Рустем Вахитов: У нас была великая культура. СССР: искусство и повседневность

Серия «Non-fiction специального назначения»

© Рустем Вахитов, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

От автора

Чем дальше советская цивилизация уходит от нас в пучину прошлого, тем острее большинство нашего общества (не только те, кто жил в СССР, но и представители молодого поколения, родившиеся уже в постсоветский разор) осознаёт: у нас была не только великая держава, у нас была великая культура. Культура, которой в подмётки не годятся поделки современной литературы, кино, театра «капиталистической» России. «Прорабы перестройки» обещали нам, что, стоит убрать препоны советской цензуры, как забьют неиссякаемые творческие фонтаны. Убрали препоны. Напечатали всё запрещенное – и эмигрантское, и заграничное. Стали ждать творческих фонтанов от деятелей искусств, инженеров человеческих душ и любимцев Муз, обретших долгожданную свободу. Но из фонтанов прерывистыми струями выстреливает только грязная водица – и ничего больше.

Не случайно ведь теперь народ с придыханием смотрит советское кино, перечитывает старые советские книги. Даже диссиденты и антисоветчики не создали ничего значительного, как только их оторвали, как Антея от матери, от ненавидимой ими советской почвы. Поэтому и либералы если зачитываются, то старыми романами своих поседевших, перепевающих прежние мотивы кумиров.

Эта книга – о нашей великой ушедшей советской культуре – литературе, кино, идеологии, феноменах социальной истории. Об их тайных смыслах, потаённом контексте, отражавшем то общество. Если мы поймем своё прошлое, то станем понимать и себя сегодняшних.

К советской культуре нужно возвращаться и возвращаться. Теперь, по прошествии лет, она прочитывается и видится иначе. Это возвращение и происходит в этой книге. На её страницах читатель снова встретится с Ефремовым и Булгаковым, Аксёновым и братьями Вайнерами, фильмом «Ирония судьбы» и песнями Высоцкого, задумается о подоплеке советского Нового года или о… культурном контексте плацкартного вагона и магазинов «Берёзка».

Если книга заставит вас перенестись в прошлое, задуматься о нём, что-то в нём понять, то я буду считать свою задачу выполненной.

Моей жене Ане

Глава 1
«Инженерия человеческих душ»

Поэт и народная революция
(О Блоке)

1

В далёкий, теперь уже баснословный год, когда автор этих строк только родился, Евгений Евтушенко, бывший тогда ещё советским поэтом, а не антисоветчиком в клоунской кепке, так написал об интеллигенции Серебряного века, подвергшей Блока обструкции за признание Советской власти:

Вам, кто руки не подал Блоку,
затеяв пакостную склоку
вокруг «Двенадцати», вокруг
певца, презревшего наветы,
вам не отмыть уже навеки
от нерукопожатья – рук.
….
Для мелюзги всегда удача
руки надменной неподача
тому, кто выше мелюзги.
Всегда слепцы кричат: «Продался!» —
тому, кто взглядом вдаль продрался,
когда не видно им ни зги.

Затем Евтушенко, правда, сам примкнул к столь презираемой им в 1970 году «мелюзге», «слепцам», которым не дано подняться до уровня Художника, слушающего «музыку времён»… Этим и отличается небольшой ухватистый талантик от гения. Первый очень часто, по причине слабости к бытовым удобствам и глупой славе, легко предаёт высокие идеи, которые на мгновение открылись ему в «волшебном кристалле» вдохновенья.

Но вернёмся к Александру Блоку. Блоковский поворот к большевикам, действительно, был ударом для людей его круга – Мережковского, Гиппиус, Философова и прочих томных девушек в платьях и штанах, любивших мудрено рассуждать о гностицизме, мистике и творческом экстазе и называвших себя по последней французской моде символистами. Блок был единственным гением среди них (как Маяковский – у футуристов, Есенин – у имажинистов). Он был знаменем школы символистов. Он был тем, что лукаво богословствующая и словоблудящая толпа из писателей и поэтов средней руки могла предъявить в качестве свидетельства истинности и плодотворности свой эстетической программы. Чуть ниже, но рядом с ним были лишь Брюсов и Белый, но к ужасу Гиппиус, любившей звать себя «Антоном», и её бородатой жены – Мережковского, и Брюсов с Белым приняли Октябрьскую революцию. По-своему, с истерическими вывертами, но приняли!

Причём нельзя сказать, что Гиппиус, Мережковский и их друзья были ярыми консерваторами, охранителями царской старины, истово ненавидевшими революцию как таковую. Напротив, они куда больше Блока заигрывали с огненной стихией социального мятежа и водили дружбу не с кем-нибудь, а с эсерами-террористами. В частности, со знаменитым Борисом Савинковым, который, отдыхая в Париже между убийствами царских министров, писал слёзно-мутные повестушки с образами из Апокалипсиса. Интересно, кстати, что после Великого Октября и Савинков, как и его декадентствующие приятели, оказался в рядах антибольшевистских сил и воевал на стороне белых, против социалистической власти и народа, хоть и называл себя «социалистом» и «народником».

Получается, разница между Блоком, с одной стороны, и Мережковским, с другой, не в том, что первый принял революцию, а второй, желая сохранить этическую девственную чистоту, отверг её. Нет, они оба приняли сначала Февральскую революцию (Блок даже входил в комиссию, которую образовало Временное правительство для расследования вопроса о «предательстве царской семьи в пользу Германии»). Но, приняв эту интеллигентскую, верхушечную «революцию», по сути, политический переворот, Блок в ней быстро разочаровался, а когда на смену ей пришла как девятый вал настоящая, народная революция, он решил быть со своим народом. А Мережковский с Гиппиус отказались, назвав этот народ «толпами хамья». Об этом хорошо написал Евтушенко в уже процитированном мной стихотворении:

Художник, в час великой пробы
не опустись до мелкой злобы,
не стань Отечеству чужой.
Да, эмиграция есть драма,
но в жизни нет срамнее срама,
чем эмигрировать душой.

Поэт – политик поневоле.
Он тот, кто подал руку боли,
он тот, кто понял голос голи,
вложив его в свои уста,
и там, где огнь гудит, развихрясь,
где людям видится Антихрист,
он видит всё-таки Христа.

Сам Евтушенко, кстати, как мы теперь знаем, «великой пробы» не выдержал, до «мелкой злобы» опустился и стал «Отечеству чужой».

2

У Блока есть замечательная по содержанию статья – «Интеллигенция и революция», написанная в январе 1918 года и напечатанная в левоэсеровской газете «Знамя труда» (Блок был не большевиком, а левым мистиком-народником и среди партий многопартийной ещё Советской власти ему были ближе левые эсеры). В этой статье поэт полемизирует с теми своими знакомцами из интеллигентского сословия, кто, испугавшись хаоса и буйства революции, завопил: «Россия гибнет!», «России больше нет!». Блок не соглашается с этим и говорит пророческие слова: «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой». Так оно и вышло.

Но откуда поэт почерпнул такую уверенность? Полагаю, он верил в силу и мощь своего народа, в его энтузиазм, в целеустремлённость и волю вождей, которых выдвинет революционный народ. Короче, Блок верил в творческую состоятельность народной революции.

Он увидел разницу между интеллигентской февральской и подлинно народной, по Блоку – почти космической – революцией Октября: «Теперь, когда весь европейский воздух изменён русской революцией, начавшейся „бескровной идиллией” февральских дней и растущей безостановочно и грозно, <…> поток, ушедший в землю, протекавший бесшумно в глубине и тьме, – вот он опять шумит; и в шуме его – новая музыка». И эта революция, охватившая многомиллионные низы империи, революция поднявшегося народа несла с собой не лозунги «парламента», «разделения властей», «конституции», о чём твердили февралисты, а требование… обновления мира, прихода более справедливой и чистой жизни! «„Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, – пишет Блок, – слушать ту музыку, которой гремит разорванный ветром воздух”. Что же задумано? Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, весёлой и прекрасной жизнью».

Ни больше, ни меньше! Декадентская интеллигенция ползала по земле, пища об европейских демократических институциях, о национальном демократическом государстве, не идя дальше требований политических свобод a la буржуазная Европа, а народ мечтал о царстве справедливости! И с кем по пути поэтам и художникам – спрашивает Блок – с пресмыкающимися перед обветшалыми кумирами буржуазной Европы или с народом, рвавшимся в новую эру, в новый эон? Ответ очевиден.

И затем поэт констатирует, будто припечатывая к доске позора своим чеканным словом тех, кто сейчас любит посплетничать об «Октябрьском перевороте»: «Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком… – это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией».

Итак, Октябрьская революция против Февральского переворота. Народная стихия против интеллигентского кривлянья с красными бантами на лацканах. Принять путь восставшего народа – значит последовать за высшими гениями русской национальной культуры – уверен Блок. «Передо мной – Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели, тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой», писал он и заключал: «Русские художники имели достаточно „предчувствий и предвестий” для того, чтобы ждать от России именно таких заданий. Они никогда не сомневались в том, что Россия – большой корабль, которому суждено большое плавание. Они, как и народная душа, их вспоившая, никогда не отличались расчётливостью, умеренностью, аккуратностью… Для них, как для народа, в его самых глубоких мечтах, было всё или ничего».

3

Вадим Валерианович Кожинов ещё в 1990-е годы открыл тот факт, который усердно замазывали в былые времена те, кто хотел превратить историю Великой Революции в хрестоматийный глянец. В 1917–1921 годах борьба велась не между революционерами, мечтавшими о социализме и коммунизме, и белыми – реакционерами, желавшими вернуть монархию и старый строй. Реакционеры, монархисты, черносотенцы проиграли свою борьбу в марте 1917-го, когда царь отрёкся от престола. С октября 1917-го друг другу противостояли не роялисты и революционеры, а сторонники Октябрьской революции и Февральского переворота, как об этом и написал Блок в «Интеллигенции и революции». «Белыми» (на манер французских роялистов) защитников Учредительного собрания и объявленной им «Российской демократической республики» именовали только большевики, желая уличить их в том, что они якобы мечтают о «царском троне». Сами же колчаковцы, деникинцы и врангелевцы именовали себя «добровольцами», «демократами», «русскими националистами». И были они за демократию европейского типа. Некоторые из них, правда, желали установления монархии, но не той, что была в России до февраля, а конституционной, на английский манер, с парламентом…