Моя военно-патриотическая тема

– Баба – она что? Баба – она бывает ручная, ну и дизель-баба. Ручная для утрамбовки, а дизельная сваи заколачивать. На керосине работает. А ручную и самому сделать можно – берешь бревно, отпиливаешь и прибиваешь гвоздями палку. Записали? Теперь шинели, – полковник Епифанов, который преподавал нам в архитектурном военное дело, читал лекции без переходов от одной темы к другой. – Идет бой. Вы в атаке, и надо преодолеть проволочное заграждение. Но зима. Вы снимаете и кидаете на проволоку свои шинеля́, по ним преодолеваете, значит, препятствие и – в атаку. А про шинеля́ больше не думаете, вы за них материально не отвечаете.

– А если ранят? – спросил я.

– И если ранят, не отвечаете.

– А если убьют?

– И если убьют, не отвечаете.

Все заржали.

– Фамилия? – спросил меня Епифанов.

– Данелия.

– Идите и доложите генералу, что я вас выгнал с занятий.

– Товарищ полковник, я больше не буду. Это я случайно, не подумав…

– Я не ваша мама, Данеля. Идите.

Генерала назначили к нам заведовать военной кафедрой недавно. И все его боялись, говорили – изверг, чуть что не так, сразу выгоняет из института. Идти к нему мне не хотелось, но куда деваться – пошел. Перед дверью генеральского кабинета застегнул пиджак и верхнюю пуговицу на рубашке (рубашка была мне мала, и шею сдавило так, что трудно было дышать). Постучал.

– Да?

Я открыл дверь. За столом сидел маленький, тщедушный старичок в генеральской форме и что-то писал.

– Товарищ генерал, разрешите войти?

– Войдите.

Я, чеканя шаг, подошел к столу:

– Разрешите доложить, товарищ генерал!

– Докладывайте.

– Студент третьего курса Данелия явился доложить, что полковник Епифанов его выгнал с занятия!

Генерал поднял голову, посмотрел на меня выцветшими голубыми глазами и забарабанил пальцами по столу.

«Сейчас вышибет из института» – понял я.

– Ты вот что, сынок… – сказал генерал. – Ты на него не обижайся. Он контуженый. У него под Черниговым парашют не раскрылся.

Второй раз я увидел генерала, когда наш курс отправили на два месяца на военные сборы в Нахабино. На занятии по подрывному делу (генерал по специальности был подрывником) наш взвод учили, как можно взорвать деревянный мост (в Нахабино был мост через речушку). Поскольку учебных шашек в части не было, мы использовали настоящие. А генерал велел поставить и взрыватели – «…чтобы все было максимально приближенно к боевым условиям!» И наблюдал, как мы под руководством лейтенанта из нахабинской военной части прикрепили к каждой свае по толовой шашке и подсоединили провода… Потом объявили перекур. Генерал тоже свернул «козью ножку», затянулся и сказал лейтенанту что мы, конечно, сделали все правильно, по инструкции. Но такую фитюльку, как это мостик, он, генерал, мог бы и пятью шашками убрать. Лейтенант робко возразил – пятью никак, минимум двенадцать. Генерал взял прутик и начертил на земле мост:

– Вот тут поставить, тут, тут и тут двойной. И нет моста!

Наш генерал в сорок первом, во время отступления, взрывал мосты от Бреста до Воронежа.

– Извините, товарищ генерал, но это сомнительно.

– Не веришь? – завелся генерал. – Сейчас поверишь. Поставь по этой схеме.

– Но, товарищ генерал…

– Выполнять!

Лейтенант выполнил.

Генерал снял сапоги и галифе (под галифе оказались застиранные синие сатиновые трусы, а выше колена – наколка: два голубка, под ними надпись «Егор + Глаша») и, осторожно ступая худыми ногами в синих жилах, влез в воду – самолично проверить все контакты. Потом вернулся на берег и приказал лейтенанту:

– Этих положи, – он показал на нас, – эту гони отсюда, – возле моста сидела собака.

– Взвод, ложись! – скомандовал лейтенант и бросил в собаку камень.

Мы легли, собака убежала, генерал крутанул «динамо», и… мостика не стало.

Местные власти начали было скандалить, но командир дивизии прислал солдат из стройбата, и они через неделю построили новый мост, в два раза шире прежнего. Новый мост генералу понравился.

– Другое дело. Это уже мост, – сказал он лейтенанту. – Этот пятью не возьмешь. Тут, самое малое, восемь надо.

Об этом разговоре доложили командиру дивизии. Командир дивизии поднажал на начальство, и генералу в срочном порядке выдали льготную путевку в санаторий в Карловы Вары, которой он добивался уже два года: после ранений у генерала вырезали полжелудка и селезенку. Наш генерал прошел три войны: Гражданскую, Финскую и Великую Отечественную.

Между прочим. На сборах в первый же день, когда нас построили и старшина стал зачитывать список, дойдя до меня, он запнулся, а потом выкрикнул:

– Данеля!

И из ста пятидесяти фамилий он запомнил только мою. Идем в строю, старшина командует:

– Взвод! Песню запевай!

Не поют.

– Данеля, песню запевай!

И я запеваю, куда деваться.

Или:

– Кто хочет после чистки оружия дрова пилить? Два шага вперед!

Добровольцев нет.

– Данеля, два шага вперед!

Потом я понял, что военным так произносить мою фамилию удобнее. Они привыкли команды отдавать, и «Данеля» намного короче и четче, чем расплывчатое – Данелия.

Великая Отечественная война

Война застала нас с мамой в деревне Дигоми, под Тбилиси. Мы там каждое лето отдыхали у сестры мамы Верико. Возвращаться в Москву отец нам запретил. Сам он был на фронте – сооружал подземные КП (командные пункты) для верховного командования. Отец потом рассказывал, что ни одного КП они так и не закончили: немцы наступали с такой скоростью, что они два раза оказывались за линией фронта, в немецком тылу. Чудом удавалось выбраться.

Мы с мамой застряли в Тбилиси на два года – жили в доме Верико. Мама работала помощником режиссера на «Грузия-фильм», а я четвертый и пятый класс проучился в 42-й русской школе.

Когда я вспоминаю Тбилиси тех лет, перед глазами такая картина: посередине улицы Ленина, под уклон, на тележках с колесиками из подшипников, отталкиваясь руками от мостовой, мчатся два безногих парня лет двадцати, русский и грузин, в тельняшках и бескозырках с ленточками. Ленточки развеваются, раненые горланят: «Вара-вара-вара, приехал я в Париж!» – песня из популярного тогда американского фильма «Три мушкетера».

Тогда в Тбилиси редко можно было встретить неискалеченных мужчин призывного возраста. Грузинский призыв отправили под Керчь, и там почти все погибли. Похоронки, похоронки, похоронки… Не вернулись и мои двоюродные братья, мои кумиры, мастера спорта по боксу Олежка и Игрунчик Иващенко.

Между прочим. Весной сорок первого Алик Глонти из соседнего переулка безнадежно влюбился в красавицу Лейлу из нашего переулка, в которую были влюблены все. Тогда ему было пятнадцать лет. Алик писал стихи о своей первой любви и читал их инвалиду войны безногому сапожнику Вартану, у которого работал подмастерьем. Вартан слушал стихи, слушал… А потом решил:

– Стихи – это для уха. А я тебе сделаю для глаз.

И пошил Алику ботинки с каблуками из пластигласа, а в каблуки вмонтировал лампочки на батарейках. Наступаешь – лампочка зажигается.

Когда стемнело, Алик стал ходить по нашему переулку под окнами Лейлы туда-сюда. Ходит, а каблуки мигают. Очень красиво! И Вартан тоже прикатил на своей тележке, любовался издалека. Но недолго Алик ходил. Бабушка Лейлы вышла на балкон и накричала на Алика:

– Ты зачем, идиот, тут своим светом мигаешь? Хочешь, чтобы на наш дом немцы свою бомбу скинули?! Убирайся, чтобы мы тебя больше не видели!..

(Во время войны Тбилиси не бомбили, но немецкие самолеты иногда летали над городом, и зенитки постреливали.)

А потом в мастерской, когда Алик, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать, вынимал лампочки из каблуков, Вартан сказал:

– Были бы у меня ноги, я бы по десять лампочек на каждую сделал! И плевал бы на все немецкие бомбы и на всех бабушек!..

…Как и все мальчишки, я хотел убежать на фронт. И мы с моим другом и одноклассником Шуриком Муратовым (Шурмуром) стали готовиться к побегу. Экономили хлеб и сушили сухари (трудно было удержаться и сразу их не съесть). Выменяли у раненых в госпитале бутылку чачи на наган и три пули. (Чачу Шурмур спер из дома.) Но главное – учились на ходу прыгать с поезда: контролеры, часовые, милиция вылавливали таких, как мы, и отправляли домой. У опытных людей выяснили, как это делается: ложишься на ступеньки вагона ногами вперед по ходу, потом сильно отталкиваешься против движения, чтобы потушить инерцию, группируешься и катишься под откос. Тренировались на товарных поездах. Как умудрились не переломать себе кости – чудо!

Назначили день побега. А за два дня мама измазала свое единственное платье масляной краской и очень расстроилась. Я попытался ее утешить:

– Возьми платье у Верико, у нее много.

– Мы и так у них на шее висим…

Я взял растворитель у старшего сына Чиаурели художника Отара, отчистил пятно и показал платье маме. Пятна почти не было видно. Мама прижала меня к себе и заплакала. После этого пошел к Шурмуру и сказал, что на фронт бежать не могу: мама без меня пропадет, она такая беспомощная, совсем не приспособлена к жизни.

Между прочим. А Шурмур убежал, но через месяц вернулся. Почему-то он попал не на фронт, а в Иран, где у него были родственники-ассирийцы. И угощал всех в школе «трофейными» финиками.

В конце зимы сорок второго из Москвы в Тбилиси приехала наша домработница Наташа. Отец прислал с ней свои вещи, целый чемодан – костюм, пальто, железнодорожный китель, сапоги, джемпер, меховую шапку-ушанку, чтобы мы у крестьян меняли их на продукты. А в мае сорок третьего мы узнали, что отец очень болен, у него открытая форма туберкулеза.

– Как он там один? – расстроилась мама и решила ехать в Москву. Одна. А нас с Наташей хотела оставить в Тбилиси.

– Мама, я тебя одну, беззащитную, не пущу! Если ты меня с собой не возьмешь, я в Москву пешком приду, – пригрозил я (мне было двенадцать лет).

Мама понимала, что это не пустые слова, и взяла меня и Наташу с собой. Родственники и друзья собрали деньги, и мама купила десять бутылок водки. Ей сказали, что по дороге водку можно поменять на сливочное масло – лучшее лекарство для больных туберкулезом. Мой дядя Миша Чиаурели достал нам три билета в мягкий вагон. И мы поехали к папе в Москву. Поезд был набит битком. Пассажиров было много. Купе забиты, багажные отделения тоже. Люди ехали в коридорах, в тамбурах, на крышах. На всех станциях подсаживались. В наше купе в итоге набилось девять человек. До Москвы ехали восемь суток. Проводник предупредил:

– В окно не высовывайтесь и ничего не хватайте, граждане.

И объяснил, что на крыше вагонов едет немало бандюг. Они на палочке с веревочкой спускают папиросу или бутылку портвейна в авоське, человек открывает окно, высовывается, тянется за предметом, его хватают, вытягивают на крышу поезда, раздевают и выбрасывают на ходу.

– В нашем поезде двоих дернули и выкинули.

Ехали медленно, с большими остановками. Иногда стояли сутки, двое. Чем дальше отъезжали, тем больше появлялось разрушенных зданий, станций, мостов. По восстановленным наспех мостам ехать было страшно, казалось, что летишь в воздухе. Восстанавливали их скупо, без ограды, только узкую проезжую часть. На перронах было много нищих, инвалидов на тележках с подшипниками, беспризорников (мальчишек и девчонок). У беспризорников на шее висела банка на веревочке из-под тушенки – самая большая их ценность. (Свиную тушенку Америка присылала по ленд-лизу.) В эту банку пассажиры бросали им остатки еды.

На пятый день на станции Мичуринска мама поменяла две бутылки водки на масло. Когда поезд тронулся, к нам в купе пришли двое в форме НКВД (энкавэдэшники ехали в последнем вагоне, и им кто-то уже донес). Предъявили документы. Попросили маму показать наши вещи. Мама показала. У нас с мамой был один чемодан. Его вытащили из багажного отделения.

– А еще какие ваши вещи?