– Ха-ха! – бормотал он, обращаясь одновременно ко мне и к пустому пространству. – Вот хорошо… хорошо! Нашелся похожий на меня – не трусит, не поджимает хвост! Мы не из робкого десятка. Не корим святых угодников за насланный ими мор. О прекрасный мор! Обожаю его! Я скупаю всю одежду, что снимают с покойников, – она почти всегда отличного качества. Не чищу, продаю прямо так. Да-да! Ну а что? Людям положено умирать – и чем скорее, тем лучше! Помогаю Господу, как могу. – И старый кощунник истово перекрестился.

Я гадливо взирал на него со всей высоты своего роста. Он вызывал такое же омерзение, что и тварь, которая впилась в мою шею во время отдыха на ступенях мрачного склепа.

– Ну так! – резко перебил я. – Продаешь костюм или нет?

– Да, да! – Старик с трудом поднялся с насиженного места и заковылял передо мной в темную лавку; низкорослый, сгорбленный годами и немощью, он больше походил на кривую корягу, нежели на человека. – Заходи, заходи! Выбирай, чего душа пожелает, тут на все вкусы есть. Что бы тебе предложить? Вот, к примеру, костюм джентльмена – ах, что за ткань! Добротная шерсть. Английская, что ли? Точно! Носил его англичанин – этакий здоровяк милорд, пиво и бренди хлестал без меры. И богач, клянусь небесами, что за богач! Но и его холера скрутила. Перед смертью все Господа проклинал да требовал еще бренди. Ха-ха! Славная кончина, хоть песню слагай! Хозяин продал мне его одежду за три франка – раз, два, три. А ты заплатишь шесть; справедливая наценка, не так ли? Я стар и беден, надо же на хлеб зарабатывать.

Он все бормотал и совал мне чуть не в лицо костюм из твида.

– Убери! – отмахнулся я. – До холеры мне дела нет, но подыщи что-нибудь поприличнее обносков пропойцы англичанина. Да я скорее выряжусь балаганным шутом.

Лавочник рассмеялся – хрипло, будто галька загремела в жестяной кружке.

– Отлично, отлично! – проскрипел он. – Старый, да бодрый, и шутку любите! Это мне по душе. Смеяться надо всегда. А что такого? Даже смерть несерьезна: видели вы хоть раз угрюмый череп? Нет, они все ухмыляются!

Он запустил костлявые длинные пальцы в глубокий ящик, доверху набитый разномастной одеждой, не переставая болтать сам с собой. Я молча стоял рядом и размышлял над его словами: «Старый, да бодрый». Что он имел в виду, назвав меня старым? Слеп, должно быть, как крот, подумал я, или одряхлел рассудком. Внезапно он поднял голову и обратился ко мне:

– К слову, о холере, ей не всегда хватает ума. Вчера она сотворила глупость, уж такую большую глупость. Забрала одного из богатейших в округе – молодого, сильного, храброго. Вот кому век бы жить. Холера явилась утром – а уже до заката его запрятали в гроб и в семейную усыпальницу. А там сумрачно, холодно да и не так роскошно, как на его беломраморной вилле над морем. Услышав об этом, я так и заявил Мадонне: «Дурно ты поступила». О да! Отчитал на чем свет стоит – она женщина, ветреница. Хорошая взбучка им только на пользу. Слушайте! Я друг и Господу, и холере, а все же они поступили глупо, прибрав к себе Фабио Романи, богатого графа.

Я вздрогнул от неожиданности, но поспешил напустить на себя равнодушный вид, процедив:

– Неужели? И кто же он был такой, чтобы не умирать, как все прочие?

Старик вскинул на меня свои острые черные глазки.

– Кто это был? Кто это был? – взвизгнул он. – О-о! Вижу, вы ничего не смыслите в делах Неаполя. Не слышали о богаче Романи? Понимаете, я очень хотел, чтобы он жил. Умен и смел, но это ладно. Он всегда помогал беднякам, сотни франков им раздавал. Я часто видел его, и на свадьбе тоже. – Его пергаментное лицо исказилось злобной гримасой. – Пф! Терпеть не могу его жену – такая вкрадчивая блондиночка, ну точно гадюка белая! Бывало, слежу из-за угла, как они едут в экипаже, и гадаю: чем кончится? Кто возьмет верх – он или она? Хотел, чтобы он победил. Я бы даже помог бы ему придушить ее, честное слово! Но только на этот раз небеса промахнулись, потому что он помер, и все досталось этой чертовке. Да уж! В кои-то веки Господь и холера сделали глупость.

Я слушал старого мерзавца с нарастающим отвращением, но не без любопытства. Интересно, почему он так ненавидит мою жену? Разве что за юность и красоту – это ему пристало. Да, но если старик видел меня так часто, как утверждает, должен же он знать меня в лицо. Однако не узнает. Почему? Поразмыслив над этим, я произнес:

– Каков он был с виду, этот твой граф Романи? Красив, говоришь? А высок или низок ростом, смугл или белокож?

Старик откинул седые космы со лба и вытянул желтую когтистую руку, будто указывая мне на незримый образ.

– Красавец мужчина! – воскликнул он. – Радовал глаз! Стройный, как вы! Высокий, как вы! Широкоплечий, тоже как вы! Но у вас глаза впалые, тусклые, а у него – большие, сверкающие огнем. Лицо у вас бледное, осунувшееся – у него же было округлое, румяное, оливкового оттенка. А волосы черные, блестящие, точно смоль! Ваши-то, дружище, белы как снег!

Его слова поразили меня словно громом. Неужели я так изменился? Возможно ли, чтобы кошмары одной только ночи в склепе оставили столь чудовищный след? Это мои-то волосы белы? Мои? С трудом верилось. Если так – вероятно, и Нина меня не признает, мой вид ужаснет ее. Даже Гвидо, чего доброго, усомнится в моих словах. Впрочем, я мог легко подтвердить их – хотя бы предъявив потайной ход в склеп и свой гроб, разломанный изнутри. Пока я обдумывал это, старик, не замечая моего волнения, продолжал свою литанию:

– Вот ведь, да! Славный малый, крепкий такой. Радовала меня его силища. Схватил бы жену за горло – вот так! – и конец ее лжи. Я ждал этого. Рано или поздно он это сделал бы, если бы только дожил. Оттого-то и жаль, что помер.

Собрав всю волю в кулак, я заставил себя спокойно и твердо обратиться к злобному старикашке.

– Почему вы так ненавидите графиню Романи? – отчеканил я твердым голосом. – Она причинила вам зло?

Он выпрямился насколько смог и уставился мне в глаза.

– Слушайте же! – ответил он, кривя рот в усмешке. – Я расскажу вам, за что ее ненавижу. Да, расскажу: ведь вы мужчина, к тому же сильный. Люблю сильных. Правда, их-то порой и дурачат женщины; но зато потом они мстят. Я тоже когда-то был сильным. А вы… вы старый, но весельчак – вы поймете. Графиня Романи не причиняла мне зла. Она засмеялась – однажды. Когда ее лошади сбили меня на улице. Я упал, а она растянула алые губы, сверкнула белыми зубками. Вам расскажут, что у нее улыбка ребенка. Невинного ангелочка! Когда меня подняли, ее экипаж уже умчался. Мужа с ней не было, он поступил бы иначе. Но даже не в том дело. Она засмеялась – и я не мог не заметить сходства.

– Какого сходства? – нетерпеливо воскликнул я, раздраженный его рассказом. – С кем?

– С моей женой, – ответил старик, все сильнее буравя меня ледяными глазками. – О, мне известно, что такое любовь! Известно и то, как мало Бог участвовал в сотворении женщин. Даже ему потребовалось долгое время, чтобы найти Мадонну. Да-да, я все знаю! Моя была существом прекрасным, как майское утро: головка маленькая, так и клонится под тяжестью золотых волос – ни дать ни взять, поникший цветочек. А глаза… ах! Как у ребенка, что смотрит на вас снизу вверх и тянется за поцелуем. Однажды я уехал – вернулся и застал ее спящей… да! На груди чернобрового уличного певца из Венеции, красавца, отважного, словно юный лев. Он бросился на меня – я прижал его к полу, встал коленом на грудь. Она проснулась, увидела нас и, не в силах крикнуть, лишь затряслась и захныкала, как избалованное дитя. Я посмотрел ее любовнику прямо в лицо и усмехнулся. «Не стану вредить тебе, – сказал я. – Без ее согласия ты бы не оказался в этой постели. Прошу только об одном, останься с нами еще ненадолго». Он молчал, бросая на меня красноречивые взоры. Я связал его по рукам и ногам, а потом взял нож и придвинулся к ней. Взгляд ее широко распахнутых голубых очей молил о пощаде, она дрожала всем телом и ныла, заламывая тонкие руки. Я всадил свой отточенный клинок в ее нежную белую плоть. Когда на крахмальные простыни хлынула алая кровь, любовник в ужасе завопил. Она вскинула руки – и откинулась на подушки. Мертвая. Я вытащил нож и, перерезав путы венецианца, подал ему. «Держи на память, – сказал я. – Через месяц она точно так же предала бы тебя».

Он просто взбесился. Выбежал на улицу, стал звать жандармов. Меня, конечно, судили за убийство – но то было не убийство, а правосудие. Судья нашел смягчающие обстоятельства. Естественно! У него самого была жена. Он вошел в мое положение. Теперь вы знаете, почему я ненавижу эту расфуфыренную красотку на вилле Романи. Она точь-в-точь походит на тварь, которую я прикончил: та же томная улыбка, тот же детски-невинный взгляд. Жаль, говорю вам, что муж ее помер – как подумаю, зло берет. Однажды он тоже бы с ней разобрался – можете не сомневаться!

Глава 6

Я слушал его, а сердце так и сжималось, и по телу пробегал ледяной озноб. Мне всегда казалось, что каждый увидевший Нину должен ее непременно обожать. Правда, когда этого старика случайно сбил ее экипаж (кстати, я об этой истории даже не слышал), было легкомысленно с ее стороны не остановиться и не расспросить о его самочувствии, но ведь она так юна и беспечна. Это же не намеренная жестокость. Меня ужаснуло, что любимая нажила такого врага, как этот нищий старик, но я промолчал. Не хотел выдавать себя. А он в раздражительном нетерпении ждал ответа.

– Ну, согласитесь, дружище! – воскликнул лавочник с каким-то детским напором. – Согласитесь, это была достойная месть! Сам Господь не сумел бы лучше!

– Ваша жена заслужила свою участь, – сорвалось у меня с языка, – но не могу же я восхищаться убийцей.

Он резко обернулся и сердито всплеснул руками. Его голос сорвался до придушенного визга.

– Убийцей меня назвал? Ха-ха! Смешно. Нет, нет! Это она убила меня! Скажу тебе: я умер, когда увидел ее в чужих объятиях – она сразила меня одним ударом. Дьявол восстал во мне и совершил возмездие; он и сейчас у меня внутри – храбрый, сильный дьявол! Потому и холера мне не страшна: дьяволу смерть нипочем. Когда-нибудь он покинет меня… – Мало-помалу крики его затихли вплоть до усталого шепота. – Да, покинет, и я упаду в каком-нибудь темном углу и крепко засну. Сейчас-то почти не сплю. – Взгляд его словно подернулся пеленой. – Видите ли, – пояснил он доверительным тоном, – память у меня превосходная. А когда обо всем таком думаешь, сон не идет. Сколько лет уже минуло, но каждую ночь передо мной – она: заламывает свои белые ручки, смотрит остекленевшими голубыми глазками – и коротко так постанывает от ужаса. Каждую ночь!

Он замолчал, рассеянно проведя рукой по лбу. Потом, как бы очнувшись, уставился на меня, будто впервые заметил, и тихонько хихикнул.

– Эх, память, память – что за штука! – бормотал он. – Вот ведь странно, да? Чего я здесь только ни вспомнил, а про вас-то и позабыл! Знаю-знаю, что вам нужно: костюм, причем позарез, как и мне – ваши денежки. Ха-ха! Значит, не хотите английского твида? Ладно, понял. Сейчас что-нибудь раскопаю, минуту терпения!

И он принялся шарить в груде тряпья, сваленного беспорядочно у дальней стены. Иссохший и мрачный, в этой позе он напомнил мне дряхлого грифа, склонившегося над падалью, – и в то же время в сердце моем шевельнулась жалость: вот ведь несчастный полоумный старик, чья жизнь отравлена желчью и нестерпимой полынной горечью. Как несхожа его участь с моей, подумалось мне. Я пережил в муках всего лишь одну короткую ночь – что значит она в сравнении с ежечасными угрызениями и страданиями этого человека! Он возненавидел мою Нину из-за минутной оплошности; что же, вряд ли только она одна раздражала его – не сомневаюсь, старик был врагом всего прекрасного пола в целом. Я с участливой грустью наблюдал, как он перебирает потрепанную одежду, составлявшую весь его нехитрый товар, и думал: почему смерть, столь усердно косившая сильнейших из горожан, так бессердечно обошла стороной этого бедолагу, для которого могила явно стала бы долгожданным приютом забвения?