– Пообещай, что такой я тебя больше не увижу. И договоримся на этом, – предлагаю я серьезно, хотя, конечно, надеюсь, что смогу выведать все позже, когда ты отойдешь.

Ты поджимаешь губы, пытаясь улыбнуться, и киваешь.

Больше мы не произносим ни слова. Приступаем к работе. Почти целый час сидим молча. Это мучительно, потому что мне не терпится поговорить хоть о чем-нибудь. Пусть я и не скажу этого, но все же мы не виделись целые выходные, и я скучал.

Молчание прерывается, когда в комнату заползает Молли. Сегодня она в голубом платье, которое ей очень идет, в руках рисунок.

– Фло… можно я войду? – И это могло бы быть очень вежливым, если бы она уже не вошла.

– Ты уже тут, Пупс, – усмехаешься ты. Тебе явно становится лучше, когда ты ее видишь. И мне, кстати, тоже.

Она хлюпает носом и неуклюже подходит к тебе.

– У меня не получается, – говорит она расстроенно, – помоги мне… пожалуйста. – От ее «пожалуйста» даже у меня разрывается сердце.

Ты берешь рисунок.

– Привет, Сид, – вдруг говорит она, словно только что меня заметила.

– Привет… – Мне тоже хочется назвать ее Пупсом, потому что мне кажется это милым и ей это прозвище подходит, но тут же осекаюсь. – Молли.

– Некрасиво. Правда? – спрашивает она по поводу рисунка.

Ты поворачиваешь его, чтобы я мог высказать мнение эксперта, хотя в живописи я разбираюсь как свинья в апельсинах. Да и к тому же что бы Пупс ни нарисовала, я бы заверил ее, что она в тысячу раз лучше всяких там Леонардо да Винчи, и неважно, что она не знает, кто такой этот дядька со странным именем.

– Мне очень нравится, – говорю я, глядя на рисунок.

На нем изображена вся семья. Взгляд ребенка не подделать. По этому рисунку можно многое сказать о вашей семье. Вот мистер Вёрстайл: в костюме, с галстуком, деловым портфелем и мобильным в руках. Видимо, всегда занятой.

Рядом с ним твоя тетя. В одежде Джейн меня ничего не смущает, больше напрягает то, что она стоит за твоим отцом, хотя обычно дети не задумываясь рисуют всех на одной линии. Значит ли это, что твой отец полноправный и неоспоримый глава семьи?

Возле Джейн Молли изобразила саму себя в том самом голубом платье, в котором она сейчас. На рисунке она единственный человек с улыбкой, хотя опять же, помню, что Пит тоже рисовал что-то подобное и у него поголовно все улыбались, а я был весь в веснушках. Он рисовал их и на одежде, хотя очевидно же, что там их быть не должно.

С правого края на рисунке находишься ты – самый интересный персонаж, которого даже Молли трудно разгадать, хотя всех остальных она показала очень точно. Ты в темно-бордовой юбке по колено и в жакете такого же цвета, судя по всему, это форма какого-то учебного заведения. Рядом с тобой стопка книг. Ты в очках. И, в принципе, это все, что я вижу в твоем образе, хотя все же одна интересная деталь присутствует. Несмотря на то что в левом углу светит солнце, над тобой большая черная туча, из которой дождь льется прямо на тебя. И что бы это могло значить?

– Молли, а это что? – Я тыкаю пальцем в тучу.

Ты отворачиваешь от меня рисунок, но снова на него не смотришь, потому что, скорее всего, знаешь, почему над тобой туча.

– Фло в последнее время грустная. С ней такое бывает. Это все из-за дождевых туч. Дождь никто не любит. Ну а потом тучи проходят, и все снова становится хорошо, – объясняет она, забирая рисунок. Детская наивность. Даже не знаю, кто ее на это надоумил, если не ты.

– У тебя замечательный рисунок. Тебе не нужна моя помощь, – говоришь ты искренне, пытаясь перевести тему.

– Я тоже так думаю, – поддерживаю я.

Молли чуть призадумывается.

– Вы правда так считаете? А то ведь у меня должно быть лучше, чем у этого Бакли. Он такой противный.

Насколько я понял, Бакли – одноклассник Молли, с которым она вечно соперничает за звание лучшей в классе.

– У тебя по-любому лучше, – говорю я с улыбкой.

Она пожимает плечами.

– Пойду покажу маме. – Она разворачивается и, не отрывая взгляда от работы, идет к выходу. – Но если ей не понравится, я вернусь, и ты мне все перерисуешь, – по-детски мило угрожает она тебе.

Ты киваешь, и она скрывается за дверью.

– Она прелесть.

– Но почему же ты ей врешь?

Ты делаешь вид, что не понимаешь, о чем это я.

– Дождевые тучи никто не любит бла-бла… В дожде нет ничего плохого.

– Можно промокнуть и заболеть, – парируешь ты.

– Да, а еще можно нечаянно подавиться завтраком и задохнуться.

– Ей шесть. Ее мир должен быть сказкой, и я не вправе это рушить.

– Как благородно.

– Кроме нее, мне никто не важен.

Я молча негодую.

– Все врут детям. Говорят, что их принесли в капусте, что есть Санта-Клаус и Зубная Фея. Так что теперь? Это ложь во спасение, если хочешь.

– Не хочу, спасибо. Как же до тебя не дойдет? Я злюсь не от того, что ты врешь ей, а от того, что ты ведешь себя со мной так же, как с ней, будто мне шесть. Но, если ты не заметила, я несколько старше. И если уж на то пошло: ты впустила меня в свой мир и постоянно провоцируешь на подобные разговоры, тогда, будь добра, посвяти в свои тайны.

– Ты все время забываешься. – Ты встаешь с пола. – Я впустила тебя лишь на время.

Я тоже встаю, потому что иначе кажусь себе слишком мелким, чтобы бороться.

– Ты не просто та, с кем я делаю это дурацкое задание. Боже! Ты кажешься такой умной, но не понимаешь очевидных вещей. Ты… меня интересуешь. Еще с того момента, как я увидел тебя в церкви.

– Не смей! – Ты пытаешься закрыть уши руками.

– У меня никогда не было никого, с кем я мог бы вот так поговорить, с кем не нужно было бы притворяться. Мы постоянно спорим. Но за эти выходные я кое-что понял: как бы плохо нам ни было вместе – порознь нам в тысячу раз хуже.

– Почему ты не можешь просто игнорировать меня?

– Ты мне интересна. Думаешь, в округе слишком много интересных людей? Как бы не так! Все пустые. А ты, что бы ты там о себе ни думала и ни говорила, ты, – я выдыхаюсь, – вулкан мыслей, эмоций, чувств, информации, который… вот-вот взорвется.

– Тогда беги, пока не поздно. – В твоих глазах стоят слезы. От этого у меня внутри все переворачивается.

– Я не желаю прятаться от чумы. Я хочу ее остановить.

– Мой организм уже полностью ею пропитан. Такова моя защитная реакция на это общество. Не чувствовать проще.

– Не чувствовать невозможно, только если ты не робот, а видя, как ты смотришь на Молли, я знаю, что это не так.

– Люди жестоки. Я пытаюсь уберечь ее… и себя. Люди – монстры, единственные монстры на этой планете, единственные существа, которые могут причинять вред ради удовольствия, единственные, кто убивает себе подобных ради выгоды. Я жалею, что принадлежу к такому виду, как человек.

– Тогда представь, что ты не человек, и мы пойдем дальше, если тебе так будет проще.

Ты тяжело вздыхаешь.

– Ты ведь не отвяжешься?

– Нет.

Ты опускаешь взгляд. И тут в комнату снова вбегает радостная раскрасневшаяся Молли.

– Фло! Фло! Папа пришел. Ему понравился мой рисунок. Идем познакомим Сида с ним.

– Он уже уходит, детка, – говоришь ты ей.

– Да, Сид уже уходит, – отзываюсь я эхом.

Молли это не нравится, но расстроиться она не успевает, так как Джейн зовет ее снизу. Она тут же убегает.

– Пока, Сид! – кричит она, уносясь.

– Давай на сегодня закончим, – говоришь ты, начиная складываться. – И чтоб ты знал, я не хочу делать тебе больно, но иногда не получается так, как хочется… Ну, ты и сам знаешь.

Октябрь

Сид Арго

В начале октября в школе начинают поговаривать о предстоящей театральной постановке. Подобные вещи в Корке проводятся каждый год. Например, в прошлый раз ставили «Отелло» (честно говоря, вообще не припомню постановок не по Шекспиру). Представляют спектакль перед Днем благодарения^[12], в четвертую среду ноября (в этом году двадцать третьего ноября). Готовиться начинают обычно за полтора месяца, поэтому прослушивания проходят в начале октября и длятся несколько дней. Я на них, конечно же, никогда не ходил и в этом году тоже не собираюсь. А все потому, что жутко боюсь сцены. Перспектива нахождения перед сотнями людей, включая родителей, преподавателей и учеников, совсем не привлекает. Но со временем всеобщее помешательство все же охватывает и меня. Тебя же это, похоже, совсем не интересует.

Я больше не пытаюсь допрашивать тебя, понимаю, что ты не готова открыться. В последнее время мы общаемся реже, по большей части из-за того, что ты меня избегаешь. Но я знаю, что рано или поздно ты вернешься, хотя бы из-за проекта по литературе.

После уроков я иду на спортивную площадку, где ребята играют в баскетбол. Я помощник тренера, а попросту говоря, мальчик на побегушках. Не то чтобы мне слишком нравится эта работа, но она дает возможность присутствовать на городских чемпионатах бесплатно и играть в баскетбол, пока никто не видит, к тому же это запишут в мою школьную активность, а это важно при поступлении в колледж.

Я устраиваюсь на ступенчатых сиденьях возле тренера, который наблюдает за играющими, время от времени вскакивая и крича на них. Начинаю писать черновой вариант сочинения по «Гамлету». Иногда поглядываю на ребят из команды. Мне нравится смотреть, как они бегают по площадке, передавая друг другу мяч и закидывая его в корзину. Просто потому, что кажется, будто я бегаю вместе с ними. И только по дороге домой я понимаю, что это невозможно. Причина тому – больное сердце, с которым, как говорили врачи, я не доживу и до пятнадцати, но вот мне семнадцать, и я все еще тут.

Баскетбольная команда в школе существует сравнительно недолго, около десяти лет. И вот уже на протяжении четырех лет капитан, разыгрывающий защитник и лучший игрок команды, гордо именуемой «Соколы», – мой старый «друг» Кевин Рэм, получивший негласное звание местного Коби Брайанта^[13].

Также в составе «Соколов» на позиции атакующего защитника играет и Брэндон Реднер, который из кожи вон лезет, чтобы стать лучшим. На баскетбольной площадке они с Рэмом постоянные соперники, из-за чего команда проиграла несколько игр. Брэндон ни в какую не хочет давать Кевину возможность забить победный мяч. Тренер пытается исправить ситуацию, но у него не выходит.

Я не понимаю, зачем Брэндон пытается стать лучшим игроком. Ему не нужен спорт, чтобы поступить в колледж. У него и так, судя по всему, будет с десяток предложений, включая два университета «Большой тройки»: Принстон и Йель, о которых он так мечтает. Да и в спорте он на порядок ниже Кевина. Ведь скауты^[14], приходящие на игры, смотрят именно на Рэма, потому что, как бы плохо он ни учился, в баскетболе он довольно неплох. Настолько неплох, что, вероятно, сразу после школы начнет карьеру в НБА^[15] или получит спортивную стипендию и поступит в колледж. Возможно, даже в приличный, если, конечно, подтянет средний балл. Я стараюсь не думать об этом – если бы у меня не было проблем со здоровьем, я бы тоже мог получить такую стипендию.

– Готовишься к прослушиванию? – интересуешься ты, опускаясь на сиденье рядом. Задумавшись, я не заметил, как ты подошла.

– Реднер, передавай! Передавай, черт тебя дери! Да что же это такое? – Тренер вскакивает, подходя ближе к площадке. Он переживает даже за тренировочные игры так сильно, что иногда я всерьез начинаю беспокоиться о его здоровье.

– С чего бы это?

– Оно разве не сегодня? – удивляешься ты.

– Да, кажется, – отвечаю я нарочито неуверенно, хотя точно знаю, что сегодня, – я отметил этот день в календаре.

Ты вопросительно поднимаешь брови.

– Я не пойду, – говорю я, опуская взгляд в книгу. Пытаюсь сосредоточиться на чтении первой попавшейся строчки: «Век расшатался – и скверней всего, что я рожден восстановить его!»^[16]