Однако Диана не интересовалась никем, кроме людей из своего ближнего круга, а среди них, по мнению Вайолет, не было перспективных женихов. Из-за тревоги герцогиня стала более критичной и бдительной. Всякая респектабельная незамужняя девушка неукоснительно соблюдала правило везде ходить в сопровождении компаньонки; даже очень независимым девушкам, которые учились в университете, не разрешалось посещать лекции в одиночку. Но Диана считала эти ограничения абсурдными. Ее не пускали в отели, только в «Риц», находившийся рядом с лондонским домом Мэннерсов. По вечерам герцогиня запрещала ей закрывать дверь комнаты и следила, во сколько она вернется домой, а наутро требовала предоставить полный отчет: с кем дочь танцевала, кто ее сопровождал, кто привез.

Диана любила мать, но ее терпение заканчивалось; к тому же она узнала одну подробность личной жизни герцогини, из-за которой строгость матери выглядела абсурдным лицемерием. Когда Диане исполнилось восемнадцать, Эдвард Хорнер сболтнул, что у Вайолет с Гарри Кастом был роман; мало того, похоже, все, кроме нее, знали, что Гарри – биологический отец Дианы. Их внешнее сходство и впрямь было поразительным: светлая кожа, форма лица – все указывало на генетическую связь, и, услышав об этом, Диана признала факт отцовства Каста почти без колебаний. Гарри всегда ей нравился, и она считала себя «живым памятником сексуальной невоздержанности»; ее это даже забавляло.

И все же новость явилась для нее потрясением, отдалила от матери, выбила почву из-под ног и укрепила желание вырваться на свободу. Ей исполнилось двадцать два года. Дни по-прежнему казались «радужными» и «пьянящими», стоило надеть новое платье или услышать ритмы регтайма; она все еще находила удовлетворение в любовных письмах, комплиментах, газетных вырезках о себе. Но за внешним фасадом ей не давала покоя «унылая монотонность» жизни, в которой она оставалась, по сути, ребенком, финансово зависимым и вынужденным соблюдать множество запретов. Ее глодала смутная неприятная тоска, причин которой она не понимала, и совершенно не знала, как ее победить.

Она не задумывалась, что женщины по всему миру испытывали ту же смутную неудовлетворенность. В детстве она горячо заявляла, что рада родиться девочкой. «Кто-то всегда будет обо мне заботиться», – говорила она. Став взрослой, она не причисляла себя к суфражисткам и не понимала этих женщин, сражавшихся за избирательное право, рискуя попасть в тюрьму и даже умереть. Они вызывали у нее в лучшем случае жалость, в худшем – насмешку. Однажды на вечеринке в загородном доме Диана и ее кузина Энджи Мэннерс разыграли «уморительную» сценку, одевшись в фиолетовый, белый и зеленый – цвета Женского социально-политического союза; они залезли на крышу беседки и начали швыряться в глазевших на них мужчин картонными коробками от печенья. Но несмотря на свою политическую несознательность, Диана наверняка согласилась бы с феминисткой Агатой Эванс, утверждавшей, что жизни женщин, от которых «требовали быть красивым украшением и пустышкой», пока те искали себе мужа, отличались «печальной предсказуемостью», как и последующий «приговор» – степенная супружеская жизнь и материнство.

Впрочем, были и исключения: мать Дианы едва ли можно было назвать «степенной», а богатые и амбициозные светские дамы, с которыми та водила знакомство – маркиза Казати, леди Кунард и леди Рипон – обладали существенным влиянием в обществе. Случись Диане найти мужа, который устроил бы и ее, и мать, она могла бы стать очередной леди Рипон – покровительствовать «Русскому балету» Дягилева и блистать в лондонском культурном обществе. Но в августе 1914 года началась Первая мировая война, с которой жизнь и ожидания Дианы, как и множества ее сограждан, претерпели резкую смену курса.

Объявление войны потрясло ее и застигло врасплох. Прежде она жила в коконе своих маленьких забот и не придала значения убийству эрцгерцога Франца Фердинанда в июне; она также не понимала, что это событие сдвинуло тектонические плиты европейской политики. Современница Дианы, куда более сознательная двадцатилетняя студентка Вера Бриттен в своем дневнике с ужасом размышляла, какой будет современная война: «Возможна атака по земле, с воды и воздуха, а разрушения, на которые способна современная военная техника, имеющаяся в распоряжении наших армий, немыслимы и невообразимы». Другие ее ровесницы, более политически активные, ринулись к лондонскому Кингсуэй-Холлу с антивоенной демонстрацией, осуждая войну как проявление мужской алчности и агрессии.

Хотя Диана все еще надеялась, что войны удастся избежать, и наивно полагала, что самые влиятельные члены «Кружка» смогут убедить премьер-министра Асквита добиться международного мирного соглашения, масштаб новой драмы и ее вероятные последствия для ее собственной свободы вызывали у нее радостное предвкушение. Ее первым побуждением было вызваться медсестрой в полевой госпиталь Красного Креста на самой линии фронта. Она наивно полагала, что будет рядом со своими друзьями, уже записавшимися в программу строевой подготовки. Она не собиралась уступать подругам, которые планировали служить медсестрами во Франции, – своей кузине Энджи и Розмари Льюсон-Гоуэр, обрученной с братом Дианы Джоном. Диана простодушно надеялась, что война станет самым захватывающим приключением в ее жизни.

Однако Вайолет наотрез отказалась поддержать ее благородный порыв. Она так и не оправилась от смерти Хэддона, своего первого и самого любимого ребенка, и не могла даже в мыслях допустить, что Диане будет грозить опасность. Она не сомневалась, что на войне дочь изнасилуют и бросят умирать пьяные солдаты, и даже если этого не произойдет, она окажется в кошмарных условиях. Об ужасах, с которыми сталкивались молодые британки, вступившие в добровольческий отряд, уже ходили слухи: одна медсестра писала, что в военном госпитале Салля во французском городе Сомюре почти не было горячей воды и электричества, что ей приходилось работать с грязными непорядочными санитарами, набранными из солдат, которым «не хватило ума или сил сражаться». Но решимость Дианы послужить своей стране не ослабла, и вот в октябре, недовольная, упрямая и измученная спорами, она поступила на работу в больницу Гая.

Большинству новоприбывших труд казался изнурительным. Диане, в жизни не знавшей ничего, кроме просторной роскоши замка Бельвуар и особняка на Арлингтон-стрит, понадобилась вся ее отвага, чтобы пережить первые дни. С шести утра, когда автоматически включалась лампочка над ее кроватью, и до десяти пятнадцати вечера она подчинялась приказам профессиональных медсестер, совершающих обходы гулких стерильных палат. Никто не делал скидку на отсутствие опыта: ей сразу поручили дезинфицировать хирургические инструменты и выносить утки. Она должна была безропотно работать, несмотря на покрасневшие от холода пальцы, опухшие лодыжки, менструальную боль и усталость, какой никогда прежде не испытывала.

Ей сразу же пришлось столкнуться со зловонием и кровью отделения первой помощи. Она пыталась к этому готовиться – пошла на кухню дома на Арлингтон-стрит и заставила себя смотреть, как кухарка потрошит зайца. Но первое столкновение с реальными пациентами ее потрясло: одной женщине вырезали раковую опухоль из подбородка, другую оставили с послеоперационной раной в боку, «из которой медленно стекал ручеек зеленого гноя».

Диане было сложно совладать с брезгливостью, в том числе из-за социальных факторов. Она почти никогда не контактировала с представителями других классов, не считая слуг, и не могла сочувствовать пациентам-мужчинам. Ей с детства внушали, что благородный человек стоически терпит невзгоды, а эти мужчины, которые жаловались на боль и хватали ее за руки, казались ей «скулящими Калибанами». Но несмотря на шоры социальных предрассудков, работа в больнице с ее странным сочетанием жесткого регламента и хаоса казалась ей интересной. Она спокойно подчинялась всем, даже самым дурацким правилам, – в отличие от Энид Бэгнольд, которая в своих мемуарах 1917 года язвительно раскритиковала свою службу в добровольческом сестринском отряде и ушла из больницы ради более увлекательного занятия – поехала во Францию водить машину скорой помощи. Диана также подружилась с другими медсестрами и радовалась, что те приняли ее в свою компанию и позволили участвовать в ночных «общажных пирушках». Они делились сигаретами и конфетами, пели и смеялись вполголоса; все это было ей в новинку, и впервые она остро ощутила, чего лишило ее аристократическое воспитание – «сколько веселья я упустила, потому что никогда не училась в школе».

Диана приучила себя принимать все, что ее мать сочла бы позором и убожеством. Она с удивлением обнаружила, что может быть практичной и благоразумной; гордилась своим стоицизмом и никогда не брала выходных, лишь когда всерьез заболевала. Она ни разу не лишилась чувств во время операции и перестала «отводить взгляд при виде всяких мерзостей». Когда в романе 1918 года «Красивая леди» Арнольд Беннетт карикатурно изобразил ее как леди Куини Полль, невротичку, занимающуюся благотворительностью ради саморекламы, Диана очень обиделась: ей казалось, что она действительно приносит пользу обществу, работая медсестрой, что этот опыт ее изменил.

Но больше всего она ценила новообретенную независимость. Свободного времени оставалось не так уж много – всего три вечера в неделю и иногда – суббота и воскресенье, – зато она могла проводить его с друзьями. Ровно в пять минут девятого она «вылетала» из больницы «накрашенная, напудренная и разряженная (как мне казалось) в пух и прах». Они с кавалером садились в такси и ехали в парк или ужинали в единственном приличном ресторане в Саутуорке. И какими бы скромными ни были эти прогулки и ужины, мысль, что герцогиня не догадывалась, где и с кем ее дочь, придавала им особое очарование.

У Дианы не только появилась цель и возможность контролировать свою жизнь; она впервые осознала, что является частью чего-то большего и переживает то же, что и многие другие. В жизни женщин наступили перемены, затронувшие не только тех, кто вызвался в добровольческие отряды, но и тех, кто занял рабочие места ушедших на фронт британских мужчин. Ситуация менялась медленно, однако постепенно ручной труд и домашние обязанности перестали быть единственно возможным традиционно женским занятием ^[23]. К концу войны почти два миллиона женщин доказали, что могут водить автобусы и развозить посылки на мотоциклах, работать стекольщицами, банковскими клерками и кассирами, железнодорожными служащими, садовниками, фермерами, театральными режиссерами, библиотекарями, инженерами, полицейскими и учителями ^[24].

Суфражистки даже не догадывались, что именно война даст женщинам уникальную возможность опровергнуть статус слабого пола и перестать быть «украшением». В июле 1915 года богатая молодая англичанка Этель Биллборо писала: «Теперь все мы живем по-настоящему, сомнений быть не может; игры закончились». Лишь Вайолет отчаянно сопротивлялась этим переменам. Ей претила мысль, что дочь работает в таком несообразном ее положению месте, а поскольку домой Диана явно не рвалась, Вайолет разработала план по ее возвращению: решила отдать лондонский особняк Мэннерсов под офицерский госпиталь ^[25]. Другие частные дома тоже переоборудовали под эти цели, а дом 16 по Арлингтон-стрит был одним из самых просторных особняков в Лондоне. Даже с учетом того, что Мэннерсы продолжали жить в доме, в бальном зале и красивой позолоченной гостиной могли разместиться палаты на двенадцать и десять коек, а в спальне герцогини можно было устроить операционную – сама герцогиня временно переехала в комнату меньшего размера. Не успела Диана проработать в больнице и полугода, как мать предложила ей идеально оснащенную и весьма комфортную альтернативу.