Он уже знал, что окажется в его мешках при проведении лабораторных анализов. Частицы наносного олова, смываемого с горы в течение десятков тысяч лет, свидетельствовали, что в недрах Хрустальной горы есть касситерит или оловянная руда. Он разделил склоны горы на участки, стремясь определить места зарождения ручьев и скальные поверхности, по которым они стекали в сезон дождей. По прошествии недели он установил, что главной жилы в горе не было, но обнаружил то, что геологи называют вкраплениями. Признаки минерализации проявлялись повсюду. Под покровом растительности скальные породы были испещрены прожилками молочно-белого кварца шириной полдюйма.

Все, что он видел перед собой, говорило: олово. Малруни обошел вокруг горы еще три раза, и его наблюдения подтвердили вывод о наличии вкрапленных в породу залежей. При помощи молотка и зубила он прорубил глубокие отверстия в скале – картина оставалась той же. Порой он находил в кварце затемнения, что также подтверждало наличие олова.

Он начал старательно брать пробы чистых белых вкраплений кварца, а также скальной породы между жилами. Работа была закончена через три месяца после того, как Малруни вступил в первобытный лес восточной части горного хребта. У него скопилось еще тысяча пятьсот фунтов скальных пород, которые требовалось доставить на побережье. Полторы тонны пород было перенесено из рабочего лагеря на основную стоянку, где он теперь и лежал, ожидая рассвет.

Вскоре из деревни должны были прибыть носильщики, с которыми он договорился накануне о переносе добытых трофеев к дороге, связывающей внутреннюю территорию с побережьем. Там, в придорожном селении, остался его двухтонный грузовичок. Малруни надеялся, что туземцы не растащили машину по кусочкам. Все же местному вождю было уплачено достаточно, чтобы тот следил за грузовиком. Он рассчитывал погрузить пробы и быть через три дня в столице, взяв с собой человек двадцать на случай, если машину придется толкать или вытаскивать из канав. Там он даст телеграмму в Лондон и прождет несколько дней, пока за ним не прибудет зафрахтованное компанией судно. Он предпочел бы повернуть на север по береговому шоссе и проехать лишние сто миль до соседней республики, где имелся подходящий аэропорт. Оттуда вместе с грузом можно было бы отправиться домой. Но, согласно договоренности между компанией «МэнКон» и правительством Зангаро, он должен был прибыть со своими пробами в столицу.

Джек Малруни выбрался из койки, откинул противомоскитную сетку и пророкотал:

– Эй, Динджалинг, где, черт возьми, мой кофе?

Повар из племени винду, не понявший ни слова, кроме «кофе», радостно замахал ему от костра. Малруни направился через поляну к брезентовому ведру с водой, отмахиваясь от москитов, с яростью набросившихся на его покрытый испариной голый торс.

– Проклятая Африка, – пробормотал он, окуная голову в воду. Но тем не менее, этим утром он испытывал чувство удовлетворения. Малруни был убежден, что нашел как алювиальное олово, так и оловосодержащие породы. Вопрос был лишь только в том, сколько олова приходилось на тонну руды. Стоимость олова составляла три тысячи триста долларов за тонну, и теперь аналитикам и экономистам предстояло оценить его количество и решить, стоит ли организовывать здесь добычу. Ведь для этого потребовалось бы устанавливать сложное оборудование, нанимать рабочих, уж не говоря о прокладке узкоколейки, обеспечивающей сообщение с побережьем. А место это было воистину забытое Богом и труднодоступное. Как обычно, необходимо было все тщательно взвесить и выразить в фунтах, шиллингах и пенсах. Только так, и не иначе. Он прихлопнул еще одного москита на своей руке и натянул майку.

Шесть дней спустя Джек Малруни стоял на палубе небольшого каботажного судна, нанятого его компанией, и смотрел, как исчезает из виду берег Зангаро.

– Проклятые ублюдки, – бормотал он взбешенно. На его спине и груди осталось несколько синевато-багровых кровоподтеков, а по щеке тянулась свежая царапина – следы от ударов прикладами винтовок, полученных им при налете солдат на отель.

Два дня ушло у Малруни на то, чтобы перетаскать пробы из глубины леса к грузовику, и еще изнурительные сутки, чтобы дотащиться на нем по разбитой дороге до побережья. В дождливый сезон ему ни за что бы это не удалось. Прошедший сухой месяц превратил комья грязи в спекшиеся куски бетона. После проделанного пути его «Мерседес» стал не более чем кучей хлама. Тремя днями ранее он рассчитался с туземными рабочими и покатил на трещавшем по всем швам грузовике по последнему участку грунтовой дороги к асфальтированному шоссе, начинавшемуся лишь в четырнадцати милях от столицы. Ему потребовался час, чтобы добраться оттуда до города и отеля.

Откровенно говоря, вряд ли здесь годилось слово «отель». Со времени провозглашения независимости основная столичная гостиница превратилась в обыкновенную ночлежку, но автомобильная стоянка сохранилась. Именно на ней он запарковал и запер грузовик, а затем послал телеграмму. Шесть часов спустя начался весь этот кошмар, и морской порт, аэропорт и все другие коммуникации были перекрыты по приказу президента.

Впервые он узнал о случившемся, когда солдаты, больше походившие на бродяг, размахивая винтовками, которые они держали за стволы, вломились в отель и начали обыскивать номера. Спрашивать, что они хотят, было бессмысленно. Солдаты вопили на непонятном наречии, хотя порой Малруни казалось, что он узнает диалект винду, на котором разговаривали его рабочие.

Малруни стерпел два удара, нанесенные ему прикладами винтовок, а затем взмахнул своими кулачищами. Ближайший солдат, пролетев полкоридора, грохнулся навзничь, а остальные пришли в неописуемую ярость. Только благодаря милости Божьей не прозвучали выстрелы. Впрочем, солдаты предпочитали использовать свое оружие в качестве дубинок – механизм спускового крючка и предохранителя представлялся им слишком сложным.

Его отволокли в ближайшие полицейские казармы и, не обращая внимания на отчаянные протесты, бросили на два дня в подвальную камеру. Знал бы он, как ему повезло. Швейцарский бизнесмен, один из редких иностранных гостей, посещавших эту республику, видел, как схватили Малруни, и небезосновательно забеспокоился за его жизнь. Этот человек связался со своим посольством, – а в городе было всего лишь шесть европейских и североамериканских посольств, – и оно в свою очередь обратилось к компании «МэнКон». Название компании бизнесмен узнал, осмотрев оставшиеся вещи Малруни.

Двумя днями позже прибыло вызванное судно, и швейцарский консул договорился об освобождении Малруни. Несомненно, что дело не обошлось без взятки, которую пришлось заплатить компании «МэнКон». Но злоключения Малруни не кончились. Выйдя из камеры, он обнаружил, что грузовик сломан, а пробы разбросаны по всей автомобильной стоянке. Скальные породы были помечены, и их удалось собрать снова. Но песок, гравий и мелкие обломки полностью перемешались. К счастью, почти в каждом из мешков половина содержимого оказалась нетронутой. Он вновь упаковал мешки и переправил их на судно. Таможенники, полицейские и солдаты еще раз грубо обыскали лодку от носа до кормы, так и не сообщив, что они ищут. Повергнутый в ужас чиновник из швейцарского консульства, доставивший Малруни из полицейских казарм в отель, рассказал, что ходят слухи о покушении на президента, и войска ищут исчезнувшего высокопоставленного офицера, несущего за это ответственность.

Через четыре дня после того, как он покинул порт Кларенс, Джек Малруни, все еще оберегая свои пробы, прибыл в Англию, в Льютон, на борту зафрахтованного компанией самолета. Пробы увезли на анализ в лабораторию в Уатфорд, а ему после осмотра врача предоставили трехнедельный отпуск, который Малруни решил проводить у своей сестры в Дулвиче, и уже через несколько дней смертельно заскучал.

* * *

Ровно через три недели сэр Джеймс Мэнсон, рыцарь Британской Империи, председатель и генеральный директор компании «Мэнсон Консолидейтед Майнинг Компани Лимитед», откинулся на спинку кожаного кресла в своем фешенебельном кабинете на десятом этаже лондонской штаб-квартиры компании, взглянул еще раз на лежащий перед ним доклад и выдохнул: «Боже мой…»

Он поднялся из-за широкого стола, прошел через комнату к выходящему на юг окну и посмотрел вниз на раскинувшийся перед ним деловой район Сити, занимающий квадратную милю в центре древней столицы и являющийся сердцем все еще могучей финансовой империи. Для многих суетящихся внизу темно-серых фигурок, увенчанных черными котелками, Сити, возможно, представлял лишь место их работы – скучной, изнуряющей, отбирающей у человека его юность, зрелость…. всю жизнь до ухода на пенсию. Для других – молодых и честолюбивых – дворец надежд, где достойный и упорный труд вознаграждается продвижением по службе и прочным положением в обществе. Романтики жаждали найти здесь приключения. Прагматики видели перед собой крупнейший в мире рынок, а левые радикалы – место, где праздные и бесполезные для общества богачи, унаследовавшие свои состояния и привилегии, наслаждались роскошью. Джеймс Мэнсон был циником и реалистом. Он отдавал себе отчет, чем был Сити на самом деле. Здесь царил закон джунглей, и он был одной из пантер в этих джунглях.

Рожденный хищником, он вовремя понял, что существуют определенные правила, которые необходимо уважать в обществе, но в частной жизни можно напрочь отбрасывать; наподобие того, как в политике чтится лишь одиннадцатая заповедь: «Да не будешь ты разоблачен». Именно за то, что он безоговорочно следовал этой заповеди, месяц назад его удостоили рыцарского звания.

Он был рекомендован консервативной партией (якобы за вклад в развитие промышленности, но в действительности – за секретные взносы в партийный фонд на проведение избирательной кампании) и утвержден правительством Вильсона за поддержку проводимой в Нигерии политики. Именно благодаря своим правилам он составил состояние, владея двадцатью пятью процентами акций собственной компании, занимая шикарный офис и являясь мультимиллионером.

Ему был шестьдесят один год. Небольшого роста, энергичный, напористый, жесткий – он привлекал женщин и вызывал опасение у конкурентов. Мэнсон был достаточно хитер, не забывая выказывать свое уважение истеблишменту Сити и государства, сливкам промышленных и политических кругов, хотя прекрасно осознавал, что за их публичным имиджем скрывается полная нравственная беспринципность. Двух таких представителей – бывших министров из предыдущей администрации консерваторов – он ввел в совет директоров компании. Никто из них не возражал против солидного дополнительного вознаграждения, превышающего директорский оклад, и отпуска на Каймановых островах или Багамах. Один, по сведениям Мэнсона, любил развлечься, нацепив на себя наколку с передником и накрывая на стол для трех-четырех упакованных в кожу уличных девок. Мэнсон высоко ценил обоих, отдавая должное их влиятельным, не всегда разборчивым связям. Уважаемый сэр Джеймс Мэнсон занимал прочное положение в Сити, строго следуя своим, не имеющим ничего общего с человеколюбием, правилам.

Но так было не всегда, и именно поэтому попытки навести справки о его прошлом натыкались на одну непреодолимую стену за другой. Очень мало кто знал, как начиналась его карьера. Мэнсон позволил выяснить, что он – сын родезийского машиниста, выросший среди расползшихся повсюду медных рудников Ндолы в Северной Родезии, теперь Замбии. Он даже позволил выяснить, что мальчишкой начал работать в забое и позже сумел разбогатеть на меди. Но как это произошло, не знал никто.

В действительности он покинул рудники, когда ему еще не было двадцати, осознав, что люди, рискующие своими жизнями среди грохочущих механизмов глубоко под землей, никогда не смогут сделать деньги, большие деньги. Деньги лежали на поверхности, но даже не на уровне руководства рудниками. Еще юношей он изучал экономику и финансы. Ночные занятия открыли ему, как пользоваться и манипулировать деньгами. Уже тогда он четко усвоил, что на медных акциях за неделю можно заработать больше, чем за всю свою жизнь в забое.