Тетя откашлялась, положила свой блокнот рядом с тарелкой, отчего на столе стало еще теснее, и открыла его. Она уже успела сделать дополнительные заметки, тоже аккуратно пронумерованные, о том, почему Маргарет Тэтчер – «это вред для страны, и в частности для Йоркшира». Слова были выведены на страничке так же четко, как они произносились.

Папа молча ел мясной пирог с почками, его взгляд был сосредоточен на еде перед ним. Он ничем не показал, что слушает, когда тетя повторила те же пункты, что излагала мне днем, а потом добавила еще несколько о том, как же это получается, что «у женщин появляются идеи, не соответствующие их положению», и о чем-то под названием «иммиграция», которая и была виновата в том, что Йоркшир «катится ко всем чертям».

Тетя вздохнула, ее кудряшки задрожали.

– Даже не знаю, Остин. Иногда мне кажется, что с таким же успехом мы могли бы сдаться и перебраться к Югу.

Я замерла с вилкой на полпути ко рту. Неужели она серьезно? В нашей семье юг Англии олицетворял судьбу худшую, чем смерть. «Мы йоркширцы до мозга костей, – обычно говорила тетя Джин. – У нас в крови вересковые пустоши и фабрики».

Я положила кусок пирога на тарелку, звякнув вилкой о ее край. Аппетит пропал. Папа поднял голову. Я не задумываясь выпалила:

– Мы не можем уехать отсюда.

Громкость голоса удивила даже меня. Они оба повернулись в мою сторону.

– Правда, что ли? – сказал папа, и его лицо стало веселым. А вот в лице тетя Джин веселья не было.

– Будет так, как скажут, – заявила она, указывая на мою тарелку и как бы говоря: «И с твоим ужином тоже».

– Но ведь у нас все здесь, – сказала я, имея в виду мою лучшую и единственную подругу Шэрон. В горле появился комок, и я тщетно пыталась его проглотить. Слезы были одним из многого, что не одобряла тетя Джин.

Папа отложил нож и вилку и впервые за все время внимательно посмотрел на тетю Джин, вместо того чтобы разглядывать мясной пирог. Затем взял из горки в центре стола ломоть хлеба, густо намазанный маслом, и вытер им соус с тарелки.

– Эх, а ты, может, и права, – сказал он после паузы. – Новая жизнь пошла бы нам всем на пользу. Надо об этом подумать.

Папа поднял глаза к потолку, где слышались шаги, медленно перемещавшиеся взад-вперед. Я тоже посмотрела вверх. А когда опустила взгляд, оказалось, что тетя Джин наблюдает за нами обоими. Я увидела в ее глазах чувство, которому не могла дать названия. Она быстро убрала его вместе с тарелками.

И тогда я поняла, что все серьезно.

* * *

В ту ночь я без сна лежала в кровати, мой письменный стол, книжные полки и тяжелый гардероб из ореха были освещены луной, которая заглядывала в щель между шторами, и отбрасывали молчаливые тени. Мне казалось, что глаза слишком детских для меня фигурок Уомблов^[4] на давно выцветших обоях наблюдают за мной. Они были так хорошо знакомы мне, что у меня опять перехватило горло.

Я вцепилась в края кровати, чувствуя под руками жесткое, колючее одеяло, мои разум и желудок бурлили от мысли об отъезде из Йоркшира. Мне вспомнилось, когда мы в последний раз были на праздновании «Ночи Гая Фокса»^[5] в нашем городе. Мама решила, что я достаточно взрослая, чтобы покататься на аттракционе «Вальс», и я чувствовала, что вот-вот вылечу с сиденья, когда чашка, кружась вокруг своей оси, скользила по волнообразной поверхности. Единственное, что мешало мне закричать от ужаса, была мамина рука, которая крепко сжимала мою. Я до сих пор помню теплый запах имбирного пряника, что мы ели тогда, – он исходил от ее кожи. Я знала, что больше все это не повторится. Последние два года показали мне, как сильно меняются люди. Так как на людей я рассчитывать не могла, мне были нужны хотя бы места и вещи, чтобы крепко стоять на ногах. Уехать отсюда мы не могли.

Я обратилась к единственной вещи, на которую всегда могла рассчитывать. В куклах или мягких игрушках я утешения не находила, поэтому потянулась к изрядно потрепанной книге Энид Блайтон^[6], которую мама купила мне на распродаже. Книга всегда лежала наверху стопки возле кровати; от старости ее переплет растрепался, а страницы плохо держались на корешке. Это была одна из историй о Знаменитой пятерке. На людях я была уже слишком взрослой для нее, а вот наедине с собой эти книги были для меня давними друзьями. Мне нравилось, что все их приключения всегда заканчиваются суетой тети Фэнни, которая старалась приготовить для них кучу сэндвичей.

Чтение знакомых строк отвлекло меня, пока я ждала ежедневного утешения. С тех пор как мама замолчала, папа каждый вечер приходил ко мне в комнату, чтобы пожелать спокойной ночи. Это была скудная замена приходам мамы, когда она пела мне колыбельную, поглаживая меня по голове. Она никогда не пела дурацкие детские песенки, только мелодичные, печальные песни «Битлз» или «Карпентерс», которые ее красивый голос превращал в добрые. Но так как те мгновения были единственными, которые я проводила с папой наедине, это стало драгоценным ритуалом. После него папа спускался вниз и смотрел телевизор с тетей Джин или «убегал быстренько пропустить пинту пива», что случалось гораздо чаще. Я отложила книгу, когда его голова появилась в дверном проеме.

– Мы и в самом деле переедем? – спросила я.

Папа вошел в комнату, сел на край кровати и принялся вертеть в пальцах нитку, оторвавшуюся от моего одеяла.

– Неужели это так ужасно? – спросил он, улыбаясь. Кивнул на лежащую у меня на коленях книгу о Знаменитой пятерке. – Я думал, тебе нравятся приключения.

Я удивленно посмотрела на него. Это был удар ниже пояса – использовать против меня книги.

– А как же крикет? – спросила я. – Ты не можешь быть членом Йоркширского крикетного клуба, если не живешь в Йоркшире.

Крикет был единственной общей темой для нас с папой. Благодаря папиной одержимости этим видом спорта сложные правила и язык игры были вырезаны в моем сознании так же, как название приморского курорта на сувенирном длинном леденце. По семейному преданию, мама и папа едва не отказались от детей, потому что они помешали бы им ездить вместе с йоркширской командой и смотреть, как она играет. В конечном итоге им помешали, но не я. Я понимала, что немного исказила суть правила о том, что нужно родиться в Йоркшире, чтобы играть в команде, однако это не сработало. Папа посмотрел на часы, как будто пинта ждала его к определенному часу.

– Йоркшир теперь уже не тот, – произнес он, вставая и собираясь уходить.

Я почувствовала, как внутри меня снова закрутилась карусель.

– Из-за убийств?

– Да, ну, отчасти, – сказал папа, подходя к двери. – Но тебе не надо переживать из-за этого. – Он одарил меня слабой улыбкой, выключил верхний свет и медленно закрыл за собой дверь.

Я достала из-под кровати фонарик, включила его и вернулась к книге. Через несколько страниц мои разум и тело успокоились, слова подействовали как гипноз. Я знала, что моя любимая героиня Джорджина – известная как Джордж из-за внешности сорванца и еще чего-то под названием «кураж» – не испугалась бы переезда и даже Йоркширского Потрошителя. По сути, она, вероятно, призвала бы Пятерку, чтобы поймать его.

«А что, если кто-то поймает его? – задавалась я вопросом, уплывая в сон. – Что, если убийства прекратятся и мы сможем остаться? Тогда мне не придется расставаться с Шэрон, мы остались бы подругами навсегда».

2
Остин

Остин закрыл за собой входную дверь, постоял секунду и выдохнул. Он медленно расправил поникшие плечи и распрямил сутулое тело, как шахтер, вылезший из-под земли. Его дом превратился в место, наполненное необходимостями: необходимостью отвечать на вопросы, чем-то обеспечивать, что-то исправлять. Однако единственное, что Остин хотел исправить, исправить он не мог. Снаружи у него появлялось ощущение, что он снова может дышать. Остин пошел по улице, повторяя считалочку «Эники-беники ели вареники» под ритм своих шагов по потрескавшейся серой тротуарной плитке, и перебирал варианты, куда пойти в этот вечер. Дойдя до перекрестка, решил, что «Красный лев» ближе и там, скорее всего, будет относительно спокойно, несмотря на вечер пятницы. Большинство местных ходили в паб прямо после работы, никуда не заруливая и не откладывая посещение на попозже. Самым важным было то, что от него ничего не ждали, кроме покупки пинты пива.

Дойдя до паба, Остин открыл тяжелую черную дверь. На улице еще было светло, закат только начался, но внутри темно-красные ковровые покрытия и бордовые обои в крапинку создавали впечатление, будто уже наступила ночь. Он оказался прав в своем предположении насчет спокойствия. Завсегдатаи, естественно, были на месте, сидели на высоких табуретах у коричневой деревянной барной стойки; одетые в коричневое, они склонялись над коричневыми кружками, а над ними клубился дым.

Остин заказал свою пинту и указал на стопку газет рядом с посетителем.

– Ага, бери, – сказал мужчина, не глядя на него и не вынимая изо рта сигарету.

Остин порылся в стопке в поиске местной газеты с новостями о крикете. В центральных газетах всегда было много чепухи, и в сегодняшнем выпуске, как он знал, этого мусора было еще больше. Во всяком случае, хотя бы сегодня первые страницы не были заполнены Потрошителем. В заголовках появились новые интонации триумфа и оптимизма, которые Остин не разделял. Он листал страницы, и каждая была любовным посланием новому премьер-министру: «Мэгги, вперед», «Мэгги, у тебя получилось», «Ты в силах помочь ПМ снова сделать Британию великой».

– Топишь свои печали, да, Остин?

Его отвлек Патрик, невысокий, крепко сбитый бармен, который поставил перед ним пинту.

– Теперь, когда в руководство пришла эта женщина, у нас настоящие проблемы, верно? – добавил он так, будто новость была скорее забавной, чем губительной.

Как и его сестра, Остин не испытывал любви к Тэтчер и, учитывая ее послужной список, отлично видел дальнейшее ухудшение положения жителей Йоркшира. Он стал пить пиво, чтобы не отвечать, но Пэт перешел к еще менее приятной теме.

– Как дела дома? – спросил он, понизив голос, чтобы не услышали завсегдатаи.

– Ой, ты сам знаешь, – дал Остин тот самый расплывчатый ответ, который от него ждали.

Прежде чем Пэт успел заговорить, он взял свою пинту и местную газету и устроился за самым маленьким во всем пабе столиком, даже не столиком, а шаткой деревянной подставкой размером с открытку и с одиноким стулом перед ней.

Остин попытался углубиться в газету, но поймал себя на том, что прикидывает, что Мэриан – прежняя Мэриан – подумала бы насчет Тэтчер в качестве премьер-министра. Он представил, как она страстно рассуждает о правах рабочих, при этом ее щеки от возбуждения разрумянились, а когда он не выдерживает и целует ее, она хихикает и выкручивается из его рук: «Остин, я же серьезно».

Он вдохнул и медленно выдохнул, как проколотая покрышка.

Представлять такое смысла не было, но Патрик своим завуалированным вопросом вынудил его снова задуматься о доме. Что он должен чувствовать, когда у него дома замолчавшая жена, своевольная сестра и, что самое болезненное, заброшенная дочь, смотрящая на мир широко открытыми глазами? Он смыл глотком пива поднимающиеся угрызения совести.