Женщина пронзительно завизжала. Соседи один за другим выбежали из своих домов, староста района лично привел отряд взаимопомощи и поддержки, а с улицы вывернула полицейская машина, припарковавшись в ожидании у въезда в переулок. Когда почтенному господину Ло помогли спуститься, поддерживая под руки, в лице у него не было ни кровинки, ноги подкашивались, и ни на один вопрос он не мог ответить. Сгустившуюся над местом происшествия тишину разрывал лишь плач женщины-соседки, снова и снова она повторяла полицейским, что произошло: сперва она заметила стаю голубей. Она переехала сюда пять лет назад, но столько голубей, вдруг взлетевших разом, никогда еще не видала…

Несколько дней спустя я пошел на рынок за продуктами. Прежде хорошо знакомые продавцы вмиг ко мне охладели, а рассевшиеся по обочине дороги лоточники хоть и продавали, что я просил, но глаз на меня не поднимали. Когда я закончил с покупками и исчез из их поля зрения, они склонили головы и принялись что-то обсуждать. Казалось, что весь маленький городок в один голос выражал затаенную обиду вперемешку с гневом, и я, точно преступник, с поникшей головой покинул место происшествия.

В других случаях я сталкивался с людьми, которые не прочь были завязать разговор. Пусть они меня и не знали в лицо, всех их переполняло одно и то же чувство: только открыв рты, они тотчас же выражали беспокойство о господине Ло Имине, расхваливали его как благодетеля их маленького города, расписывали его манеру общения с людьми, его добросердечность и милосердие. Возле его дома часто собирались бездомные, поскольку Ло Сан в любое время готов был выйти к ним и накормить.

Слухи о добрых делах Ло Имина – это чистая правда. Один мой друг, состоящий в волонтерской организации, лично мне рассказывал, что в последние несколько лет Ло каждый месяц снимал со счета в кредитном союзе деньги и сразу же раскладывал их по конвертам. За исключением денег для далеких от него благотворительных организаций, куда требовалось отсылать заказные письма, оставшиеся парадные конверты, большие и маленькие, он складывал в корзину своего велосипеда и с усердием Санта-Клауса развозил лично, даря радость всему маленькому прибрежному городку, словно туда уже пришли новогодние праздники.

Я слышал также еще одну душевную историю, которую жители городка любили передавать из уст в уста. Как-то раз новенький почтальон принес письмо к дому Ло, однако сам Ло Имин в то время гулял на свадьбе. Тогда почтальон трижды прокричал у стен его дома: «Аноним!» – сбежавшиеся на крик соседи взглянули на подпись на конверте, и все узнали, что это очередная расписка о получении пожертвования. Так Ло Имину, вовсе не стремившемуся к славе, воздалось наконец по заслугам за его добрые дела, а благодаря новому почтальону с этого дня за ним закрепилось трогательное прозвище Анонима.

С тех пор, как Ло Имин заболел, все мысли жителей поселка были обращены только к нему, они точно из раза в раз разогревали вчерашнюю остывшую еду. Их восхваления сливались в одну мелодию и круглыми сутками разносились по всем улицам и перекресткам городка, так что приходилось слушать их снова и снова – и каждый раз они звучали с ноткой тепла, трогая за душу, пусть даже для меня послевкусие от этих воспоминаний полнилось совершенно иной скорбью.

Но вы не сомневайтесь, когда я только познакомился с Ло Имином, меня переполняло точно такое же уважение к нему, вплоть до того, что я искренне считал: без него наше общество многое бы потеряло – впрочем, как и каждый из нас по отдельности; пропади с глаз долой его исполненные изяществом манеры, никогда бы мы не обрели пример для подражания, согревающий наши души.

Даже когда случилось то, что полностью разрушило мою едва оперившуюся жизнь, я по-прежнему не стал выносить это на публику. Мир извне нуждается в гармонии, маленький городок все еще грелся в лучах славы, исходивших от их героя, и мне оставалось лишь надеяться, что он сможет жить; только пусть он живет, ясно все осознавая, чувствуя иногда скрытую насмешку в предназначавшихся ему рукоплесканиях; испытывая временами те мучительные страдания, что он принес другому. Только так он будет помнить, что есть человек, который никогда его не простит.

Вот почему, когда я узнал о его внезапной болезни, будем откровенны, сердце мое болезненно сжалось, и боль эта отдалась в костный мозг. А говоря начистоту, душа моя надрывалась тоской.

2

Я бывал в доме Ло – в этом старинном здании, какое сейчас редко встретишь, выстроенном совершенно без плитки. Весь дом составляли железный каркас, старое дерево и камень из Иланя вкупе с черной черепицей. Стоял он на многочисленных коротких колоннах, что поддерживали фундамент, благодаря чему двухэтажное здание высилось над землей на три чи^[7]. Перед входом в дом тянулась длинная галерея, деревянный настил которой скрипел при каждом шаге.

Я все еще помню слова Ло Имина, сказанные им пять лет назад в нашу первую встречу: «Это оставили мне в наследство отец с дедом, не я заработал, я лишь берегу накопленное семьей. Надеюсь, что смогу пораньше выйти на пенсию, чтобы банк не переводил меня больше с места на место, а то я так и не побыл здесь хозяином».

Несмотря на его скромность, я восхищался его карьерой и послужным списком. Он занимал важный пост в одном из крупных банков, господствовавшем в финансовом секторе: заведовал кредитными операциями по всему центральному району страны. Его можно было назвать большим начальником, опытным и облеченным властью. Обычно он жил в общежитии при банке, и только по выходным и праздникам ему удавалось вырваться в родной дом, расположенный за городом.

Для Ло Имина возвращение домой было сродни отпуску, каждую неделю он ночевал там, и обычно у него оставались лишь пара часов по утрам, чтобы навести порядок. Когда мы с Цюцзы приехали к нему, он уже успел сгрести опавшую листву в кучу и вымести землю дочиста. Сидя на корточках у прудика, он торопливо мыл руки, чтобы затем провести нас через галерею в дом.

Во время нашего разговора он все вытирал пот со лба, пот пропитал и его полосатую рубашку. На ногах у него были короткие желтые калоши с низким голенищем. Мы вошли в дом, на короткое время он куда-то исчез, а затем вернулся в чистых черных брюках и белой рубашке, застегнутой на все пуговицы. Когда он говорил, воротник врезался в его морщинистую шею, и складки на коже постоянно подергивались.

Он произвел на меня впечатление человека важного и вместе с тем простого. С первого взгляда в глаза бросалась его чистоплотность. Хотя сперва я и потерялся в атмосфере этого дома, на деле же еще больше меня тронула та сердечность, которую он проявил к нам одним. Я не знаю, кто удостаивался права войти в этот дом, но наша с Цюцзы очередь явно была последней. Хватило всего двух встреч, чтобы в голове у меня появилась гнусная мыслишка: вот бы он был моим отцом, как было бы славно. Я никак не могу объяснить этой абсурдной мысли, скажу лишь, что еще в детстве я пережил крах одной своей мечты, и тогдашний мой отец так и не смог отстроить ее для меня.

Казалось, что Цюцзы ждала визита в дом Ло с еще большим нетерпением. Она прослушала в фотоклассе курс его бесплатных лекций, и вот так, благодаря почетной связи, мы удостоились приглашения в старинный, будто бы принадлежавший первому на деревне богачу дом. Цюцзы не всегда умела располагать к себе людей, но в учебе она проявляла невиданную настойчивость. Новичок в фотографии, в присутствии эксперта она радовалась совсем как ребенок, и на занятиях глаза ее блестели. Она и не задумывалась о том, что объектив фотоаппарата, захватывающий глубокие кадры, порой не способен уловить трудности мира реального. Думаю, именно благодаря ее душевной чистоте Ло Имин относился к ней как к дочери, иначе я ни за что бы не поверил, что кто-то посторонний мог бы так легко попасть в дом этого богатого и могущественного человека. Не только Цюцзы была счастлива наставлениям – я тоже находил в них радость, как умел, боясь показаться чересчур отчужденным. Едва я узнавал, что управляющий Ло прислал очередное любезное приглашение, как, несмотря на все трудности, всегда находил способ вернуться из рабочего района далекого Синьбэя^[8] в Тайчжун, где сажал Цюцзы на скутер и мчал к морскому порту. Всю дорогу мы возбужденно кричали навстречу ветру, и голоса наши перебивали рев мотора, руки Цюцзы обвивали меня за талию, и мы отважно продирались сквозь ветер, черпая силу в нашей новорожденной любви.

В гостиной Цюцзы привыкла садиться слева от телефона, а справа стояло мягкое кресло Ло Имина. Они оживленно жестикулировали над снимками из альбомов, и разговор их кипел, словно масло в сковородке, на которой поджаривались две рыбки. В особенности же Ло Имин любил за непринужденной беседой поделиться забавными историями из того времени, когда он только начинал учиться фотографии, и с гордостью раскладывал снимки на столе, словно устраивал для нас персональную выставку. Газеты, пепельница – все это он отодвигал в сторону, чтобы освободить место; вот и я время от времени смиренно отсаживался в уголок подальше.

Он не скупился на наставления для Цюцзы, не только разъяснял ей концепцию и искусство фотосъемки, но и частенько брал негативы и подносил их к свету, проникающему через стекло, точно милостивый благородный муж, окутанный льющимся из окна сиянием. Стоя лицом к окну, он упивался своими речами. Его волосы уже тронула седина, и подобная преданность наставничеству делала его образ особенно трогательным.

Что же до меня, тогдашний я, невежда, еще далекий от искусства фотографии, прославиться в котором можно, лишь отдаваясь этому делу со всей горячностью, бесцельно осматривался по сторонам. Дом был поистине огромным, больше, чем могло бы привидеться во сне. Он был построен в японском стиле, и от него веяло духом чиновничьих резиденций, время от времени мой нос улавливал тонкий аромат старой древесины. Не знаю, каким это место представлялось другим, обычным людям, вызывало ли оно у них чувство безнадежности, стыда за собственную несостоятельность? Я ничего подобного не ощущал – разве что капельку зависти, которую, впрочем, тут же отваживал силой своего воображения. Тогда мне еще не исполнилось сорока. Вот если бы он остановился и подождал меня, по меньшей мере через двадцать лет я бы его нагнал.

Так я и предавался беспорядочным думам в ожидании прилежной Цюцзы. Иногда она задавала очень странные вопросы, взять хоть такой: нужно ли надевать темную одежду, когда заходишь в комнату для проявки? Или еще: ох, как быть, если на черно-белой фотографии вдруг заснимешь чернобрового бородастика, птицу с ярким оперением? Любознательность Цюцзы кричала об ее уязвимости, но эта уязвимость и составляла чистоту ее души, отражавшуюся на белоснежном лице, спрятанном под короткими волосами, незапятнанном, как лист бумаги; когда же брови ее слегка хмурились, казалось, что это брызги грязи из взрослого мира случайно угодили ей на личико.

Но я любил такую Цюцзы. Крохотное невежество будет получше большого ума: в любое время она может научиться чему-то у других, тогда как люди умные давно застряли в собственных эгоистичных соображениях. К тому же она вовсе не глупа, скорее ей присущ налет блаженности, но эта черта лишь усиливала мою любовь к Цюцзы. Сам я давно лишился этой чистосердечности, а ей было как раз под силу озарить темные уголки моей души, облегчить груз, тяготивший мою жизнь.

Иными словами, я не мог без Цюцзы. Только глядя на ее легкую улыбку, я испытывал счастье, а когда хвалили ее, то и я грелся в этих лучах, приобретя благосклонность высшего. Обеими руками она держала чашку с летним чаем, молча слушая учителя и часто моргая, а лицо ее озарялось радостью. То и дело она опускала чашку и брала в руки блокнот со словами: «Учитель, говорите помедленнее, я хочу все записать».