В трубке булькающий звук. Опоздала. Она положила трубку и стала на нее смотреть, ожидая повторного звонка. От сознания, что день начинается вот так, с неудачи, захотелось плакать. Она слышала телефон на периферии сна. Звонки вошли в ее сложное и довольно навязчивое сновидение с участием русских и, возможно, их низенького космонавта собственной персоной. Теперь все, извлечена оттуда. Кто-то шинковал там грибы. Почему-то это ее пугало.

Она вернулась в спальню и надела пеньюар. Она говорила: пеньюар, хотя скорее это был капот или даже халат, впрочем, очень даже симпатичный, стеганый, с рисунком из желтых и оранжевых роз. Ступни сами нашли шлепанцы у края кровати. Она раздвинула занавески перед маленьким окном с глубоким подоконником и поглядела в туман. День начинался сызнова. Третий раз? Первый был, когда она услышала звонок на тисмейде^[16] и все прочее, что проделывала эта машинка. Щелчки, шипение. Он спросил, хочет ли она чашку, но она не хотела, только спать. Слышала ли она, как он вышел? Или уже была с русскими и с грибами? Раньше всегда поднималась приготовить ему завтрак, но последний месяц перестала, остается в постели. Он сам это предложил. И, может быть, очень даже доволен утренней самостоятельностью. Так, возможно, ему и проще. Тост, мармелад, новости по Би-би-си. Как бы то ни было, он не жалуется.

Второе пробуждение было из-за телефона. Третье сейчас: день за окном, окутанные деревья по ту сторону дороги, оцепенелый дом, ее собственное оцепенение, прохладный воздух около стекла. Она прикрыла глаза. Начинается? Последнюю неделю ее не тошнило; она надеялась, что с этим покончено. Эрик сказал – вероятно; ну, или вполне возможно. Она прошла по коридору в туалет рядом с ванной и встала в ожидании. Там имелось окошко размером с ее лицо, и она, чтобы отвлечься, выглянула. Это была другая сторона дома, снаружи сад позади него, ясень, часть поля. Ферму из-за тумана видно не было. Ей становилось легче. Ничто не вечно, все проходит. Она переместилась в ванную, дернула шнур, зажигая свет, скинула шлепанцы и встала на весы. Цифирки побежали, остановились. Она сошла с весов и направилась к зеркалу. Оно было в полный рост и привинчено к стене между дверью и радиатором. Она подняла ночную рубашку. Пристально посмотрела на себя, тронула кожу, повернулась боком, вгляделась еще раз, затем позволила рубашке упасть, застегнула пеньюар и всунула ноги обратно в шлепанцы.

В спальне почистила зубы перед раковиной. На стене над умывальником висела репродукция старой картины – «Портрет четы Арнольфини». Свадебный подарок от одного из друзей Эрика, с которым он изучал медицину в Манчестере. Подарок, возможно, шутливый – у друга была ироническая жилка. Если так, шутку свою он не объяснил, по крайней мере ей, хотя танцевал с ней на свадьбе. Может быть, посчитал, что они сами должны понять.

Изображены были мужчина и молодая женщина. У мужчины – лошадиное лицо без единой волосинки. На нем большая темная шляпа, настолько же темная, насколько он бледен лицом. Одной рукой он держит – не стискивая, но, думалось ей, с некой символической уверенностью – руку супружницы. Другую руку приподнял, то ли благословляя, то ли призывая ее умолкнуть, ее и всех, пока мозг позади этого длинного белого лица решает какую-то задачу. Она одета в зеленое. Беременна или выглядит беременной, свободная ладонь лежит на раздутой зелени платья. Трудно сказать, куда она смотрит. Не на него, не на супруга. На заднем плане кровать с красным пологом. Наверху затейливая латунная люстра, на стене зеркало, выше него какая-то надпись, за открытым окном угадывается дерево. Все в этой картине затаило дыхание, она вся – пауза, длящаяся сотни лет, вопрос, ожидание, в ней ничто не может двинуться, пока он не опустит руку и не сообщит, чтó он надумал. Тогда она сможет поднять глаза и сказать свое. Если ей позволено говорить вообще.

Она иногда думала, что лучше бы Эрик эту репродукцию не вешал. Ей казалось, он ее даже не замечает. Его не интересовала живопись. Она бы предпочла что-нибудь приятное кисти Ренуара, или зеркало, или просто стену. От этой картины исходила какая-то неизвестность, тайна какая-то. Головоломка.

Она убрала кровать, подняла с ковра с его стороны чашку и блюдце и пошла к лестнице. На полпути вниз услышала звук – словно открылась входная дверь. Замерла на ступеньке и придержала дыхание. Что, перепутала дни? Это миссис Радж вошла? Но не слышно возни, не слышно, как она снимает пальто, нет ее приближающихся шагов через гостиную.

Она отнесла чашку с блюдцем на кухню, поставила в раковину и вышла в прихожую. Оказалось – почта. Она была рассыпана на коврике. Перебрала ее, ища голубой конверт авиапочты, розовые марки с реактивным лайнером, с куполом здания, напоминающего собор Святого Павла, – Капитолий, кажется? Или Сенат? Она ждала письма, но Вероника ненадежная корреспондентка. Неделями ничего, потом вдруг страницы и страницы крохотным почерком, сплошь сплетни и хихи-хаха. И порой посылка – впрочем, с лета не было ни одной. Ну, сестра занятой человек. У нее работа! Работа плюс муж.

Вся почта была Эрику. По большей части, похоже, счета, которые он имел смешную привычку просто выбрасывать. Она положила все это на шкафчик с проигрывателем и пластинками и вернулась на кухню. Вдруг почувствовала сильную жажду, жажду и голод. Стоя выпила перед раковиной кружку воды, затем включила электрический чайник, отрезала кусок хлеба, обильно намазала его маслом и, не садясь, начала есть, держа хлеб двумя руками и глядя в окно. Я как мышь Ханка Манка^[17], подумала она и впервые за утро улыбнулась.

Отрезала еще один ломоть хлеба. Этот намазала мармеладом, который сварила сама по маминому рецепту. Пятнадцать банок в прохладной кладовке: Померанцевый 1962. Не такое прозрачное желе, как хотелось бы, но все же есть чем гордиться, и она к слову упомянула мармелад маме, с которой раз в неделю говорила по телефону.

Чем сегодня заняться? Ей противно было считать себя… какой? Ленивой, разболтанной, инертной, равнодушной. Противно было думать, что она выглядит так в глазах Эрика или даже в глазах миссис Радж. Ведь по натуре она труженица; что-что, а это она о себе знала. Когда они с Вероникой росли, именно сестру ругали, и не без оснований, за безделье, за пустую мечтательность. А сейчас у Вероники есть работа. Какая именно, Айрин не было вполне ясно. В одном из писем говорилось, что она прославленная машинистка в университетском офисе, но, судя по всему, там нечто большее. Так или иначе, она не валялась по утрам в постели, жалея себя.

Айрин вымыла руки, тщательно вытерла их чистым полотенцем и пошла к полке на дальней стене кухни, где стояло ее собрание поваренных книг. Она сняла оттуда «Современную практическую кулинарию». Сняла «Энциклопедию мировой кулинарии». Сняла свою любимую «Средиземноморскую еду» Элизабет Дэвид. Эту книгу ей подарила Тесса, ее «эстетствующая подруга», как ее называл Эрик. Тесса жила в Лондоне и крутила роман с женатым человеком – с драматургом, известным в кругах любителей небольших театров, среди тех, кого заботили такие вещи, как термоядерная война и север Англии^[18]. Айрин, конечно, тоже все это заботило. Она читала редакционные статьи в «Геральд», слушала дискуссии по Третьей программе Би-би-си. Около кровати у нее лежала книга Ричарда Хоггарта «Об использовании грамотности»^[19]. Эрик не раз заговаривал о Хоггарте. Теперь, когда ей лучше, самое время взяться за него как следует; не потому, что надо, а потому, что хочется.

Жена драматурга, видимо, знала о его романе, знала и соглашалась. Жена – актриса. Соглашалась или, может быть, мирилась от безвыходности. Когда Тесса приедет в гости, можно будет спросить. Интересно же. Драматурга Тесса вряд ли с собой возьмет. Есть черта, за которую не заходят, хотя где она, эта черта, становилось трудно понять.

Она принесла с полки у телефона свой блокнот и шариковую ручку, отодвинула тарелку Эрика с остатками завтрака (крошки, мармелад, столовый нож), села за стол и сняла с ручки колпачок. Кое-какие вопросы требовали решения. Во-первых, сегодняшний ужин. Пятница – по-хорошему, конечно, должна быть рыба, но рыбный фургон на этой неделе почему-то не приехал. Вчера вечером (это чуть ли не последняя мысль была перед тем, как заснуть) ей пришел в голову рататуй. Почти все необходимое имелось: банка помидоров, лук, красный перец, стеклянная банка с блестящими черными маслинами, которую Габби в сентябре подарил Эрику на день рождения. И у нее есть чеснок! Осенью у них в деревне появился француз в смешной французской машине (ничего общего с машиной Эрика). Постучал в дверь, одетый в бретонскую тельняшку. Курил не то «голуаз», не то «житан». На голове берет. А через плечо – связки розового лука и чеснока. Он рассмеялся, увидев ее лицо, и с очаровательным акцентом объяснил, что приплыл на пароме и объезжает сельские места. От него пахло луком, темным табаком, солью, чужими краями. Она достала кошелек и купила две связки лука и одну чеснока. Большую луковицу в самом низу связки он назвал капитаном.

– Merci, Madame, et bonne journée!^[20]

– До свидания, – отозвалась она, а потом прокричала вслед: – Bonne journée à vous, Monsieur!^[21]

Французский у нее был в школьном аттестате. Она очень хорошо по нему успевала.

Итак, рататуй. И, может быть, ей повезет и в местном магазине окажутся, например, свиные стейки на кости.

Как ни странно, за три года брака она не поняла толком, чтó он любит. Эрик был не из тех, кого ее отец называл знатными едоками. Что ему сгодится, что он будет есть без вопросов, было вполне ясно. То, на чем он вырос, – и он, и все, в той или иной степени, потому что война и так далее. Но всю жизнь запеканка из мяса с картошкой? Капустно-картофельное жаркое? Все скучное до невозможности. Он сказал однажды, что ей бы следовало его просветить. Он имел в виду пищу, конечно, потому что ни в чем другом она просветить его не могла.

Не столь неотложным, как ужин, но более важным – внушающим тревогу – было все, что касалось Рождества и приема гостей в День подарков 26 декабря. Это будет первое Рождество, когда они не поедут к ее родителям. Эрик уперся, и она не настаивала. Вероника в этом году приезжать не собиралась, и смотреть, как Эрик и ее отец сидят, держась за рюмки с портвейном и выискивая, о чем, осмысленном для обоих, поговорить, ей не хотелось. Родители были недовольны и не стали этого скрывать. Они будут, она знала, проявлять недовольство еще долго после Рождества. И на следующий год поднимут эту тему. Но она теперь миссис Эрик Парри. Ее место не там, а здесь. Пора им привыкать.

Что же до приема гостей, ей начинало хотеться, чтобы он не состоялся вовсе, но приглашения были разосланы, и кое-кто их уже принял. Не такое уж большое сборище, человек двадцать, если явятся все. Она будет рассчитывать на двадцать пять. Эрик сказал, гости обычно хотят только выпить, можно ограничиться хрустящей картошкой и арахисом, но как это будет выглядеть? Добро пожаловать, возьмите орешек. Возьмите два. Еще он высказал мысль, что угощение может приготовить миссис Радж, но миссис Радж, насколько она знает, способна разве что испечь сконы. Уборщица всего-навсего.

«Средиземноморская еда» открылась на рецепте бекасов на шампурах. Что и говорить, эффектная альтернатива арахису. Она вообразила блюдо, передаваемое из рук в руки. Засмеялась, удивила этим себя, утихла, перевернула страницу. Фаршированные помидоры по-гречески? Или долмадес: «маленькие рулетики из аппетитного риса в виноградных листьях». Где можно раздобыть виноградные листья? В конце книги были адреса, чтобы заказать нужное. Или она может задать задачку миссис Кейс в местном магазине. Ей регулярно доставляют из города партии продуктов. Где-нибудь да должны в Бристоле быть виноградные листья.