Слово «развод» Павлик знал – своего самого первого, настоящего папу уже толком не помнил, а вот это слово отпечаталось в памяти намертво, поделив их с Мамой жизнь на «до» и «после». Ему даже стало жаль соседку.

– Что делать-то с котейкой будешь? – спросила Карина.

– Домой отнесу.

– Уверен? Ваш-то синяк похуже моего аллергика. Зашибить может.

– Синяк?

– Ну, батя твой. Или кто он там тебе, отчим?

«Синяк» – звучало забавно. И, главное, очень подходило дядь Гере с его синими пальцами. Павлик улыбнулся:

– Отчим, наверное. Но «синяк» прикольней!.. А я его «мятый» называю.

– Мятый? И то правда, этот его пиджак идиотский… Ха! Мятый синяк, во как!

На этот раз рассмеялись они оба.

Нахихикавшись вдоволь – у Павлика с непривычки даже скулы заныли, – вернулись к обсуждению того, что делать с котенком. Карина предложила найти Рыжику местечко на лестничной клетке рядом с мусоропроводом и лифтами.

– Но там же грязно…

– Так мы временно. Обустроим все как надо, я коврик притащу. Давай только не на вашем этаже, а у нас, чтобы мятому синяку глаза лишний раз не мозолил. Уговор?

– А твой папа, он не синяк?

– Говорю тебе, он ал-лер-гик. Чихает на шерсть кошачью, понял? Ну что он Рыжику сделать может, зачихает его до смерти, что ли?

Павлик опять хихикнул. Еще никогда они с соседкой так долго не разговаривали, как сегодня. И это оказалось на удивление весело и приятно.

– И потом, – продолжала Карина, – он у нас не чета урке вашему. Мы ж под вами как раз живем, получается. Слыхали, как и что этот «мятый» орет, когда нажрется. Еще и лупит тебя небось… Наш батя не такой. Наш – бесхребетный.

– Без-хер…

– Гы, ну типа того, да. Червяк он. В смысле, характера не имеет, стержня в нем нет. Потому, видать, и развод…

Павлик спросил, что будет, когда «временно» закончится – оно же должно когда-нибудь закончиться, если «временно»?

– Ну, знаешь… Может, заберет себе кто… А не заберет, так сами что-нибудь придумаем. К ветеринару отвезем или в питомник.

– Питомник?

– Это типа детского дома, только для котят. В курсе, что такое «детский дом»?

Павлик был в курсе. Его самого когда-то забирали у Мамы, на долгих полгода, и ему в детском доме совсем-совсем не понравилось.

– Ну, это на самый крайний случай, – успокоила Карина.

К тому моменту они уже поднялись на ее восьмой этаж и продолжали разговор, стоя на площадке перед мусоропроводом, возле окна. Окно было немножко приоткрыто, но Карина захлопнула ставню, «чтоб Рыжика не продуло». Сбегала к себе, а вернулась уже без куртки и рюкзака, зато с маленьким ковриком под мышкой, бутылкой молока и глубоким блюдцем.

– Когда мои разведутся, батя, наверное, съедет. Тогда заберу домой… Но ты сможешь заходить в гости, навещать котейку!

Павлик тяжело вздохнул, смиряясь. Что делать… Опустил Рыжика на коврик. Осторожно подпихнул дрожащий пушистый комочек к миске с молоком: «Пей давай». Котенок орудовал крохотным язычком минуты три, не меньше.

– Во бедолага! – покачала головой Карина. – С голоду помирает, наверное.

– Я принесу!.. Сейчас!.. У нас колбаса есть!..

Павлик пулей пронесся мимо лифтов, выскочил на лестницу и бегом взлетел на свой девятый этаж. Нырнул в прихожку и пронесся дальше, не разуваясь, прямиком на кухню. Где и встал как вкопанный.

Новый папа был дома. И не один.

Кухня будто плавала в тумане. За столом, у распахнутого настежь окна, помимо дядь Геры, сидели еще двое, такие же небритые и очень коротко, под «ежик», стриженные. В тренировочных штанах, хотя и совсем неспортивного вида. Один помоложе, в просторной однотонной футболке с длинным рукавом. Другой постарше, с седой щетиной, в тоненькой майке на голое тело, как мужик из «Нашей Раши». Взгляд Павлика приковали к себе узоры на плечах дядь-Гериного друга, такие же синие, как и пальцы отчима, только более сложные: там были звезды, а еще купола, а ниже, под тканью, похоже, скрывалась целая галерея. На столе – Мамины кружки для чая, початые бутылки из-под вина и водки, переполненная до краев пепельница. Рядом лежал надорванный пакетик «Читос», стояла тарелка с нарезанной крупными кусками «докторской», а вокруг были рассыпаны игральные карты. Еще там же, на перепачканной скатерти, почему-то валялись погнутая алюминиевая ложка, огрызки какой-то резиновой трубки и – самая для Павлика удивительная деталь во всем этом натюрморте – шприц. Как из больницы, только такой же грязный, как и все прочее.

Тот, что помоложе, обратил внимание дядь Геры на пасынка:

– Слышь, Петрович…

Мятый Человек нехотя приоткрыл свои мятые глаза и посмотрел на Павлика мертвенно-мятым взглядом.

Постепенно там, в глазах у дядь Геры, разгладилось. Необычно широкие зрачки, поблуждав в сигаретном дыму, сфокусировались на замершей в проеме кухонной двери фигурке. Дядь Гера засмеялся – и смех из его горла выскочил тоже какой-то мятый, комканый, с похожим на звук рвущейся ткани хрипом:

– Кепаса, малой… Чо, нагулялся уже?

Тот из гостей, что постарше и со звездами на плечах, медленно затушил окурок о край стола, рядом с пепельницей. При этом словно ненароком сдвинул локтем шприц и ложку подальше. Спросил тихим и злым голосом:

– Это что еще за штрих?

Дядь Гера лениво отмахнулся:

– Людки моей сопля, не признали, что ли… Та не стой, как пень, чико! Топай сюды. Поздаромкайся с людьми-то.

Павлик одеревенело шагнул вперед. Ему не нравилось, когда дядь Гера называл его «чикой», но еще больше ему не нравились эти странные, такие же «мятые», как и отчим, люди. Которые почему-то, оказывается, должны были его, Павлика, узнать, хотя сам он их первый раз в жизни видел.

Как назло, ужасно захотелось в туалет. Но дядь Гера не отрывал от пасынка глаз с черными расширенными зрачками, и ослушаться его было страшно. Павлик протянул ладошку, заранее морщась от будущей боли. Однако старший из мужчин приветствие вовсе проигнорировал, а молодой визгливо, по-шакальи – точь-в-точь как Табаки в мультике про Маугли – расхохотался:

– Поздоровей видали, штришок!

Остальные тоже засмеялись. Не так, как Карина давеча, а как это делают взрослые, не взаправду. Как дядь Гера – фальшивым и недобрым «мятым» смехом.

Потом отчим вкрадчиво поинтересовался:

– Так ты чо приперся-то, чико?

– Мы там, на улице… Мы котенка нашли, – еле слышно ответил Павлик. В паху у него уже все ныло.

– Котенка, говоришь. – Дядь Гера облизнул губы.

– Он… – Павлик посмотрел на тарелку с «докторской». – Он голодный.

– Да и срать! – сверкнул фиксой дядь Гера. Повторил задумчиво, глядя вновь куда-то уплывающим мимо Павлика взглядом: – Котенок, значит… Компренде, амиго… А знаешь, как мы в твои годы с кошаками прикалывались? О, буэно…

И снова облизнулся. Словно услышал про какое-то вкусное блюдо, вроде пюре с «коклетой» – Павлику они нравились больше всего из нехитрого набора в Мамином буфете.

– Дворовых собак на них науськивали, ясен пень. Но это еще цветочки! Бывало, соляры какой стырим, обольем кошака, спичкой чиркнем и ракету запустим… А то еще леской, было дело, яйца ко́шачьи перетянем, другой конец к чему-нить привяжем – и с окна его, кота, значит, красным дождичком да на прохожих!

Кухня снова взорвалась громким и злобным, прямо-таки звериным хохотом.

– Так что ты давай, вали к своему кошаку, – вдруг резко прекратил смеяться дядь Гера. Дыхнул дымом и чем-то еще, кислым и тухлым. – Не мешай людям отдыхать культурненько… Компренде, маль-чико?!

А потом взял и просто вдавил окурок в лоб Павлику – тот даже чуть припустил в штаны, не столько от боли, сколько от страха и неожиданности. Несколько колючих искр осыпались с пеплом мальчику на нос и щеки.

– И это, слышь, штришок, – добавил молодой, тот, чей смех был похож на шакалье тявканье. – Ты же мамке-то своей нас не штриханешь, а?

– Не штриханет, – уверенно произнес старший из троицы. – А не то Петрович с его мелкими причиндалами тот же фокус-покус проделает, что и с котовьими яйками в детстве исполнял. Верно говорю, компрачикосы?

– Си, си…

– Губой тряси! На вот, малой, держи. – Старший подхватил со стола тарелку с колбасой и сунул Павлику в трясущиеся от ужаса руки. – Не обессудь, чем богаты… Только помни, что я сказал. Мамке ни слова. Ты понял?

– Компренде, маль-чико, а? Повтори!

– Ком… перде…

– Буэно. А теперь вали на хер.

Вдохнуть полной грудью Павлик рискнул только в коридоре, когда прижался взмокшей спиной к двери, из-за которой все еще доносился зычный хохот дядь Геры и старшего из гостей, перемежаемый шакальим подвизгиванием молодого. Пи`сать хотелось ужас как, но задержаться в квартире хоть на минуту, чтобы зайти в уборную, Павлик побоялся. Вместо этого, оставив тарелку с колбасой на подоконнике, справил нужду у мусоропровода на своем этаже. После чего, подхватив съестное, спустился на ватных ногах к Карине и Рыжику.

– Ты куда пропал-то? – Карина сидела на корточках перед ковриком, так что сердитое красивое лицо оказалось практически вровень с головой Павлика. Куртку она снова накинула на плечи. – Я уж думала, все. Вот, сгоняла сама в «Пятерку» за парком, затарилась.

– Что такое «компрачикос»? – спросил Павлик, спихнув колбасу с тарелки на коврик, в кучку с кошачьим кормом.

– Фигасе ты выдал! Ну, это типа бандиты такие были. Опасные вроде, детьми торговали… Погоди, а ты где про них услышал?

Павлик, помня угрозы дядь-Гериного приятеля, ничего не ответил, только пожал плечами. И погладил Рыжика. Тот, наевшись-напившись, сначала было улегся на коврик, но потом разлепил сонные глазки, неуверенно поднялся, мяукнул обиженно. Покачиваясь, сделал несколько шажков к трубе мусоропровода. Взял да и обкакался, чем изрядно повеселил новообретенных друзей. Карина, конечно, для виду поохала, пробормотала ворчливо что-то про «мелких серунов» и насчет того, что «все вы, мужичье, одинаковые». Но Павлик заметил, как соседка кривит губы, силясь скрыть улыбку. И сам прыснул со смеху, вспомнив, что чуть ранее мочился у другой такой же трубы: и правда ведь, получается, они с Рыжиком «серуны-ссыкуны».

Потом Карина опять ушла к себе, а вернулась с половой тряпкой и совком, чтобы наскоро прибрать за котенком. Рыжик же, успокоившись, задремал рядом с блюдцем. Так до самого вечера втроем и просидели.

Стали оживать лифты – взрослые возвращались с работ. В шахтах то и дело тряслись и гудели, поднимаясь и опускаясь, кабины. В одной из них, вероятно, свалили приятели дядь Геры. По крайней мере, Павлик на это очень надеялся.

Наконец, когда на площадку восьмого этажа вышел худенький и кудрявый (и поэтому немножко смешной) дядечка в сером полупальто и очках на тонком длинном носу, Карина поднялась со вздохом:

– Ну, вот и батя…

«Батя» Карины казался скорее ее старшим братом, чем отцом. Заметив ребят, окинул четырехглазым взором их импровизированный лагерь. Но ничего не сказал – просто встал, спрятав холеные руки в карманах. Молча ждал, пока дочь распрощается с друзьями.

– Пока, Рыжик. До завтра, сосед!

– До завтра, Карина…

Оставшись один, Павлик сел прямо на грязный холодный пол. Привалился спиной к стене, накрыл ладонью Рыжика. Запустив пальцы в мягкую шерстку, почувствовал легкую вибрацию крохотного тела – котенок тихонько мурлыкал во сне, источая успокаивающее тепло. Это тепло передалось руке Павлика и, постепенно поднимаясь и словно растекаясь у него под кожей, достигло груди. Мальчик не заметил, как задремал, убаюканный кошачьей колыбельной.

Проснувшись, первым делом проверил, на месте ли Рыжик. Затем прислушался – сверху, с девятого, доносились неразборчивые приглушенные крики. Подскочив как ошпаренный, побежал к своей квартире. Но к тому моменту, когда он влетел в прихожку, ссора уже перетекла во что-то вроде примирения – из спальни опять раздавались ритмичные скрипы и стоны.