* * *

Оставшись один, командир группы наемников смотрел на «Супер Констеллейшн», по заднему трапу которого взбирались беженцы, в основном родственники руководителей потерпевших поражение повстанцев. В слабом свете, идущем из люка, он разглядел нужного ему человека. Когда он подошел, тот уже собирался вступить на трап, а остальные, на долю которых выпало остаться и искать убежища в лесу, ждали, чтобы его убрать. Один из них окликнул собиравшегося улетать человека.

– Господин, пришел майор Шеннон.

Генерал обернулся к Шеннону и даже в этот тяжелый час сумел усмехнуться.

– Ну что, Шеннон, не хотите присоединиться?

Майор вытянулся перед ним и отдал честь. В ответ генерал кивнул.

– Нет, сэр, спасибо. У нас есть транспорт в Либервиль. Я лишь хотел попрощаться с вами.

– Да. Это была долгая битва. Боюсь, что теперь все кончено. Во всяком случае на несколько лет. Трудно представить, что мой народ навсегда останется жить в рабстве. Между прочим, получили ли вы и ваши люди то, что вам полагается по контракту?

– Да, сэр, спасибо. С нами полностью рассчитались, – ответил наемник. Африканец мрачно кивнул.

– Что ж, прощайте. И спасибо за все, что вы смогли сделать.

Майор крепко пожал протянутую генералом руку.

– И еще одно, сэр, – добавил Шеннон. – Мы кое-что обсудили с парнями, пока сидели в джипе. Если когда-нибудь придет время… В общем, если мы снова понадобимся, дайте нам знать. Мы вернемся. Ребята хотят, чтобы вы это знали.

Генерал пристально посмотрел на него.

– Эта ночь полна сюрпризов, – медленно произнес он. – Возможно, вы еще не знаете, но половина моих старших советников, да и все состоятельные люди перешли сегодня ночью линию фронта. Предав меня, они хотят снискать расположение врага. Не пройдет и месяца, как большинство оставшихся будут тоже смиренно просить пощады. Спасибо за ваше предложение, господин Шеннон. Я запомню его. Прощайте еще раз, и удачи вам.

Он повернулся, поднялся по трапу и исчез в неясном свете люка, когда, зачихав, ожил первый из четырех двигателей «Супер Констеллейшн». Шеннон отступил назад и в последний раз отдал честь человеку, на службе которого он состоял последние полтора года.

«Удачи тебе, – сказал он про себя, – она тебе понадобится».

Он повернулся и пошел назад к ожидавшему DC-4. Когда за ним захлопнулась дверь люка, ван Клиф запустил двигатели, оставаясь на парковочной площадке. Сквозь мрак он наблюдал, как смутный силуэт «Супер Кони» с опущенной вниз носовой частью вырулил на взлетную полосу и, разогнавшись, оторвался от земли. На обоих самолетах огни были погашены, но из открытой кабины своего «Дугласа» южноафриканский пилот смог проследить, как три стабилизатора «Констеллейшн» исчезли над пальмами в южном направлении, поглощенные желанными облаками. Лишь после этого он направил к взлетной полосе DC-4, несущий свой громко плачущий и хныкающий груз.

Прошел почти час, прежде чем ван Клиф велел второму пилоту включить освещение в кабине. Весь этот час он метался от одной гряды облаков к другой, теряя и снова находя укрытие, стараясь не попасться в открытом, освещаемом луной пространстве рыщущим в небе МиГ-17. Он позволил включить свет только тогда, когда знал наверняка, что, оставив побережье во многих милях позади, они уже далеко над морским заливом.

За его спиной в зажженном свете открылась невообразимая картина, достойная лишь кисти Доре^[6]. Пол кабины был покрыт промокшими и испачканными одеялами, в которые часом ранее было закутано содержимое свертков. Теперь это содержимое лежало двумя беспокойными рядами по обеим сторонам грузового отсека – сорок младенцев, сморщенных, ссохшихся, изуродованных хроническим недоеданием. Сестра Мари Джозеф поднялась со скамеечки у дверей кабины и засуетилась среди своих заморышей. На лоб каждого из них сразу же ниже линии волос, уже давно из-за анемии приобретших желто-красный оттенок, была наклеена полоска пластыря. Несколько букв и цифр, нацарапанных шариковой ручкой, содержали сведения для сиротского приюта в окрестностях Либервиля – только имя и дату. Потерпевшим поражение большего не полагалось.

В хвосте самолета пятеро наемников, сощурившись от зажегшегося света, смотрели на своих попутчиков. За последние месяцы они видели подобное не раз. Каждый из них чувствовал отвращение, но никто не подавал виду. В конце концов, ко всему можно привыкнуть. Всегда то же самое, всегда дети – в Конго, Йемене, Катанге, Судане. И как всегда, ничего не поделаешь. Они равнодушно потянулись за сигаретами.

Впервые после захода солнца они смогли внимательно разглядеть друг друга. Форма пропитана потом и испачкана красноватой землей, лица выражают смертельную усталость. Командир сидел недалеко от туалета, спиной к двери, видя перед собой весь фюзеляж вплоть до кабины пилота. Карло Оскар Томас Шеннон, тридцати трех лет от роду, с очень коротко и неровно подстриженными светлыми волосами. В тропиках короткая стрижка удобна – легче стекает пот, и в волосах не запутаются насекомые. Из-за первых букв своего тройного имени он получил кличку Кот Шеннон. Он был родом из графства Тирон в Северной Ирландии. Отправленный отцом учиться в английскую привилегированную школу, он говорил без характерного североирландского акцента. Прослужив пять лет в Королевской морской пехоте, Шеннон решил попробовать себя в гражданской жизни. Шесть лет назад он оказался в Уганде, работая на торговую компанию с главной конторой в Лондоне. Однажды солнечным утром он потихоньку закрыл свои бухгалтерские книги, забрался в «Лендровер» и двинулся на запад к конголезской границе. Неделю спустя Шеннон завербовался в пятый десантно-диверсионный отряд под командованием Майка Хора, базирующийся в Стенливиле.

Хор погиб на его глазах, и командование принял на себя Джон-Джон Петерс. Шеннон поссорился с Петерсом и подался на север, где в Паулисе присоединился к Денару. Два года спустя он принял участие в восстании в Стенвиле. После эвакуации в Родезию с ранениями головы он вместе с Жаком Шраммом по кличке Черный Жак – бельгийским плантатором, ставшим наемником, – совершил длительный поход в Букаву, а оттуда в Кигали. Его репатриировал Красный Крест, после чего Шеннон ввязался в еще одну африканскую войну и, наконец, получил под командование собственный батальон. Но победа была уже упущена, он всегда упускал победу.

Слева от него сидел Большой Жак Дюпре, оспаривающий титул лучшего минометчика на севере Замбези. Двадцати восьми лет, родом из Паарля, в Капской провинции, отпрыск разорившегося рода гугенотов. Когда кардинал Мазарини покончил во Франции с религиозной свободой, его предки бежали от преследований на Мыс Доброй Надежды. Усталость прочертила глубокие морщины на изможденном удлиненном лице Жака. Резко выделяющийся клювообразный нос, казалось, еще больше навис над тонкогубым ртом. Над тусклыми голубыми глазами набухли тяжелые веки, выцветшие брови и волосы были в грязи. Посмотрев на детей, лежащих вдоль бортов самолета, он пробормотал: «Bliksems»^[7], в адрес сразу всех, кто нес ответственность за боль на этой планете, и попытался заснуть.

Дальше за ним расположился Марк Вламинк – Крошка Марк, как его называли, подшучивая над могучим телосложением. Фламандец из Остенде, он даже в одних носках, случись ему когда-нибудь надеть их, возвышался над землей на шесть футов и три дюйма при весе восемнадцать стоунов^[8]. Могло показаться, что он толстый, но это было не так. Полиция Остенде, состоящая из людей миролюбивых, склонных скорее избегать неприятностей, нежели искать их, вспоминала его с содроганием. А вот стекольщики и плотники испытывали к нему глубокую благодарность за ту работу, которую он им предоставлял. Уж если крошка Марк расходился в каком-либо баре, то, чтобы там снова навести порядок, требовался не один рабочий.

Сирота, он содержался в церковном приюте. Священники вбивали чувство уважения в башку переростка столь рьяно, что однажды в возрасте тринадцати лет Марк потерял терпение и ударом кулака свалил с ног одного из святых отцов, пытавшегося воспитывать его при помощи трости.

За этим последовало несколько исправительных заведений для несовершеннолетних, потом режимная школа-интернат, небольшой срок в тюрьме для подростков и, наконец, всеобщее облегчение, когда Марка призвали в парашютно-десантные войска. Он был одним из пятисот ребят, выброшенных во главе с полковником Лореном на Стенливиль для спасения миссионеров, которых местный вождь племени Шимба^[9] Кристов Гбени грозил зажарить живьем на центральной площади.

В течение сорокаминутного боя на аэродроме Крошка Марк нашел свое призвание в жизни. Спустя неделю он сбежал в самоволку, чтобы не возвращаться в казармы в Бельгию, и присоединился к наемникам. Не говоря уж о кулаках и плечах, Крошка Марк был незаменим со своей базукой – любимым оружием, с которым он обращался столь же легко, как мальчишка с духовым ружьем.

В эту ночь, когда он летел с окруженной врагами территории в Либервиль, ему стукнуло тридцать.

Напротив бельгийца сидел погруженный в свое обычное занятие, помогающее коротать часы ожидания, Жан-Батист Лангаротти. Низкого роста, худощавый, с оливкового цвета кожей, он был корсиканцем, родившимся и выросшем в городе Кальви. В возрасте семнадцати лет он был призван в армию и в числе ста тысяч appelés^[10] попал на войну, которую вела Франция в Алжире. Прослужив половину из положенных восемнадцати месяцев, он подписал контракт как профессионал и позже перевелся в десятую колониальную парашютно-десантную дивизию генерала Массе – к пресловутым красным беретам или просто «les paras»^[11]. Ему был двадцать один год, когда военная кампания потерпела крах. Тогда некоторые подразделения французской профессиональной армии под руководством армейской организации ОАС объединились вновь в борьбе за навечно французский Алжир. Он вступил в ОАС, дезертировал из армии и после провала апрельского путча 1961 года ушел в подполье. Три года спустя его схватили во Франции, где он жил по фальшивым документам, и отправили на четыре года в тюрьму. Ему были уготованы мрачные камеры сначала в парижской тюрьме Санте, затем в Туре и, наконец, в Иль де Ре. Он был плохим заключенным, доказательства чего два тюремщика будут носить на себе до гробовой доски.

Его не раз избивали до полусмерти за нападения на охранников. Без малейших надежд на амнистию ему пришлось отбыть полный срок. Вышел он в 1968 году, боясь на свете лишь одного – маленьких замкнутых пространств наподобие тюремных камер. Лангаротти поклялся себе, что больше никогда не окажется в тюрьме, даже если это будет стоить ему жизни. А уж отдать ее он намеревался не менее, чем за полдюжины тех, кто придет ее забирать. Через три месяца после освобождения он отправился в Африку, оплатив билет на самолет из собственного кармана. Там, уже воюя и будучи профессиональным наемником, он присоединился к Шеннону. Ему был тридцать один год. Освободившись из тюрьмы, он постоянно практиковался во владении оружием, с которым впервые познакомился еще мальчишкой на Корсике. Впоследствии оно создало ему определенную репутацию на улицах Алжира. На левом запястье он носил широкий кожаный браслет, напоминающий ремень для правки бритв, которым пользуются старомодные парикмахеры. Браслет застегивался на руке двумя кнопками. В минуты безделья он снимал его, переворачивал на обратную сторону и обматывал им левый кулак. Этот браслет помогал ему коротать время в полете до Либервиля. В правой руке он держал нож – оружие с шестидюймовым лезвием и костяной рукояткой, который он умел так быстро снова прятать в ножны, что жертва не успевала осознать, отчего она стала трупом. Лезвие ритмично мелькало взад-вперед по натянутой коже браслета. Острое, как бритва, оно с каждым взмахом становилось еще чуть-чуть острее. Это занятие успокаивало его нервы. Хотя оно раздражало всех окружающих, возражений никогда не было. Да и вообще, мало кто решался возражать этому маленькому человеку с тихим голосом и грустной полуулыбкой.