– Реформацию. Или революцию. Как пойдет, – говоришь ты, – я изменю ситуацию, чего бы мне это ни стоило, потому что происходящее здесь в корне неправильно. В итоге останется два варианта: либо я изменю этот город к лучшему, либо уничтожу его.

– …Либо он уничтожит тебя, – бубню я себе под нос, не в силах противостоять напору.

– Я должна постараться ради своей сестры. Я смогу выбраться отсюда через год, она – нет. Она должна жить в лучшем месте.

– Пару секунд назад ты говорила, что делаешь это для себя.

– Я не думаю, что Молли понравится сложившаяся ситуация, когда она начнет соображать чуть больше.

– Не хочу тебя расстраивать, но у тебя ничего не выйдет.

– С чего ты взял? Ты пытался?

– Говорю тебе, ты потерпишь поражение.

– Значит, пытался?

– Просто я знаю это место! – Я чуть повышаю голос.

– Так ты пытался?

– Нет!

– Вот что меня бесит в современном поколении: сдается, даже не попробовав.

– Слушай, я не Мартин Лютер^[7]. Я всего лишь подросток, и ты тоже. И я говорю тебе, никто не станет слушать, как бы права ты ни была.

Ты молчишь, зная, что спорить бесполезно, потому что я прав.

– Почему вы все такие лицемеры?

Я не отвечаю на этот выпад.

– Я уверена, что многих не устраивает происходящее. Но вы как живые стены, – заявляешь ты недовольно, – что бы плохого или несправедливого ни случалось, от вас это либо отскакивает, либо пачкает, но вы все равно стоите дальше, не пытаясь ничего изменить.

– Говорю тебе, не ввязывайся в это. Тебя уничтожат. Они тебя сломают, – продолжаю я, пытаясь тебя образумить.

Ты задумываешься о чем-то своем, тихо негодуя. Я молчу, не хочу больше ссориться.

– Сид! – раздается сзади.

Я удивленно оборачиваюсь. Кому бы это я мог понадобиться? Ты тоже оборачиваешься и, судя по виду, задаешься примерно тем же вопросом.

– Привет, как дела? – спрашивает Милитант.

Синтия Милитант живет напротив дома с фиолетовой крышей, а еще она ходит со мной на физику и биологию. Рядом с ней ее младший брат Том, как обычно смотрящий на всех с опаской не по годам взрослым взглядом.

– Вот со службы идем. – Я киваю в твою сторону: – Синтия, Том, это Флоренс…

– Я знаю, – тут же прерывает она.

Я теряюсь.

– Мы живем по соседству, – объясняешь ты.

Мне становится не по себе, и все потому, что отец Синтии и Тома, мистер Милитант, – воинствующий католик. Он ходит на все службы. Молится всегда и везде, по любому поводу. Соблюдает все католические посты. И самое главное – он не приемлет атеистов, вообще за людей их не считает и к этому же постепенно приучает своих детей. Поэтому мне страшно, ведь услышь они, что ты говорила пару минут назад, и для тебя бы уже готовили милитантский костер инквизиции. Да и меня бы на дрова пустили, как знающего о твоем отношении к Богу и никому не доложившему об этом.

– Нам пора, – говоришь ты, тоже чувствуя, что лучше с ними не связываться.

– Хорошего дня, – желает нам Синтия вежливо, но при этом подозрительно глядя на тебя.

– Спасибо, и вам тоже, – отзываюсь я, пытаясь смягчить ситуацию, но ты ей все равно не нравишься. Уж не знаю, как они это делают, но у Милитантов нюх как у собак: таких, как ты, они чуют за версту.

– Живо уходим отсюда! – шепчу я. Ты и не думаешь сопротивляться.

Когда мы отходим от них на безопасное расстояние, я считаю нужным провести небольшую лекцию.

– Знаю, мое мнение ты ни во что не ставишь, – начинаю я, – но сейчас слушай внимательно и не перебивай. Не вздумай с ними связываться и вообще ни с кем в этом городе! Они съедят тебя и не подавятся. Им даже жевать не придется. Они будут тебе улыбаться и желать хорошего дня, возможно, позовут тебя к себе на обед, но это все потому, что они чувствуют в тебе угрозу.

– А в тебе они ее не чувствуют?

– Я не угроза, – шепчу я.

– Может, ты и сам этого не осознаешь, но благодаря таким, как ты, их система никогда не будет работать. Для них главное не только, чтобы ты ходил на службы, а чтобы верил, а в церковь ты никогда не поверишь. Она для тебя такой же инородный элемент, как для меня.

– Прошу, последуй моему совету, иначе вы тут надолго не задержитесь. Ее отец – член городского совета, а тетя – директриса, как ты понимаешь, далеко не последние люди в Корке.

– Я не верю не потому, что мне так хочется. У меня на это много причин. Я знаю, что говорю. Церковь – один из главных источников всего порочного, что только существует на земле. А этот город почитает ее как святыню. Этот город отнял у меня слишком много…

Ты отводишь взгляд, живо о чем-то размышляя.

– Нам нужно писать про Толстого, – говорю я через минуту, пытаясь перевести тему. Ты следуешь за мной.

– Можно тебя кое о чем спросить?

Ты поднимешь усталый взгляд.

– Только ни слова о церкви.

– Нет, сегодня с нас хватит.

– Тогда валяй.

– Молли… – Я чуть мнусь. – Кто ее отец?

Ты осуждающе смотришь на меня. Конечно же, понимаешь, к чему я клоню. Ведь если она дочь твоего отца и Джейн, то, возможно, именно в этом кроется причина ненависти к ней, а если нет, то тогда я не понимаю, почему ты так относишься к своей тете.

– Я не буду обсуждать мою Молли.

Мы заходим во двор. Я останавливаюсь у калитки.

– Но если ты не скажешь, я буду долго ломать над этим голову и придумаю себе невесть что.

Ты поворачиваешься и пару мгновений что-то обдумываешь, а потом резко поднимаешь взгляд.

– Флоренс…

– Моя тетя – жена моего отца. Молли – их дочь. – Ты сжимаешь челюсти так, что кажется, твои зубы раскрошатся, как корка свежеиспеченного хлеба. – И больше мы к этой теме не возвращаемся. – Ты быстро поднимаешься по лестнице на крыльцо, попутно снимая ветровку.

Похоже, зря я спросил об этом – теперь мне хочется узнать еще больше.

* * *

Работа над Толстым стопорится, так как в следующие выходные у нас нет возможности встретиться. Ты не приходишь в школу уже в пятницу и говоришь, что твои выходные будут заняты подготовкой к академическому оценочному тесту для юридических вузов^[8], который пройдет в понедельник и результаты которого требует в том числе и Гарвардская юридическая школа.

Мы договариваемся, что я приду к вам вечером во вторник.

Выходные проходят в пронзающей до костей меланхолии, от которой к воскресенью становится дурно. Никто не язвит, не философствует, не хает Бога (хотя это я больше всего терпеть не могу), не испепеляет недовольным взглядом и не каменеет на службе. Вас просто нет, словно тебя и твоей семьи никогда не существовало. Это больно.

Мы встречаемся на английском, точнее, встречаемся только взглядом, ведь ты заходишь в класс ровно со звонком, и у меня не остается времени, чтобы сказать тебе что-нибудь. Я сразу же замечаю, что с тобой что-то не то. Ты бледнее, чем прежде, вся растрепанная, хотя обычно в школе твои волосы аккуратно заплетены.

После занятий я не успеваю тебя нагнать и в толпе тебя не замечаю – ты без красного рюкзака.

Я прихожу к вам к шести часам вечера, как мы и договаривались. Дверь открывает твоя тетя. Она тоже осунулась. Я начинаю серьезно беспокоиться.

– Добрый вечер, Сид. – Ее губы трогает легкая улыбка.

– Здравствуйте. А где Флоренс?

– Она в своей комнате.

Я растерянно гляжу в сторону второго этажа.

– Второй этаж, прямо, а потом вторая дверь направо, – объясняет она, пытаясь показать путь руками.

Я улыбаюсь и киваю. Все-таки твоя тетя очень хорошая. Конечно, я не Лакан^[9], но я так чувствую.

Вешаю куртку в коридоре и поднимаюсь. Останавливаюсь у твоей двери. Вдыхаю и выдыхаю. Захожу. Будь что будет.

Твоя комната – отдельный мир или даже вселенная. Все загромождено и заставлено, но при этом видно, что ничего нигде не валяется. Все на своих местах. Книги, лежащие на полу, находятся там, где и должны, а другого места им и нет, ведь книг у тебя больше, чем шкафов, где их можно было бы разместить.

На улице светло и, несмотря на ветер и холод, все еще светит солнце. Его лучи освещают твою комнату. В воздухе пляшут частички пыли.

В этой комнате мне многое нравится, но многое и удивляет. Во-первых, здесь нет зеркал. Вообще. И для девчачьей спальни это кажется очень странным – девчонки же любят на себя пялиться. Разве нет? Во-вторых, нет никаких баночек и коробочек с косметикой, разве что пара флакончиков на прикроватном столике. Ничего яркого и кричащего, а также розового, хотя я думал, что у всех девчонок что-нибудь в комнате должно быть розового цвета. Твоя комната больше напоминает кабинет древнего сумасшедшего ученого, нежели старшеклассницы. Вокруг одни книги. Они везде.

– Привет, – после затянувшегося осмотра местности говорю я.

Ты сидишь на кровати ко мне спиной и крутишь в руках что-то мелкое. Ты не сразу замечаешь меня, но спустя пару секунд все же одариваешь безжизненным взглядом, а потом снова смотришь в окно, хотя, скорее всего, даже не видишь, что за ним происходит.

– Что случилось? Ты в порядке? – интересуюсь осторожно, подходя ближе к кровати.

Ты продолжаешь что-то крутить в руках. Этим чем-то оказывается кольцо с ярким зеленым камнем. Интересно, чье оно? На тебе я его никогда не видел. Ты открываешь выдвижной ящик прикроватного столика, кидаешь в него кольцо и со злостью закрываешь.

– Флоренс?

– Почему все так зовут меня, я ведь никогда не была во Флоренции?^[10] – почти срываешься ты.

– Что случилось? Как прошел твой тест?

Ты тяжело выдыхаешь.

– Я не хочу об этом говорить. Давай работать над заданием. – Ты хватаешь очки и водружаешь их на переносицу. Я не знал, что у тебя проблемы со зрением.

Ты живо поднимаешься с кровати, стряхиваешь с джинсов невидимую пыль и берешь со стола ноутбук, мои записи и свои рисунки, которых стало больше (видимо, ты работала, пока меня не было). После чего раскладываешь это все на полу и садишься рядом, опираясь спиной на кровать.

Я сажусь напротив и неотрывно смотрю в твои глаза – кажется, они сейчас вылезут из глазниц, настолько больными смотрятся. Ты делаешь вид, что моментально погружаешься в работу. Я на коленях подвигаюсь к тебе, осторожно беру за подбородок и поднимаю твое лицо так, чтобы лучше видеть глаза. Ты опускаешь взгляд, хотя знаешь, что я не отстану. В таком положении мы замираем секунд на тридцать. В конце концов ты решаешься взглянуть на меня. Белки пронизаны красными лопнувшими прожилками. Что же ты с собой сотворила?

– Глаза красные. – Глупо, конечно, получается, будто ты сама об этом не знаешь.

– Я не плакала, – отвечаешь ты. – Просто новые линзы мне не подходят. К тому же я не спала всю ночь.

– Так нельзя. Будешь продолжать в том же духе и рано или поздно заболеешь.

– Что ты так печешься? Ты мне не нянька!

– Я беспокоюсь, – признаюсь я тихо, отодвигаясь, потому что твои губы, находящиеся так близко, меня слегка отвлекают.

– Не стî́ит. – Ты начинаешь неловко разбирать бумажки. – Я того не стою.

Иногда ты меня жутко пугаешь. Вообще-то в последние дни почти всегда. Ты не смотришь на меня, полностью сосредотачиваешься на том, что мы успели сделать еще на тех выходных. С одной из бумажек замираешь на пару секунд, а потом кладешь ее к остальным. Я успеваю заметить, что на ней написано.

– «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему»^[11], – цитирую я, вынимая вырезку из общей кучи. – Для тебя это сейчас как никогда актуально, да?

Мне действительно хочется знать, ведь видеть тебя в таком состоянии и не понимать, что происходит, болезненно.

– Не надо, – умоляешь ты, понимая, что я буду допытываться. Впервые в жизни ты просишь так искренне и так обреченно. – Пожалуйста. Не надо.