданских, но в госпитале на Арлингтон-стрит, куда поступали искалеченные и контуженные, наконец осознала истинный масштаб кровопролития. Бывало, переодеваясь в чистый халат, ассистируя хирургу или успокаивая пациента, с криком очнувшегося от кошмара, она плакала от бессилия, не в силах сносить эти муки, казавшиеся ей бессмысленными.

Впрочем, уже через несколько часов она пила и танцевала. Страдания войны пробудили в лондонцах самозабвенный фатализм и жажду жизни. Мужчины погибали, уголь, масло и бензин выдавались по карточкам, еды не хватало и новой одежды было не достать ^[26], но всякий считал своим моральным долгом предаваться удовольствиям и веселиться, смеясь смерти в лицо.

Диана, которая и до войны придерживалась гедонистических принципов «Порочного кружка», теперь и вовсе стремилась жить так, будто каждый день был последним. Каждый вечер, кроме тех дней, когда поступали срочные раненые, она выходила куда-то с друзьями – с теми, кто остался в Лондоне или вернулся на побывку с фронта. Пресса по-прежнему пыталась за ними следить, но в сентябре 1916 года один репортер в отчаянии написал: «Вы заметили, что в последнее время ничего не слышно о леди Диане Мэннерс, мисс Нэнси Кунард и их друзьях? Это не дело». Действительно, Диана с друзьями сторонились репортеров, так как большинство их развлечений военного времени были попросту незаконными. Так, Диана любила бывать в отеле «Кавендиш», который славился отсутствием правил и разрешал шумные пирушки и нелегальное употребление спиртного в неурочные часы ^[27]. В отеле часто случались полицейские облавы, и Диане не раз приходилось прятаться в садике и ждать ухода стражей порядка. В декабре 1915 года она чуть не оскандалилась: ее застали, когда она пила бренди в ресторане «Кеттнерс» после двадцати двух тридцати. Ее спасло вмешательство друга, Алана Парсонса, который замолвил за нее словечко перед сэром Эдвардом Генри, комиссаром городской полиции. Тот пообещал «не давать делу ход».

Диана понимала, что ведет себя рискованно, но иначе уже не могла: «опасность, беспутство, отчаяние» слишком будоражили и позволяли забыть об ужасах войны. В 1916 году она попала на весьма сомнительную вечеринку, устроенную одним американским актером; там она встретила Даффа Купера, и ее крайне позабавила его реакция. Он был потрясен, увидев ее среди «самых низкопробных артисток и танцовщиц кордебалета», и решил, что она, должно быть, была единственной девственницей из присутствующих. Но смущение Даффа лишь усилило ее удовольствие от рискованной игры; она беспечно ответила, что хочет проверить, как низко можно пасть, «не потеряв репутацию».

Самым экстравагантным проявлением гедонизма военных лет стали вечеринки Джорджа Гордона Мура, который тот начал устраивать для Дианы и ее друзей осенью 1914 года. Эти празднества были пышными до нелепости; бальный зал огромного особняка Мура на Ланкастер-Гейт всякий раз декорировали в новой тематике – цирк, Дикий Запад, эротические картины Обри Бёрдслея, «Русский балет». Даже столы напоминали произведения искусства – их украшали каскады пурпурных орхидей и деликатесы, которые в военное время мог достать лишь Мур с его бездонными карманами, – авокадо, черепаший суп, мягкопанцирные крабы.

Спиртное лилось рекой: водка, абсент, шампанское в неограниченном количестве (тогда еще считалось, что женщинам неприлично пить виски, даже за закрытыми дверями особняка финансиста). Танцевали под регтайм и тропические гитары гавайского оркестра, а продолжалась вечеринка до рассвета, когда подавали яичницу с беконом. Точнее, вечеринка заканчивалась, как только Диана решала, что устала и хочет домой; в этот момент Мур резко останавливал оркестр и выпроваживал прочих гостей.

Все знали, что Мур устраивает эти вечеринки только для нее, но мало кто понимал, насколько сложными и компрометирующими стали их отношения. В первые месяцы войны влияние финансиста существенно усилилось. Деньги текли к нему из таинственных источников; по слухам, ему принадлежали коммунальные предприятия в четырех американских штатах, Канаде и Бразилии. Богатство обеспечивало доступ в высшее общество. Мур был близким другом сэра Джона Френча, главнокомандующего британскими войсками во Франции, с которым они жили под одной крышей ^[28]; именно поэтому Вайолет поощряла его интерес к Диане. Она отчаянно пыталась оградить своего единственного сына Джона от отправки на фронт и планировала воспользоваться влиянием Мура на Френча и устроить Джона на кабинетную должность в Генштаб.

Диана чувствовала, что оказалась в безвыходном положении. До войны ее впечатляла щедрость Мура, хотя ей и было из-за этого неловко, но ей совсем не нравилось, когда Джордж Гордон Противный – так она его называла – пытался ее поцеловать или приласкать. Крупный, горластый, с «прямыми черными волосами, плоским лицом и неуемной энергией», он внушал ей физическое отвращение. Однако мать вопреки своей обычной практике велела Диане преодолеть неприязнь и быть с ним «милой», чем весьма ее шокировала. Диана вспоминала: «Она была одержима идеей устроить брата в Генштаб. И думала, что только я смогу уговорить Мура оказать нам услугу». Теперь Диана должны была тратить драгоценное свободное время, посещая вечеринки, которые Мур для нее закатывал; мало того, ей приходилось терпеть, когда ее сажали рядом с ним за ужином, выслушивать нашептанные на ухо любезности, пока они отплясывали на танцполе, и позволять ему обнимать себя на прощание.

Джона должны были послать во Францию в конце февраля 1915 года; оставалась всего неделя, о кабинетной должности никто не заикался, и Диане пришлось проявить настойчивость. Она была дома, восстанавливалась после кори, когда Мур пришел к ней в спальню в три часа ночи. Герцогиня знала о его присутствии, и хотя нет подтверждений, что Диана разрешила Муру заняться с ней любовью, она явно позволила ему более интимный контакт, чем прежде. Вряд ли может быть совпадением, что Вайолет почти одновременно с приходом Мура получила письмо, в котором сэр Джон Френч сообщал ей о «хорошем плане» насчет Джона, и несмотря на решимость последнего отправиться на фронт, его в конце концов перевели на безопасную должность в Генштабе.

После случившегося Диана чувствовала себя грязной и в письме своему другу Рэймонду Асквиту признавалась, что приставания Мура «осквернили ее… травмировали и оставили шрамы». Еще более неприятным казалось лицемерие матери, которая по доброй воле поставила ее в столь компрометирующее положение, хотя всегда неукоснительно соблюдала приличия. Но несмотря на внутреннее противление и ненависть к матери, которая теперь пылала в ней ярким пламенем, Диана ничего не изменила в своей жизни. Она продолжала «дружить» с Муром, не разрывая с ним отношения и, видимо, оправдывая себя тем, что делает это ради победы в войне. Хотя Мур казался ей отталкивающим, его вечеринки были лучшими в Лондоне и особенно нравились офицерам на побывке. Диана вспоминала, что большинству молодых людей ее поколения казалось, будто они «кружатся в тарантелле», испытывая потребность в непрерывном движении, так как только это помогало забыть об ужасах войны. Вечеринки Мура раз за разом давали им возможность забыться; недаром их прозвали «балами смерти».

Друзья Дианы отвлекались от действительности с помощью танцев и алкоголя, но ей оказалось этого мало, и она стала прибегать к другим средствам. Когда стресс от работы в госпитале и утомление от вечеринок достигли предела, она начала успокаивать нервы дозой «старого доброго хлорчика» (хлороформа), свободно продававшегося в любой аптеке, или уколом морфина. Тогда это было в порядке вещей. Гашиш и новый импортный наркотик кокаин ассоциировались с преступностью и богемой, но морфин считался обычным лекарством. Бумажные пакетики с морфином рекламировали как лучший подарок солдатам на фронте, а те, кто остался в тылу, применяли морфин как лекарство от всех болезней – бессонницы, тревоги и любого физического недомогания.

Диане нравился блаженный покой, наступавший после укола, и ощущение «полной самодостаточности… как у китайцев или Господа до сотворения мира… когда хаос Его вполне устраивал и не беспокоил». Весной 1916 года ее ближайшего друга Рэймонда Асквита должны были перевести из тренировочного лагеря на фронт, и потребность Дианы в «блаженном покое» лишь возросла.

Рэймонд был старше Дианы на четырнадцать лет и являлся бесспорным лидером в их компании. «Он был всеобщим любимчиком», – признавалась она. Красивый, романтичный, умный, он не годился ей в женихи в силу большой разницы в возрасте, но с нежностью относился к взрослой не по годам девочке-подростку, с обожанием вторившей каждому его слову. Хотя в 1907 году он женился на сестре Эдварда Хорнера Кэтрин, их с Дианой дружба лишь окрепла. В его присутствии Диана могла быть собой, и нет ничего удивительного, что с возрастом близкая дружба переросла во что-то вроде любви.

Их отношения оставались целомудренными, так как ни Рэймонд, ни Диана никогда не осмелились бы навредить Кэтрин, но война все перевернула с ног на голову, и владеть собой становилось все сложнее. Когда стало ясно, что Рэймонд едет на фронт, Диана отправилась в его тренировочный лагерь в Фолкстоне. Ее не заботило, что подумают люди. Объятия Мура были ей ненавистны, она жаждала прикосновений Рэймонда. Они встретились в местной гостинице, и между ними явно что-то произошло, так как после он написал: «Твоя сияющая красота и милые ласки прошлой ночи озарили неугасимым светом даже эту грязную убогую ночлежку». Ответ Дианы был столь же пылким: «Мне так понравились два твоих последних письма, в которых ты умолял о встрече, и я мечтала, чтобы ты призвал меня снова, – а теперь я полностью тебе принадлежу». Впрочем, любовниками они не стали, и о каких бы «милых ласках» не шла речь, между ними не было интимной связи. Диана продолжала думать, что ничем не навредила его жене. Напротив, она считала, что любовь к Рэймонду сблизила их с Кэтрин, и в ночь, когда Рэймонда наконец перевели во Францию, они вместе в отчаянии укололись морфином.