Он захотел выключить город, как выключают свет в пустых школах вечером. Но город не выключается. Он только иногда делает вид, что согласен поспать.

Он сел на край стула у компьютера. Экран был погашен, но на клавиатуре висела капля воды – как слеза, забытая дождём. Рядом с монитором лежала маленькая подставка, куда люди складывают флешки – четыре штуки, одинаковые, чёрные, с серебряными разъёмами, на каждой скотч и тонкая полоска, подписанная карандашом: “А”, “Б”, “В”, “Г”. Он машинально потянулся к “А”, вспомнил себя, и остановил руку: не торопись. Кравец заметила движение, подняла бровь, но промолчала. Касаться без ордера – плохая привычка. Он улыбнулся сам себе: противоречие его профессии – любопытство всегда на полшага раньше закона.

– Переносить тело можно? – спросил он.

– Через двадцать минут. Я ещё сниму отпечатки со всех часов в квартире. – Она посмотрела на него внимательно: – Вас это не пугает?

– Что?

– Что они все стоят одинаково. Не на времени, не на цифре. На… – она поискала слово, – между.

Он пожал плечами.

– Пугает не “между”. Пугает, что есть кто-то, кто может на это указать. Как будто кто-то умеет подходить к самому шву времени и ставить там закладку, – сказал Мартин и сам удивился метафоре. Он не любил метафоры – в протоколы они не помещаются.

В прихожей шуршали пакетами ребята из техники. На пороге соседщик в стоптанных тапках спросил, можно ли уже вернуться домой, у него суп на плите, а если он начнёт остывать и снова нагреется, будет странный вкус. Кравец отпустила его с улыбкой, но улыбка не коснулась глаз.

Мартин задержался ещё на минуту в комнате с диваном. Он заметил на полу рядом с телом крошечную стеклянную крошку – сестру той, что сидела в трещине карманных часов. Он поднял её пинцетом и положил в пакет: осколок секунды. Потом всё же снова присел к карманным, прислушался – не звуку, а жесту, как если бы кто-то пытался в его присутствии произнести слово, которое нельзя произносить.

Ему показалось – на минуту, на то самое между – что шёпот прошёл по латунной крышке, как ветер по сухой траве. Не слова. Скорее их тени. Он моргнул, помотал головой. Навязчивость – профессиональная болезнь. Когда долго смотришь на стрелки, они начинают смотреть на тебя.

– Мы закончим осмотр через… – начала Кравец и осеклась. Обернулась на ближайшие настенные часы и, будто из упрямства, произнесла: – Через тридцать минут.

“Через тридцать чего”, – подумал он, но ничего не сказал.

В коридоре его догнал лейтенант из патрульной группы – парень с лицом, на котором каждое чувство появляется поздно, словно ему его присылают по почте.

– Шеф, а это правда? – спросил он, понижая голос. – Что говорят по радио… про массовые сдвиги?

– Правда то, что ты видишь в протоколе, – сказал Мартин, и сам услышал, как это звучит – устало и беспомощно. – Не верь радио. Оно вечерами любит больше утешать, чем информировать.

Парень кивнул, как кивают дети, когда им говорят, что гроза – это просто тучи.

Мартин вернулся в комнату ещё раз, потому что оставлять труп без последнего взгляда – плохая примета. И потому, что ему хотелось сказать что-то мужчине на диване. “Прости, что не успел”, – обычно говорили живые мёртвым, но тут он не чувствовал себя запоздавшим. Тут было другое: “Прости, что не понимаю язык, на котором ты умер”.

Он застегнул пальто, поднял воротник. В кармане вибрировал телефон – коротко, беззлобно. Служебная рассылка: возможны временные колебания, сохранять режим готовности. Он отключил вибрацию. Готовность – хорошее слово, когда невозможно приготовиться.

На выходе он ещё раз посмотрел на россыпь остановленных циферблатов. Ему показалось – только показалось – что один из них слегка дрогнул, как ресница. Может, воздух колыхнулся от закрывающейся двери, может, мозг дорисовал. Но он успел подумать: если время живое, то оно сейчас лежит, как больной, и пытается закашлять.

На лестничной площадке пахло сырой штукатуркой и капроновым шнуром от бельевой верёвки. Лестница вела вниз, но он выбрал лифт – только чтобы ещё секунду постоять в этом прямоугольнике, где ничего не меняется, кроме цифр. В кабине снова дрогнул динамик, и на полсекунды втиснулась в реальность вырезка из новостей: “…просьба не паниковать…”. Вот так и работает мир: просит, чтобы ты не чувствовал того, что уже чувствуешь.

Лифт тронулся. Цифры пошли в обратном порядке, но между “15” и “14” возникла какая-то иная, несуществующая, как будто дом уступил этому лифту лишний этаж, чтобы он мог перевести дыхание. Мартин зажмурился. Посчитал: раз, два, три. Открыл глаза. Было “13”. Он усмехнулся сам себе – усталостью и тихой злостью, на то, что реальность позволяет себе шутить, когда здесь лежит человек с возрастом, который ему не принадлежит.

В холле вахтёр снова смотрел новости. На экране говорили про “переход на летнее время” в странах, где календарь давно разошёлся с астрономией. Он глотнул чай из одноразового стакана, прикусил губу. – Ну что, – сказал, косясь на удостоверение Мартина. – Нашли, кто виноват?

– Виноваты мы, – сказал Мартин, не думая. – Мы всегда виноваты, пока не доказано обратное.

Вахтёр потер шею и помолчал. За стеклом подъезда дождь выглядел как длинная запись с ошибками, где буквы слиплись и превратились в шум. Мартин вышел и поймал капли лицом. Вода была холодная, настоящая, не цифровая. Он шёл к машине и слышал в голове короткую фразу, выгравированную в портсигаре: когда время ломается, оно не звенит – оно шепчет. Это звучало не как предупреждение. Скорее – как признание. Как будто кто-то говорил это много лет назад – сам себе, в темноте – и теперь шёпот выбрался на поверхность, нашёл воздух, зацепился за чьи-то лёгкие. За его лёгкие.

В машине он не стал заводить двигатель. Просто сел, положил лоб на руль и закрыл глаза. Внутри темнота легла ровно, как новый асфальт. В неё можно было уйти далеко, но он держал себя на коротком поводке – профессиональный рефлекс. И всё же где-то совсем близко, в той полоске между вдохом и выдохом, ему послышалось: тик. Потом пауза – длиннее, чем положено. Потом не так и не также, а нечто среднее. Он улыбнулся. Даже обломки часов иногда пытаются держать ритм.

Он поднял голову, включил фары. Свет прорезал дождь, и в этом белом коридоре капли вдруг казались неподвижными – словно кто-то включил пауза. Он моргнул, и движение вернулось. Он удивился тому, насколько легко мир позволяет себя остановить, если смотреть на него через правильное стекло. Мартин включил дворники, и щётки заскрежетали с такой усердной правильностью, будто именно они, а не что-то другое, поддерживают ход событий.

Он нажал на запись диктофона и ровным голосом проговорил в тишину салона:

– Дело номер… – назвал цифры, – осмотр места происшествия завершён предварительно. Мужчина, паспорт тридцать девять лет, биологически – старше на десять-дванадцать. Признаков насильственной смерти нет. Во всей квартире зафиксированы остановленные часы, в том числе электронные, с совпадающим положением на границе секундного перехода… – он на секунду замолчал, поймал себя на слове “граница”, продолжил: – …между отметками времени. Обнаружена надпись: “когда время ломается, оно не звенит – оно шепчет”. Общее впечатление – тишина в помещении носит неестественный характер. Запросить видеозаписи из подъезда и по кварталу. Установить ближайшие точки синхронизации времени у сотовых операторов. Связаться с мастерской покойного. Конец записи.

Он выключил диктофон и долго смотрел на красную точку, которая ещё секунду тлела на экране, прежде чем исчезнуть. В этой точке было всё, что он любил в своей работе: измеримость. Но рядом, совсем рядом, шёл дождь, который не измерялся ничем – не радиусом капли, не скоростью падения, не временем, которое нужно, чтобы добраться до земли. Дождь просто шёл. И город дышал им, как костлявый пациент кислородом.

Мартин завёл мотор, и машина отозвалась низким звуком, будто где-то глубоко в ней живёт животное, не желающее просыпаться. Он тронулся и выехал на проспект. Неон растекался по мокрому асфальту, в зеркале заднего вида подъездная лампа сморщилась и исчезла. И прежде чем он переключил передачу, прежде чем повёл машину в поток, он ещё раз повторил вслух – чтобы слова закрепились на внутренней стенке черепа, как бирка на багаже:

– Когда время ломается, оно не звенит. Оно шепчет.

Он поехал слушать.

Дождь не утихал. Он не шел и не падал – он жил.

Каждая капля казалась маленьким живым существом, вцепившимся в воздух. Мартин шел по пустому двору, и вода звенела по козырькам, словно по стеклянной клавиатуре.

Ночь перешла в ту фазу, когда все звуки становятся слишком честными. Шаги – как удары по чужому сердцу.

Неон над входом в “ЧАСОВУЮ МАСТЕРСКУЮ № 37” мигал, словно тоже запинался в течении времени.

Мартин отпер дверь универсальным ключом – сигнальный маячок дежурного следователя давал ему на это право.

Внутри пахло пыльным металлом, старым маслом и кислотой растворённой памяти.

Он включил настольную лампу – и время задержало дыхание.

Лучи срезали всё до грани: полки с инструментами, лупы, застывшие на штативе капли соли, и в центре – рабочий стол часовщика.

На столе лежали разобранные механизмы – огромные и мельчайшие, каждый в своей коробке с наклейкой: восстановление хода, не идёт завод, остановился в полдень.

Ни один не работал.

Он нажал на кнопку у электронных часов на стене – вспышка питания прошла, экран загорелся и тут же погас.

Мартин почувствовал то самое давление, которое ощущал в квартире покойного: как будто всё вокруг держит вдох.

Он сел на табурет, глянул на разобранный механизм в лупу. Видел пыль, металл, следы жира на винтах – и вдруг уловил отражение собственных глаз в стекле лупы.

На мгновение они показались ему старше. Гораздо старше.

Он моргнул – и всё исчезло.

На стене был прикреплён блокнот – тонкий, как билет в прошлое. Мартин открыл его.

Записи шли мелким аккуратным почерком:

Понедельник. Секунды снова убегают. Я не успеваю ловить их пинцетом.

Среда. Думаю, они больше не любят меня. Они боятся, что я услышу, как они дышат.

Пятница. Если время с нами, почему оно убегает, когда мы спим?

Он читал, а буквы дрожали на страницах, словно чернила не смирились с тем, что их замкнули в прошлом.

Из задней комнаты донёсся тонкий щелчок.

Мартин замер.

Щелчок повторился – неровно, будто кто-то пробует пульс.

Он включил фонарик, прошёл по узкому коридору, на стене светились разбитые часы с прозрачным дном. Внутри – застывшая шестерня, в которой отражался его луч.

И вдруг – едва слышно – скрипнула пружина. Не от него, изнутри.

Он прижал ухо. Шорох, похожий на вздох.

Как будто кто-то очень маленький, невидимый, пробует заговорить сквозь сталь.

И всё же внутри него было не страшно, а почти тревожно-нежно: ощущение, что ему доверяют секрет, но он ещё не знает слов, чтобы его понять.

На двери в кладовку висела табличка: “Не открывать – идёт настройка”.

Он всё равно открыл.

Внутри – только стул, вешалка, и маленький телевизор с встроенным экраном для видеонаблюдения.

Экран был включён, но картинка замерла. На ней – часы на улице перед входом.

Стрелки стояли так же – между секундами.

Он провёл пальцем по экрану – и на секунду картинка дрогнула, будто экран вспомнил, что он всё ещё жидкий.

Мартин огляделся. На полке под телевизором стоял маленький магнитофон, старый, с кассетой. Маркером написано: «Дыхание времени».

Он нажал «Play».

Сначала – тишина.

Потом – вздох.

Потом ещё один.

Затем – тонкое, почти неслышное тик-тик-тик, которое постепенно ускорялось, перебивая само себя, пока не стало похожим на шум дождя.

И вдруг – пауза.

Тишина, тянущаяся слишком долго, чтобы быть просто ошибкой записи.

Он ощутил, как сердце пытается подстроиться под этот ритм – и сбивается.