Надежда Соколова: Леди Аделина из Лесной Долины

Глава 1

Воздух в саду моей матери в тот день был густым и сладким, как прокисший мед, и таким тяжелым, что его казалось можно было резать ножом. Каждый вдох был насыщенным, почти осязаемым. Я медленно шла по гравийной тропинке, утопая в шепоте опавших листьев. Они лежали ровным, шуршащим ковром, сотканным из багрянца, старого золота и выцветшей меди. Под ногами они хрустели с сухим, стеклянным позвякиванием, словно крошечные амулеты, рассыпанные чьей-то невидимой рукой.

Сад был её гордостью, её вторым отражением – столь же продуманным, безошибочным, будто ряд идеально отполированных зеркал. Ни один лепесток, ни одна травинка не смели нарушить заведенный порядок. Розы, подстриженные в идеальные сферы, даже увядая, осыпали лепестки аккуратными кругами. Строгие линии самшитовых изгородей обрамляли клумбы, где поздноцветущие астры и хризантемы выстраивались в безупречные цветовые переходы – от сиреневого к лиловому, от бледно-розового к густо-карминному. В каждом стебле, в каждом изгибе ветви чувствовалась её магия – упорядоченная, безупречная и бездушная. Тут не было места случайности или хаосу – всё, даже запахи, смешанные в точных пропорциях, были частью её тщательного плана.

Я сделала глубокий вдох, вбирая сложный букет: сладковатую пудровость умирающих роз, пряную горечь полыни в прикорневых посадках, запах влажной земли после утреннего полива, грибной, сырой дух гниющих пней у старой каменной стены и пронзительную, холодную свежесть увядания. Этот воздух был честным. Он не лгал о конце циклов и тлении плоти, в отличие от нарядных гобеленов в нашей усадьбе, застывших в вечной весне, и будуарных, отрепетированных улыбок моей матери.

Завтра должен был приехать Витор горт Адарский. Мой жених. Чужой человек с холодными, как озерная гладь в ноябре, глазами и безупречной, выверенной до десятого колена родословной, которого мне выбрали родители для «укрепления союза домов».

Мои руки, тяжелые и чужие, безвольно повисли вдоль тела, когда я подошла к Зеркальному клену – тому самому, что мать когда-то посадила в честь моего рождения. Его листва пламенела в низком осеннем солнце, словно расплавленная медь и кованая бронза, и источала тонкий, согревающий аромат корицы, гвоздики и слегка подгорелого сахара. Солнечный свет, пробиваясь сквозь кружево листьев, отбрасывал на землю дрожащие блики, похожие на рассыпанные монеты. Я прикоснулась ладонью к шершавой, покрытой глубокими трещинами коре, надеясь уловить в его древней силе хоть крупицу утешения, хоть искру живого тепла. Но под пальцами лишь чувствовалась твердая, неподвижная поверхность, а внутри я услышала только спокойную, сонную вибрацию его магии – ровный, монотонный гул, что будто застыл и не менялся веками, как прописная истина в учебнике. Этот сад, при всей своей видимой естественности, был частью системы. Его красота и порядок – результат ежедневной, тщательной работы, навязанной моей матерью, как привычный, неоспоримый ритуал. Даже в своём кажущемся буйстве красок и ароматов он оставался частью строгого плана – точным зеркалом моего привычного, распланированного по минутам мира.

Как и я.

Я закрыла глаза, отгораживаясь от этого совершенства, пытаясь представить не Витора, а кого-то другого. Чье-то теплое, живое прикосновение, неотрепетированный, искренний смех, который рождается не в горле, а где-то в глубине живота. Но воображение, закованное в прочную броню приличий и долга, отказывалось рисовать четкие картины, скользя по знакомым, безопасным шаблонам. Передо мной лишь возникал, словно из тумана, образ завтрашнего дня: я в платье из тяжелого лунного шелка, отливающего синевой, с жемчужными нитями, вплетенными в сложную прическу, и с застывшей, вежливой улыбкой на губах, которую я тренировала перед зеркалом.

Ветер, резкий и пахнущий прелой соломой и дымом с далеких полей, донесся до сада, сорвав с клена целую горсть алых и огненных листьев. Они закружились в медленном, печальном вальсе, с тихим шелестом касаясь земли. Один из них, яркий, как капля крови, маленький и идеально вырезанный, упал мне на открытую ладонь. Я сжала его в кулаке, ощущая, как хрупкая прожилковая пластинка крошится, оставляя на коже легкий, терпкий запах и красноватую пыль. Так же хрупка и невесома была и моя надежда на иную, не прописанную в договорах судьбу. Я была птицей в золоченой клетке, чье пение, чьи привычки и чье будущее потомство давно были расписаны по толстым родословным книгам. Распахнуть крылья? Их бережно, но настойчиво подрезали еще в детстве, привив мне одну-единственную, незыблемую истину: долг превыше всего. Я разжала пальцы, и порыв ветра тут же подхватил и унес прочь алую пыль, не оставив и следа.

Сделав последний, осознанный глоток горьковатого, честного осеннего воздуха, я повернулась и пошла обратно по безупречной тропинке к усадьбе. К матери. К завтрашнему дню, который наступит независимо от моих желаний.

Мои шаги были ровными и размеренными, спина – прямой, плечи – расправленными. Снаружи – целостный, законченный образ послушной дочери знатного дома. Внутри – лишь тихая, беззвездная ночь, ровная и глубокая, как черная вода в колодце, и пахнущая влажной землей и тихим, неизбежным тлением.

Я распахнула глаза – и в тот же миг упругая мягкость перины сменилась прохладной гладью привычного сатина. Не парча с вышитыми обережными узорами, а простой синий пододеяльник из ближайшего супермаркета, купленный на распродаже. Не шепот душистых кленов за окном, а назойливый, монотонный гул раннего трафика, доносящийся с Садового кольца. За окном серый рассвет размывал очертания панельных домов, а на тумбочке мигал заряжающийся телефон, показывая шесть часов семнадцать минут утра.

Я лежала в своей квартире, в своей спальне, на своей постели, пытаясь поймать привычные очертания комнаты: шкаф-купе, торшер с надвинутым на него абажуром, стопка деловых журналов на полу. Сердце колотилось где-то в горле, выбивая ритм, незнакомый моему телу, но до боли знакомый ей – Аделине, чью кожу, чью усталость и чью покорность я только что ощущала. Сон. Это был снова этот чертов сон. Та покорная тихая девушка стала моим ночным кошмаром… или навязчивым, бесконечно детализированным сериалом, который мой мозг включал без моего спроса.

Я видела отрывки ее жизни, начиная с того дня, когда ей исполнилось восемнадцать, и на роскошном приеме в их усадьбе «Белый Феникс» под восхищенный шепот гостей, на нее надели тяжелое, холодное колье с адрахилом – магическим камнем, пульсировавшим ледяным огнем. Фамильную реликвию дома Адарских.

Знак собственности.

Жених, Витор горт Адарский, смотрел на это действо с тем же отстраненным, оценивающим выражением, с каким смотрят на приобретение новой породистой лошади.

Сейчас Аделине было девятнадцать. И с каждым сном дата ее свадьбы приближалась, как гильотина. Она видела его всего дважды за этот год. Впервые – на той самой помолвке. Он стоял рядом, и его высокая, под два метра, статная фигура в мундире маршала Стигийских Земель отбрасывала на нее тень. Его рука, коснувшаяся ее пальцев в ритуальном жесте, была холодной, как сталь, и от нее чудилось легкое, колющее покалывание – признак сильной, сдержанной магии. А во второй раз – на соколиной охоте в их владениях. Он пронесся мимо нее на вороном скакуне, даже не взглянув, и бросил через плечо пару ледяных, ничего не значащих фраз о погоде. Он подавлял ее не силой, а именно этой ледяной надменностью, непробиваемой уверенностью в своем праве владеть всем и вся, включая ее жизнь и магический дар.

Лежа на спине и глядя в потолок, по которому ползли оранжевые отсветы фар проезжающих машин, я, не скрываясь, облизала пересохшие губы. Вкус обычной городской пыли смешался с призрачным послевкусием сна. Господи, ну красавчик же. Мне бы такого, в мои-то двадцать девять, когда за плечами два развода с «тряпичными» мужиками, не знавшими, чего хотят от жизни, и карьера старшего менеджера в крупной IT-компании, которая благополучно съела лучшие годы, оставив в придачу квартиру в ипотеку и лёгкую бессонницу. Вроде даже ровесники с ним, Витором. Нет, правда, чертов красавчик. Высокий, широкоплечий, с такими точеными, аристократичными чертами, будто лицо высекал из мрамора влюбленный скульптор.

Темные волосы, собранные у затылка в короткий хвост, лишь подчеркивали жесткие линии скул и упрямый подбородок.

И глаза… глаза цвета темной стали, холодные, но умные.

По ним сразу было видно – дураком не был. Богатый, именитый, один из сильнейших магов Империи, если верить обрывкам слухов из сна. От него так и веяло силой и властью, даже сквозь сон ощущалась эта магнетическая, опасная аура. Я представила, как он смотрит не на Аделину, а на меня. И почему-то стало не по себе, но и любопытно. А что надменный? Так это лечится, как любит говорить моя подруга Наташка, потягивая мохито в баре. «Любого мужика, Лерка, можно перевоспитать. Главное – подобрать правильно «лекарство»». И ее опытный, циничный взгляд наверняка нашел бы ключик к этому спесивому лорду. Может, просто ему не с кем было поговорить на равных? Аделина-то была для него пустым местом, девочкой-невестой.

Да и вообще, зачем-то мне снятся эти сны? Так ярко, так подробно, будто я проживаю вторую жизнь. Ведь сны же не бывают просто так… Они что-то значат… Может, это мое подсознание так протестует против рутины? Против утренних пробок, планерок, отчетов и одиноких ужинов с сериалом? Или это просто мозг так развлекается, создавая для себя идеальный, пусть и сложный, сериал, где есть хоть какая-то магия, пусть и в виде ледяного жениха?

Додумать я не успела. Резкий спазм, будто от удара током, сжал виски. Комната перед глазами поплыла, закрутилась в гигантской, беззвучной воронке. Я попыталась схватиться за подушку, но пальцы онемели, не слушались, став чужими и тяжелыми.

Глухой удар в голову – и все звуки мира, гул машин за окном, собственное прерывистое дыхание, заглушил нарастающий, оглушительный шум в ушах, похожий на вой вьюги в горах, которые я видела во сне Аделины. Темнота, липкая и бездонная, подступила с краев зрения и накрыла с головой, как волна. Сознание выскользнуло из меня и уплыло в самые дальние дали, оставив лишь ощущение свободного падения.

Глава 2

Я пришла в себя с ощущением, что меня выдернули из одной реальности и грубо впихнули в другую. Не было плавного перетекания, как в снах. Был миг темноты – и вот я уже лежала на слишком мягкой, утопающей перине, под слишком тяжелым, но невесомо теплым шелковым покрывалом, в комнате, залитой теплым, янтарным светом заходящего солнца. Лучи его лежали на темном паркете ровными, пыльными полосами, в которых танцевали мельчайшие частички пыли. Я подняла руку перед лицом. Не свою руку – с тонкими пальцами пианистки и крошечной татуировкой-якорем на запястье, помнящей прикосновение клавиш и клавиатуры. Это была рука Аделины – бледная, почти прозрачная, изящная, с безупречным маникюром и тонкими, почти невесомыми запястььями, на которых проступали голубоватые вены. Я сжала пальцы в кулак, впилась аккуратными ногтями в ладонь. Острая, отчетливая, ясная боль. Не сон. Ни капли.

Я позволила себе просто полежать, изучая обстановку. Воздух был густым и неподвижным, пахнущим воском для полировки старой мебели, сушеными лавандой и мятой, разложенными в шкафах, и легким, едва уловимым ароматом дорогих духов с нотками ириса и сандала – не моих, чужих. Шум в ушах сменился абсолютной, звенящей тишиной огромной спальни, нарушаемой лишь редкими, пронзительными криками пролетающих за окном птиц да тиканьем старинных часов на каминной полке.