Дженни Годфри: Список подозрительных вещей

Jennie Godfrey

THE LIST OF SUSPICIOUS THINGS

Copyright © Jennie Godfrey, 2024

Published by arrangement with Rachel Mills Literary Ltd

© Павлычева М., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Светлой памяти Дэвида Годфри

Примечание автора

Есть целое поколение северян, чье детство омрачено убийцей Питером Сатклиффом. Одно из моих самых ярких детских воспоминаний – день, когда его схватили и когда стало ясно, что мой отец знал его. Я до сих пор испытываю ужас от мысли, как близко он подобрался к моей семье.

Эта книга написана в память о жертвах, выживших и тех, кто теперь стал взрослыми детьми, к кому я отношу и себя. «Список подозрительных вещей» – это мое любовное послание благословенной Богом стране.

Загаданное желание

1
Мив

Проще сказать, что все началось с убийств, но на самом деле начало было положено, когда Маргарет Тэтчер стала премьер-министром.

– Это неправильно, что страной управляет женщина. Женщины не для этого, – сказала моя тетя Джин в день объявления результатов выборов. – Как будто последних событий мало… Она – начало конца для Йоркшира, и я объясню тебе почему.

Она суетилась на нашей маленькой кухоньке, энергично протирая поверхности, которые я уже протерла. Я, одетая в коричнево-оранжевую школьную форму, сидела за столом и лущила горох в дуршлаг, стоящий на щербатой желтой столешнице. Когда тетя Джин отворачивалась, я кидала пару горошин в рот. Мне хотелось напомнить, что она тоже женщина, как и Маргарет Тэтчер, но тетя Джин ненавидела, когда ее перебивали. Кроме нас, на кухне никого не было, и это означало, что от ее мнений никуда не деться, а их у нее было предостаточно. Так много, что она принялась перечислять.

– Номер один, – сказала тетя Джин, и ее похожие на проволоку седые кудряшки вздрогнули, когда она покачала головой. – Взгляни на это лицо, и ты увидишь, что власть делает с женщинами: она делает их жестче. Можно сразу сказать, что у нее нет сердца, ведь так? – Взяла с сушилки деревянную ложку и помахала ею для пущей убедительности.

– Гм, – произнесла я.

На мгновение я подумала, а не стоит ли кивать время от времени и тайком читать книгу, открытую передо мной и прижатую дуршлагом, чтобы не закрывалась. Однако, хотя слух у тети Джин был неважный, остальные органы чувств отличались остротой бритвы, и она, как охотничья собака, обязательно учуяла бы мое невнимание.

– Номер два. Она уже отняла молоко у бедных детишек и работу у трудолюбивых мужчин.

Я знала, что отчасти это так. Стишок «Тэтчер, похитительница молока» все еще звучал в нашей школе, а ведь прошли годы с тех пор, как она убрала те маленькие бутылочки с отвратительным теплым молоком, которое нам приходилось ежедневно пить.

– Три. Каждые пять минут – проклятое убийство. Йоркшир уже прославился ими. Мертвые девочки.

Тетя Джин отложила деревянную ложку и открыла наш древний холодильник с ржавыми углами. Дверца заскрипела в знак протеста. Посетовав на отсутствие внутри чего-либо существенного, тетя вытащила потрепанный блокнот на пружинке, который она всегда носила с собой, вынула из пружинки такой же потрепанный карандаш и облизала кончик.

– Сливочное масло, молоко, сыр…

Я видела, как тетя Джин проговаривает слова, выводя их аккуратным почерком, которым она так гордилась, и составляя список. Ей нравилось упорядочивать беспорядок жизни. Иногда я спрашивала себя, не это ли она попыталась сделать с нашей семьей.

Составив список, тетя Джин закрыла холодильник и посмотрела на меня.

– О, и не только мертвые девочки. А еще и эти женщины…

Я очень хотела спросить, каких именно женщин она имеет в виду и относятся ли они к тому же типу, что и Маргарет Тэтчер. Меня всегда интриговали женщины, которых осуждала тетя Джин – а таких женщин было множество, – однако я по опыту знала, что от меня не ждут и не желают никаких комментариев. Поэтому решила ничего не говорить и просто откинулась на спинку стула, а тетя Джин тем временем вернулась к своим мыслям. Надобности спрашивать, какие убийства она имеет в виду, не было. Весь Йоркшир знал, что у него есть собственное чудовище, вооруженное молотком и ненавистью к женщинам.

Впервые я услышала о Йоркширском Потрошителе два года назад, когда мне было почти десять. Я, мама, папа и тетя Джин – все мы сидели в нашей гостиной. Тетя Джин недавно переехала к нам, и я потихоньку привыкала к новому члену семьи, облекая себя в ту форму, которая от меня требовалась. Я постоянно пыталась сделаться поменьше и потише, однако, несмотря на все мои старания, особенности моего характера все время выскакивали наружу, как чертик из табакерки.

По маленькому черно-белому телевизору, примостившемуся на полке, показывали девятичасовые новости. Мама, папа и тетя Джин сидели на диване и таращились в экран, как на проповеди в церкви. Мои волосы еще не высохли после еженедельного мытья, поэтому мне пришлось сидеть в кресле, которое обычно занимала мама, когда она спускалась вниз. Кресло стояло рядом с газовым камином, его решетка ярко светилась, а тепло согревало мне лицо, когда я поворачивалась к нему. В остальной части комнаты было холодно, и это было видно по дыханию. Мой взгляд был занят тем, что следовал вдоль коричневых, оранжевых и горчичных завитков на нашем ковре – они были похожи на узоры, которые мы рисовали с помощью спирографа^[1], подаренного мне на прошлое Рождество, – когда я почувствовала, что в комнате что-то изменилось, как будто из нее исчез весь кислород. Мне показалось, что все сделали вдох и затаили дыхание – мы так иногда делали в школе, пока не краснели, а потом сдавались и разражались хохотом.

Я подняла голову и увидела на экране серьезного полицейского, увешанного наградами. Я заметила, что папа пристально смотрит на маму, как будто проверяет, есть ли у нее признаки жизни. Ничего не обнаружив, он повернулся к тете Джин, при этом его брови двигались вверх-вниз. Обычно это было очень смешно, и я начинала хихикать. Но сегодня в этом ничего забавного не было. Я не могла понять, что только что изменилось.

– Сегодня я могу с уверенность утверждать, что двадцатилетняя Джин Джордан является шестой в списке жертв Йоркширского Потрошителя. Ее смерть была жестокой. Ей сначала нанесли удар по голове тупым предметом, а потом несколько ножевых ранений. Жертвой стала еще одна проститутка…

Я выпрямилась – раньше я этого слова не слышала. Папа закашлялся, перекрывая звук телевизора, а тетя Джин встала и переключила на другой канал, однако я успела спросить:

– Что такое проститутка?

Папа и тетя Джин переглянулись. Папа заерзал; тетя Джин словно окаменела. Мама продолжила безучастно таращиться в экран, и только короткий проблеск осознания свидетельствовал о том, что она смотрит; правда, сосредоточенность в ее взгляде исчезла так же быстро, как появилась. На меня никто не глядел. Наконец папа подал голос:

– Гм, это… э-э… человек, который помогает полиции.

– Хочешь «Хорликса»^[2] перед сном? – спросила тетя Джин твердым, как гранит, тоном и поманила меня за собой, выходя из комнаты.

Когда я вернулась в гостиную, по телевизору показывали совсем другое, и чувство было такое, будто моего вопроса и папиного ответа и не было.

С того дня Потрошитель маячил где-то на задворках моего сознания. В школе салочки с поцелуями превратились в «салочки с Потрошителем», гораздо более страшную игру с участием мальчишек из моего класса, одетых в блестящие парки, застегнутые только у ворота. Когда мальчишки бегали, эти куртки развевались, как крылья хищной птицы. Они гонялись по игровой площадке за самыми красивыми девочками – в том числе и за моей лучшей подругой Шэрон, – а те с криками бросались врассыпную.

Я не особо задумывалась о жертвах Потрошителя до тех пор, пока за несколько недель до выборов не была убита девятнадцатилетняя Джозефина Уитакер, служащая строительной компании из Галифакса. Папа оставил газету на столе в кухне и ушел в паб, а я решила ее убрать. Тетя Джин ненавидела беспорядок. На первой странице были фотографии, которые врезались мне в память: лицо Джозефины – улыбающееся, с широко распахнутыми глазами, в обрамлении темно-каштановых волос, а рядом – ее частично прикрытое тело в местном парке, где ее убили, нанеся двадцать один удар отверткой.

Я восприняла ее смерть как смерть близкого человека. Возможно, из-за ее возраста – она была достаточно юна, чтобы в телевизоре ее называли «девочкой», – из-за того, что она была не сильно старше меня. Возможно, еще и из-за того, что ее описывали словами типа «невинная» и «приличная». Она была не из «этих» женщин, как их называла тетя Джин. Я смотрела и смотрела на те фотографии, переводила взгляд с одной на другую, и мое сердце билось так часто, что пульс отдавался в ушах.

* * *

В день выборов папа вернулся домой уже после чая, и я сидела за кухонным столом, изнывая от голода, и ждала, когда он вымоет руки и присоединится к нам. Когда он сел за стол и потрепал меня по волосам – что было одним из редких проявлений его любви, – кухню наполнил знакомый запах мускусного пота и пасты для очистки рук «Сварфега».

– Остин, почти готово, – сказала тетя Джин, кивая и ставя перед ним кружку дымящегося чая. Я от нетерпения заерзала. – Мив, прекрати, – строго велела она, поворачиваясь ко мне. – Ты прямо-таки как спущенный чулок.

Я тут же замерла и повесила голову, покусывая губу. Мама постоянно так меня называла. Только разница была в том, что мама говорила это с улыбкой.

– Если тебе нечего делать, можешь отнести это наверх, – сказала тетя Джин, протягивая мне поднос с тарелкой. От запаха густого томатного супа дырка в моем пустом желудке только увеличилась. Я бросила взгляд в гостиную и увидела, что в старом кресле никого нет. Должно быть, сегодня плохой день.

Я стала подниматься по узкой лестнице, не отрывая взгляда от подноса и с особой тщательностью ставя ногу на каждую ступеньку, чтобы не пролить ни капли. Наверху я опустила поднос на пол возле закрытой двери и легонько постучала. Я рассчитывала услышать какой-нибудь шорох, но внутри стояла тишина. Я на цыпочках спустилась вниз, и, когда моя нога ступила на последнюю ступеньку, сверху раздался тихий стон открывшейся двери. Я выдохнула с облегчением. Она хотя бы поест. День не такой уж плохой.

К моему возвращению в кухню тетя Джин уже сняла фартук и теперь была в обычном кардигане, заштопанном на локтях и застегнутом до самого горла. Если не считать ее мнения, все остальное у тети Джин было, образно говоря, застегнуто на все пуговицы – от ее тугих кудряшек, которые она еженедельно укладывала в парикмахерской под сушуаром^[3], до толстых темно-коричневых колготок, полностью скрывавших плоть. Сейчас тетя Джин резала большой пирог и раскладывала его по тарелкам. Папа увлеченно читал новости крикета в «Йоркшир кроникл», но он тут же сложил газету, едва перед ним поставили еду. Потом мы все трое сидели за круглым столом, почти соприкасаясь локтями, и ели.

До того как тетя Джин переехала к нам, мы обычно пили чай перед телевизором на диване, где было достаточно места, чтобы шуметь и смеяться. В прежние годы во время забастовок, которые оставляли нас без электричества и тепла, мама умудрялась превратить все это в игру. Она делала вид, будто мы в походе и поставили палатку, и мы ели при свечах и в шапочках с помпонами, пели походные песни. И хотя нам приходилось есть в темноте, наша жизнь в те времена была залита ярким светом; в ней не было серости, которая опустилась на нас, когда мама замолчала, а тетя Джин поселилась у нас, чтобы заполнить брешь.