Рейн Карвик: Кража секунд

Глава 1. Треснувшие часы

Дождь в этом городе никогда не прекращался до конца; он умел только униматься – как кашель у старика. Сквозь стеклянные ребра высоток ползли световые жилы, и казалось, что мегаполис – не архитектура, а организм, дышащий влажным электричеством. Мартин Лисов стоял у подъезда и слушал, как вода шепчет по металлическим ступеням, и думал: если у города есть сердце, то оно барабанит в такт каплям. И всё равно иногда пропускает удар.

Он предъявил удостоверение вахтёру, не заглядывая тому в глаза. Мужчина в будке оторвался от экрана с новостями – там очередной ведущий говорил мягким, профилактическим тоном, будто смазывал вал времени техническим маслом: “Службы фиксируют кратковременные аномальные сдвиги хода часов. Власти призывают сохранять спокойствие”. Полоска бегущей строки мигала: пропал один день, пригородные поезда опаздывают заранее. Город привык ко всему. Город умел жить с дырками в календаре, как с выбитыми зубами.

– Пятнадцатый этаж, – сказал вахтёр и, криво улыбнувшись, добавил: – Там тихо, как… будто телевизор выключили.

“Как будто время выключили”, – мысленно поправил Мартин. В этом доме, говорят, работал лифт без лифтёра и без кнопок – сам догадывался, куда вам нужно. Но сегодня кабина была обычной: затхлый запах чужих зимних пальто, запотевшее зеркало, дрожь в ржавых тросах. Он нажал “15” и прислушался к своему дыханию. Два вдоха, один выдох. Ритм сломанный. Ему никогда не нравилось, когда тишина давит на уши, как в самолёте перед взлётом. В лифте тишина была именно такая – упругая, вынужденная.

Кабина дернулась, по стенкам побежали тени водяных дорожек – кто-то недавно провёл мокрым зонтом. Индикатор сменил цифру на “7”, потом на “9”, потом вдруг мелькнул “8”, как если бы этаж отказался признавать свою последовательность. Мартин моргнул. Послышался хриплый треск динамика, и на долю секунды заиграла джингл-заставка из новостей – тот самый приглушённый гипноз успокоения. Потом опять тишина.

На пятнадцатом его уже ждали. Дверь в квартиру была распахнута изнутри – на цепочке, которую кто-то аккуратно перерезал. В прихожей светила длинная лампа дневного света, и в этом белом свете стены казались бумажными, как декорации к дешёвой передаче. Сапоги криминалистов оставили на коврике дождевые отпечатки – миниатюрные карты материков, тонущих в океане. Воздух пах пылью и электрикой.

– Следователь Лисов? – спросила девушка в чёрном дождевике. Её капюшон свисал с плеч, мокрые волосы липли к вискам, а на бейджике поблёскивало: медэксперт Кравец.

– Я, – сказал он. – Что у нас?

– Странный случай. Пойдёмте.

Она провела его по коридору, где на стенах висели часы – в каждой комнате по часам. Большие круглые, старинные прямоугольные, дешёвые электронные, наручные на гвоздике – будто хозяин коллекционировал не сами изделия, а попытки времени выглядеть надёжным. Стрелки стояли. На всех. Даже на электронных дисплеях мерцало одно и то же цифровое лицо: между минутами, дырка вместо секунды. Они не показывали “полшестого” и не показывали “без пяти”. Они показывали между. Мартин поймал себя на мысли, что не знает, как назвать то, что без названия. Между – всегда безымянно.

Комната, где лежал труп, была аккуратной до неприятного: книги строго вертикальными рядами, стол с математической геометрией, белая лампа направленного света, и все предметы будто чуть-чуть сдвинуты от привычных мест, – как если бы хозяин жил на два сантиметра правее своего мира. На диване – мужчина лет сорока по документам, но телу он мог бы дать пятьдесят два, а то и пятьдесят шесть: кожа иссушена, как будто солнечное лето прошло по нему многократно, волосы у висков с цветом мокрого пепла, в уголках глаз трещинки, какие обычно появляются после тяжелых зим.

– Паспорт, – сказала Кравец, протягивая прозрачный пакет. – Тридцать девять лет и три месяца.

– А тело?

– Биологически – точно не тридцать девять. Предварительно – плюс десять-двенадцать. Я не рискну назвать цифру точнее, пока не пройдём анализы, но вы сами видите.

Да, он видел. Видел не только морщины. Видел усталость суставов – поза, в которой легче тем, кто долго носит тишину в костях. Видел, как ногти чуть-чуть потеряли розовый тон. Видел черты, сдвинутые ближе к завершению, чем к началу. Смерть без причины. Разницы между паспортом и тканью. В дневниках города такие вещи записывали коротко: внезапная старость. Мартин терпеть не мог эту формулу – в ней было что-то неприличное, как в смехе на похоронах.

– Причина смерти? – спросил он.

– Сердечный ритм исчез, – пожала плечом Кравец. – Буквально исчез. Нет следов наркотиков, нет травм, нет борьбы. Как будто кто-то вытащил батарейку.

Как будто кто-то вытащил минуты. Мартин кивнул. Он обошёл комнату. Люди, которые боятся времени, обычно пытаются его приручить: распорядки, календари, будильники, умные приложения. Здесь было иначе: не приручение, а поклонение. На стене – чёрная фотография огромных часов на старой вокзальной башне. В раме под стеклом – открытка с выставки: “Время как архитектура памяти”. На столе – груда чёков из магазина редких механизмов. Хозяин любил часы. Или они любили его.

На журнальном столике, как сердце на блюде, лежали карманные – массивные, с крышкой, на которой можно было разглядеть угловатую гравировку: ветка лавра, три буквы, выцветшие до бледной плесени. Мартин надел перчатки, поднял крышку. Лицо часов было треснувшим, как кожа старой планеты. Трещина шла от центра к цифре “двенадцать”, как молния, и в ней сидела едва заметная крупинка стекла. Стрелки застыли не на цифре, а между – чиркнули и остановились, оставив тонкую царапину на эмали.

– Вы видели? – сказал он.

– Видела, – ответила Кравец. – На кухне – тоже. И в спальне. На телефоне хозяина секундная точка не мигает. Как будто секунды нет в природе.

Мартин прислушался – не ухом, чем-то глубже. Когда часы молчат, всё остальное начинает звучать громче: вентилятор где-то в шахте лифта, тонкие дождевые струи на подоконнике, отдалённый рёв шоссе. И в этом оркестре, как всегда, есть место, где звук падает – дыра, как если бы оркестр прыгнул через невидимую ступеньку. Это место есть в каждом городе, если знать, где слушать.

Он подошёл к окну. Внизу мокли вывески, буквы резко светились и тут же тушились ветром. На соседней крыше валялся рекламный щит – его сорвало, он лежал лицом вниз, и на обратной стороне вспухали жирные пузырьки воды. Три девушки под одним прозрачным зонтом спешили к метро – шаги напоминали телеграфную ленту, идущую быстрее, чем положено. Из соседних квартир слышался приглушённый фон новостей: Кратковременная аномалия зарегистрирована в восьми районах…, учёные считают, что это связано с…, призываем….

“Призываем”, – подумал Мартин. Как же легко они призывают. Призывать – значит говорить на языке, у которого нет глаголов действий.

– Кто обнаружил тело? – спросил он.

– Сосед сверху. Сказал, что телевизор у покойного перестал шуметь, и его это даже обрадовало – но потом запах. Да и квартира… Тишина какая-то неправильная, говорит.

Неправильная. Он понимал это слово точнее любого. Правильная тишина – когда все процессы продолжаются без тебя. Неправильная – когда они не продолжаются ни с кем. Он снова посмотрел на лицо мужчины. Никакой гримасы. Никаких пугающих масок. Смерть усыпила черты с нежностью сиделки. Неправильность была не в мертвости – в времени вокруг мертвеца.

В прихожей что-то тихо щёлкнуло, и он обернулся. Стоячие напольные часы, массивные, как шкаф, вдруг разжали маятник. Тёмная латунная гиря качнулась – раз, другой – и остановилась, как будто передумала. Мартин подошёл к ним. Ключ от завода лежал на полочке. Он присел, наклонился к стеклу: на отражении его лицо выглядело более уставшим, чем чувствовал он сам, – как будто зеркало знает, сколько реально минут у него уже украли. Или просто он постарел на лестнице, поднимаясь на пятнадцатый.

– У него родственники? – спросил он, не оборачиваясь.

– Есть тётка. По документам – дальняя. Телефон не отвечает. И ещё… – медэксперт замялась, – записку нашли. Непонятную.

– Где?

– На кухонном столе. То ли список покупок, то ли что-то вроде напоминания. Но я бы сказала – ритуал. Слова повторяются.

Они прошли на кухню. Металлическая столешница блестела как мокрая дорога. На магнитной доске висел белый лист бумаги с рядами одинаковых прописей, как в тетрадях начальной школы: не забыть время, не забыть время, не забыть время. Ниже – приписка иной рукой, нервной и мелкой: если оно забывает – напомни ему.

Мартин усмехнулся без радости. Кто напомнит времени? Кто дернет его за рукав на перекрёстке? Время идёт, потому что никто не спрашивает разрешения. И всё же, подумал он, если что-то может забыть, значит, что-то может вспомнить. Значит, у этого есть память. И, возможно, характер.

– Покойный работал где? – спросил он.

– В частной мастерской. Часовщик. – Кравец проверила планшет. – Вёл ремонт старых механизмов, реставрацию. У него была репутация фанатика, который бережёт каждый сорокадневный винтик как реликвию. И ещё – собирал. Вы сами видели.

“Часовщик”. Слово прозвучало как ключ, попавший в нужную скважину. Человек, который чинит время. Человек, у которого оно остановилось сразу в десятке мест. На полке над раковиной стояли стеклянные баночки с мелкими винтами и винтами покрупнее; в каждой баночке по этикетке: XIV–XVII, германские, советские, неопознанные. Между баночками – магнитные отвёртки, пинцеты, лупы, тонкие кисти, крошечные щипчики, микроскоп, – всё с любовью на своих местах. Время любило порядок. Или люди, которые время любят, вынуждены любить порядок вместо него.

– Адрес мастерской? – Мартин взял листок, свернул его пополам и аккуратно положил в папку.

– Здесь рядом. Пять кварталов. Но уже ночь.

Он посмотрел в окно. Небо над домами казалось низким, будто кто-то навалился сверху своим грунтоватым телом. Он прикинул: можно успеть заглянуть – не официально, без бумажек. Но он задержал в себе движение – как задерживают дыхание перед погружением – и почувствовал, как его внутренние минуты сопротивляются: не торопись, слушай.

– Ещё что? – спросил он.

Кравец расправила плечи.

– Есть одна деталь. Я не уверена, имеет ли она значение. – Она отвела его в коридор, где на маленьком столике лежал раскрытый портсигар. – Смазка на шарнирах свежая, будто его недавно часто открывали и закрывали. Но сигарет внутри нет. На внутренней крышке – выцарапано: “когда время ломается, оно не звенит – оно шепчет”. Выглядит старо, надпись тянет на годы. Но вот заусенцы совсем свежие, как будто её пытались обновить. Понимаете?

Понимал. Иногда люди обновляют не новую надпись, а старую веру. Он провёл пальцем по слову “шепчет” – медленно, чтобы не стереть плёнку фактов у себя в голове. Улики любят, когда к ним прикасаются без любви: так меньше риска придумать им историю.

– Дата и время вызова? – переспросил он, вернув портсигар на место.

– Девятнадцать сорок две. Сосед пришёл вниз “проверить тишину”, звучит странно, но так и сказал, – цитата. Никто дверь не открывал. Он позвонил в полицию, потом в управляющую. Те пробили замок, а там… – жест рукой, означающий “дело сделано”.

– Камеры в подъезде?

– Есть. Но техника сказала – записи “сбились”. Секунды пропадали. Ничего внятного.

Мартин кивнул, но внутри у него дернулось раздражение: камеры “сбились”, часы “встали”, секунды “пропали” – как будто механизмы взяли отпуск. Как будто весь мир стал отделом, где внезапно никого и все ушли на перерыв. Он поймал себя на том, что слушает снова и снова одну фразу из новостного фона, что доносилась из соседней квартиры: учёные считают… – и каждый раз дальше звук тонул в помехах. “Считать” – ещё одно слово, которое ничего не считает.