Швейцар, мимо которого придётся пробираться, если тебе не нужно лишнее внимание. Да и, полагаю, эксперименты в доме проводить проще. А вот с тем, чтобы купить дом побольше… нет, наверняка, в округе имелись особняки, чтоб нормальные такие, приличествующие статусу дворянина. Но и стоили бы они приличествующе.

Плюс содержание.

Плюс прислуга, которая жила бы на месте, заодно приглядывая и за хозяевами.

– …и угораздило ж её влюбиться. Дуры мы, бабы… ох дуры, – соседка продолжала изливать душу. – Нам бы о себе думать, а мы… она говорила, что родители жениха уж отыскали. Пусть и не знатного, но из своих. А я так скажу, что каждый так и должный, за своих идти.

– Всяк сверчок знай свой шесток? – поддакнул Мишка.

– Вот-вот… а иначе чего? Ни порядку, ни понимания. Иначе тяжко придётся. Вона, сынок мой старшой привёл в дом девку. Из городских. Папенька у ней в чиновниках, маменька – на пианинах учит. Сама-то тощая, одни глазья, и безрукая – страх. На пианине она могёт, но где тут у нас пианина? И с собою притащила сумку одну, ни подушек, ни одеял. Всего приданого – пара книжек, да и те не на нашемском. Я раз глянула, думала, может, хорошее чего, так ни словечка прочитать не сумела. А она смеётся, мол, на латинском это. На кой нам латинский? Так и спрашиваю. А она лишь вздохнёт и носом шмыгает, в слёзы… чуть что, так прямо реветь. По первости каждый день ревела. Ни коровы подоить не способная, ни огорода ополоть. Гусей боится. Петух её клюнул, так аж затряслася…

– Сочувствую.

– Да чего уж тут… чай, невелико умение. Научилася вон. Только суетливая больно, прям аж перед глазами мельтешит, как она носится. Но так-то не злая. И с приданым не беда. Одёжку мы ей справили. И ботинки, и сапожки сафьяновые, и шубу бобрячью, чтоб не мёрзла… худлявая вся. Я уж и так, и этак, и молочка ей поутру налью, и сметанки пожирней, и сальца дам, а всё одно напросвет видать. Ажно перед соседями стыдно было. Небось, Мельтешиха, баба дурная, трепалась, что мы девку голодом морим да работою мучим…

Этот говор не мешал смотреть.

Тьма ощупывала стены и пол, просачиваясь в щели меж досок. Она окутала шкаф. И стол.

И уловила лишь эхо силы.

Знакомой такой силы.

Папенька здесь бывал. Но вот только и бывал. Да, за столом можно писать, фиксируя для вечности премудрые свои мысли. В шкафу хранить банки со зловещим содержимым, но что-то подсказывает, что лежало там бельё да одежда.

Нет, это не то место, в котором он устроил бы лабораторию.

Но проверяем.

И мою комнату.

И матушкину. Последняя близ отцовской. Здесь и стекло уцелело, и обои почти не тронуты огнём, видны крупные розы на зеленом фоне. Ковёр остался. Кровать… и снова воспоминание.

Савкино.

На этой кровати мягко и спокойно. И шорохи под кроватью не страшны. И ничего-то не страшно…

– …хватит тащить его в постель! – отцовский голос разрушает идиллию. – Он уже взрослый! Он мальчишка! А ты делаешь из него…

– Но он боится!

– Побоится и перестанет.

– Это потому что он некрещёный, – мама редко ему возражала, но теперь её голос звучал твёрдо. – Тьма тянется к его душе…

– Это не тьма. Это дар родовой. К сожалению, слишком ничтожный, чтобы от него был толк. Но ничего, попробуем и с таким поработать. Если получится, это… впрочем, неважно.

Для него – возможно.

Для Савки…

Тьма уходит, не обнаружив ничего интересного. Кухня пострадала сильнее прочего. Я не особо разбираюсь в пожарах, но сдаётся, что начался он тут.

Тёмные стены.

Чёрная печь. И потолок тоже чёрный. Поневоле вспоминаешь детскую страшилку о «чёрной-чёрной комнате». Вряд ли здесь найдётся хоть что-то, всё же кухня – на редкость неудачное место для тайника. Тут и кухарка наткнуться может, и маменька в каком-нибудь припадке хозяйственной активности.

Но проверяю.

Из находок – махонькая дверца и кладовая, тоже выгоревшая дотла. Сохранились остовы полок и стекло на полу. Банки?

– …и жалела меня, что, мол, бестолковую девку взяли. А она-то на Пасху как достала салфетку красивую, шитую. И золотом! Мамоньки мои родныя, я такой красоты отродясь не видывала. Спрашиваю у ней, откудова? А она, мол, баловалась прежде. Вышивала. Спрашиваю, чего ж ты, дурёха-то, молчала? Вздыхает только. Я и дальше спрашиваю. А она и кружево плесть обученная, значится, и шить умеет. Да не руками, а машинкою! Сваты-то, пущай и из городских, но не больно шиковали, вот матушка и научила одёжку-то строчить. Я и покумекала, что на огороде-то и сама управлюся…

Странно.

Не помнил Савелий эту женщину. И невестку её не помнил.

– …дом им поставили хороший. Двор, правда, махонький, не развернуться, даже сарай толком-то не влезет, ну да на кой им, когда скотины нету. Зато машинку мой прикупил самую наилучшую…

Но должен быть где-то и подвал. Тот, в который маменька за книгой лазила.

И вход в него в доме.

На кухне?

Тьма расползлась, ощупывая каждый сантиметр пола, пусть тот и покрыт слоем мусора и сажи, но для тени это не преграда.

– …и теперь вон даже из городу ходят, с заказами…

– Хорошо, что так получилось.

– А то… а мы уж им подсобляем. И мяском, и молочком, и яишками, – сказала женщина. – Я-то чего хотела-то сказать. Старшой-то, когда отделяться решил, тоже на энтот дом поглядывал. Узнавать даже ходил, что задёшево его отдать готовы. Оно и понятно, что задёшево. Кому он надобен-то, с-под колдуна-то?

Квадратный люк обнаружился в сенях. И снова же, заваленный какими-то обломками, мелким мусором, он был почти не различим глазом.

Человеческим.

А вот Тьма заметила. И свистнула. И потом замерла, будто принюхиваясь к чему-то.

Глава 2

«Болезнь, распространившаяся среди рабочих лудильной фабрики купеческого товарищества Ватутиных, по заключению целителя Виолковского, является новой и весьма агрессивной формой коклюша, поражающей в том числе и тех, кто болел им ранее. Болезнь поражает не только лёгочную, но и мозговую ткань, вызывая яркие галлюцинации, вспышки беспричинной агрессии, а в ряде случаев – истерические припадки и даже ступор, когда больной застывает и не реагирует на раздражители. Теория о существовании прорыва подтвердилась, однако был тот слишком мал, чтобы представлять прямую опасность, а потому на наш взгляд, причиной болезни не является кромешная тварь. Однако вместе с тем наиболее вероятен вариант воздействия энергии кромешного мира не только на людей, что давно доказано, но и на существ меньшего размера, к которым и относится возбудитель коклюша. И данный случай представляет интерес не только с научной точки зрения, но и как явное доказательство грядущей опасности…»

Из доклада фабричного инспектора Л., проводившего расследование на фабрике. 

Призрак рявкнул. Вот в хозпристройках было пусто и пыльно, если там что-то и хранилось, то было это давно. Похоже, страх перед колдуном на сараи не распространялся, потому и вынесли из них всё-то, что представляло хоть какую-то ценность, оставив лишь корзину со разодранным днищем да расколотый кувшин.

– …я ему-то сразу сказала, что место это проклятое. Но нет же ж. И мой, главное, вот на что мужик толковый, а тоже впёрся. Дёшево мол. И сын вот рядом будет, и землицы тут тоже поболей, чем на Юшкиной слободе…

Тьма расползлась по грязному полу, просачиваясь в щели люка. И теперь уже я ощущал характерный такой запах, пробивавшийся сквозь иные – гари, пыли и тлена. Но эта вонь, вонь иного мира, вызывала зуд в носу и желание чихать.

Аллергия, что ли, развивается?

Смешно будет.

– Ещё вон в дом подбил лезти, смотреть… ну, вроде как оценивать. Там-то оно вовнутрях ничего. Целое. Вот тоже, разве ж оно не колдовство? Полыхало так, что зарево на всю улицу! Я помню распрекрасно! И жар стоял, у меня вон вся малина пожухла, наново пришлось сажать. Мы тогда страху натерпелися. Господь, спаси и помилуй… всю ночь воду таскали, поливали вон, и забор, и дом, чтоб не перекинулось. Пожарные приехали! Стали тут и воду давай лить! Две машины вылили, а оно всё никак! Ясно же, что колдовское пламя!

Магическое скорее уж.

Тьма просочилась внутрь.

В подвале Савелий… а ведь бывал. Точно бывал. Спускался с отцом. И воспоминание это резануло и так, что прям будто иглу в башку вставили. Я аж дёрнулся, не столько от боли, сколько от неожиданности.

– Савка?

– Ничего… вспоминаю вот…

Лестница.

Страх. И матушка, которая руки заламывает, в глазах её слёзы, но она из последних сил сдерживает их, не смея не перечить отцу. И Савка старается не оборачиваться. Это злит отца. А Савка очень боится его разозлить.

– Чего ты там копошишься? – отец и без того раздражён. Он стоит внизу, задирает голову. И Савка сжимается. Лестница кажется ужасающе высокой. Она сколочена из узеньких досок, на которые и ногу-то толком не поставишь, а перил нет.

Отец сдергивает Савку, и тот сжимает зубы, чтобы не крикнуть…

Сейчас в подвале темно. Но тогда горел свет и яркий. Память Савки сохранила отдельные картинки. Полки какие-то. Банки. Свисающие с потолка мотки веревки. Провода? Я заставил Тьму посмотреть наверх. В серо-сизом спектре это тоже походило на верёвку, но зачем кому-то выкладывать из веревки узоры на потолке?

Риторический вопрос. А запах иного мира стал ещё более отчётливым. Да что там, он напрочь перебивал все остальные запахи. Он пропитал этот подвальчик, въелся и в стены, и в пол. Пыль и та хранила его. Но вот откуда он здесь взялся?

Тьма крутанулась.

Помещение было не таким и большим. Узкий коридор, который упирался в стену. Полки с одной стороны. С другой – шкафы. Интересно, что здесь следов пожара нет, хотя по ощущениям этот подвал располагался прямо под кухней. И стало быть, если не от огня, то от жара должен был бы пострадать.

Но нет.

Банки и те не потрескались. И о чём это говорит? А о том, что кто-то позаботился о подвале.

Но…

Почему?

– …а после оно само собою улеглось, – тётка не умолкала. – И вот диво дивное. Так горело, а дом целый. С чего бы? Колдовство! Так я ему и сказала, муженьку своему. И сыну…

А ведь права тётка. Только не колдовство, а магия.

За коридором – квадратное помещение. Комнатой его назвать язык не повернётся. Но я её помню. Точнее Савка помнит. Правда, немного иною. На полу лежал ковёр. А у стены, сбоку, стол имелся, длинный такой. У второй – будто шкаф, но не с резными дверцами, а со многими ящичками, трогать которые строго-настрого запрещалось.

Савка и не стремился.

Была б его воля, он бы из этого подвала сбежал.

– Садись, – отец указывал на низкую лавочку, и Савка садился, уже зная, что произойдёт. Он закрывал глаза, потому что так было нужно, и на шею падала тяжеленная капля-камень. Веревка сразу начинала впиваться в кожу, а та отзывалась зудом, но чесать было нельзя.

Вообще ничего нельзя. Даже шевелиться. И дышать нужно было не просто так. Отец ставил у ног какую-то штуку, которая щёлкала…

Метроном?

И четыре щелчка вдох, а потом – четыре выдох. Главное – не отвлекаться…

Интересно.

– …потом уж приходили люди, стало быть, вроде как покупатели. Ага, морды у них чисто разбойные. Я так нашему-то городовому и сказала. Мол, куда глядишь, когда так-то оно? А он мне, мол, это ты не в своё дело нос суёшь. А как не моё, когда прям под боком, считай…

Память Савкина отказалась работать дальше. То ли то, что происходило, было слишком странным и непонятным, то ли…

Внутрь надо, это однозначно. И я поглядел на Мишку. Поторопить бы его, да… подходить не хочется. Я-то тётку не помню, а вот она вполне возможно помнит Савелия Громова.

Точнее колдунского сына.