Она зевнула, подняла голову, посмотрела в сад. Туман теперь походил на протершуюся ткань, стал серой дымкой дождя, висящего в воздухе из-за невесомости капель. Сад выглядел неухоженно, слегка печально. Зеленая мокреть и коричневая мокреть, мертвая чернеющая листва на лужайке. На декоративной яблоне птичья кормушка. Из нее клевал крупу воробей. Два других ждали очереди.

Она встала и включила радио – Би-би-си, внутреннее вещание. Женский голос еле слышался из-за помех. Она взялась за колесико, чуть подкрутила. Голос окреп.

«Но как именно выглядели древние обитатели этих островов?»

Это была учебная программа для школьников. Она слушала иногда такое. Слушали, можно предположить, и другие женщины, сидя по своим домам, как дети-переростки.

«Вайда – распространенное растение, которое часто встречается и сегодня. У вайды желтые цветки, а из листьев добывают синюю краску, подобную индиго…»

Она выключила приемник и заварила чай. С проволочной полки на боковой стенке шкафа стянула несколько журналов, которые прислала из Америки Вероника. Положила их на стол, налила себе чай и вновь села. Планировать, она знала, никто за нее не будет, но десять минут можно же посидеть за чашкой. Вреда от этого никакого. И ни одна душа не смотрит. Подумала, как бы хорошо сигарету, может быть, ошибкой было бросить – или, пусть не ошибкой, не таким уж необходимым шагом. Отчет^[22], возможно, сгущает краски. Эрик так не считал, но курил по-прежнему. Где-нибудь, если поискать, в доме, наверно, найдется пачка.

На верху стопки лежал «Дамский домашний журнал» с очень симпатичной рыжей девчушкой на обложке. Журналы эти она уже пролистала несколько раз, но почти всегда находила что-нибудь новое. И просмотр приближал ее к сестре, они словно сидели бок о бок, по очереди показывая на что-то интересное или нелепое. Вероника приезжала из Америки только три раза за все время – дважды сама по себе и один раз, на свадьбу Айрин, с мужем Моррисом (на целый блаженный месяц). Айрин сознавала, что о повседневной жизни Вероники, о ее привычках, о том, что она каждый день видит и что формирует ее мысли, она уже не имеет понятия. Они медленно, но верно делались друг другу чужими, и это пугало ее. Эрик говорил, что они когда-нибудь смогут сами туда слетать, но ей не хотелось донимать его уточняющими вопросами. В Бристоле один раз зашла в агентство и спросила про перелеты. Они были дороги, дороже даже, чем она думала. Ее угнетало, что у нее нет своих собственных денег.

Она открыла журнал в случайном месте и попала на советы перенесшим удаление матки. Перевернула страницу. Ползущий младенец в подгузнике «Чикс». «Щелк – и готово!» Бумага была почти липкая. Из-за цветной печати? Она разгладила разворот с едой для званого ужина. Не все казалось аппетитным. Но фаршированные яйца! Она и забыла про них. Взяла ручку и записала их под «долмадес». Итак, все-таки она трудится. Исследует вопрос.

Через десяток страниц – знакомый уже тест. Часть статьи, озаглавленной «Спроси себя, хороший ли он муж». Четырнадцать вопросов, и, если муж хороший, должно набраться как минимум одиннадцать «да».

Ваш муж

1) разумно обращается с деньгами?

2) разделяет Ваши внесемейные интересы?

3) чуток по отношению к Вашим родным?

4) рассудительно выбирает друзей?

5) проявляет интерес к Вашей работе?

6) ценит то, что Вы для него делаете?

7) ведет себя осмотрительно, не нарушает традиций?

8) хочет от брака того же, что и Вы?

…

Она прошлась по вопросам, когда только получила журнал, и недавно прошлась еще раз. Некоторые ее ответы изменились, и, случалось, она дольше думала, взвешивала «за» и «против».

Под «Дамским домашним» лежал журнал, совсем на него не похожий. Негритянский новостной еженедельник, название – «Джет»^[23]. Цена – двадцать центов. Увидев его в посылке, она не удивилась. Ее сестра была, как-никак, женщина свободомыслящая. Ее интересовала расовая проблема. И ее, и Морриса, ее мужа. В университете, где он преподавал, у него был цветной коллега, и иногда коллега приходил к ним ужинать.

Журнал, в отличие от «Дамского домашнего», не был глянцевым. За двадцать центов, вероятно, глянца не купишь. Там не было публикаций с литературным уклоном, не было тестов о браке, не было врачебных советов. Большей частью – короткие материалы о людях, об их хороших и плохих поступках. Была, к примеру, история о стошестилетнем бывшем рабе в Ист-Сент-Луисе, который только что женился на тридцатидевятилетней. История плюс фотография пары. Они не выглядели ни счастливыми, ни несчастливыми.

Была история о человеке, застреленном за неповиновение жене. Жена и застрелила. Была заметка про двадцать семь подростков, поступивших в школу в Литл-Роке, штат Арканзас, в которой до этого учились только белые дети. Некоторые имена она знала: Сэмми Дэвис-младший, Билли Холидей. Билли сфотографировали в гробу с белыми гардениями в волосах. Но все эти жизни были от Айрин далеки, как… как неизвестно что. Как китайцы с косичками. Как русские космонавты.

Она вернулась к «Дамскому домашнему». Кто в мире самые блестящие холостяки? Ага-хан IV, князь Орсини. Она нашла еще одно кушанье для приема гостей: крокеты из тунца. Записала, указав номер журнальной страницы. Потом неосторожно обратилась к тому, на что вообще-то не хотела снова смотреть. К чужеродному. Это была фотография на всю страницу: женщина с двумя младенцами. Не здоровая женщина, нет, вид изможденный, выражение лица – по ту сторону злости и страха. Реклама UNICEF – Детского фонда ООН, хотя рекламой это, пожалуй, не назовешь. На смежной странице да, реклама: фотомодель умывается с косметическим мылом. Мать с младенцами – это где-то в Африке. У нее близнецы, и на двоих не хватает молока. Чудовищно. Но в этом, разумеется, весь смысл. Потому-то снимок и поместили именно здесь. Она не может прокормить обоих. Ей придется выбрать. Малыш слева – или малыш справа. Одному жить, другому нет. Когда она впервые это увидела, вознегодовала. Ходила взад-вперед по кухне, целую речь мысленно произнесла. Собиралась поговорить с Эриком, показать ему. Они пошлют деньги в UNICEF, несколько фунтов, что он сможет. И им следует говорить об этом во всеуслышание, делиться своим отвращением: что это за мир, где одна женщина покупает косметическое мыло, а другая должна выбрать, какого из детей кормить? Она собиралась с ним потолковать – за ужином, может быть, или когда он нальет себе выпить, или даже когда они будут лежать в постели под четой Арнольфини. Но Эрику весь день приходится иметь дело с людским страданием. Пристало ли жене подстерегать его со снимком африканки, которая не в состоянии прокормить своих детей?

Фотография не злила ее уже, по крайней мере не этим утром. Переверни страницу, подумала она, просто переверни страницу. Ничего с этим не сделаешь, нужно принять как данность: да, в этом мире всегда где-нибудь есть и будет женщина, стоящая перед таким выбором. Журнал уже старый, так что одного из детей сейчас нет на свете. Жуткая и бесполезная картинка. Смотреть на нее было изнурительно, но она продолжала вглядываться в глаза женщины.

Ее набожные родители, прихожане англиканской церкви, по воскресеньям в десять тридцать посещали службу у Иоанна Евангелиста, где на стене в средневековом стиле была изображена процессия со Святыми Дарами. Они с Вероникой ходили с ними почти каждое воскресенье, пока Вероника, которой было шестнадцать и одна неделя, вдруг не отказалась. Отец орал на нее. Его большие руки прямо-таки чесались. Мать была куском льда. О, пусть как хочет, глупая девчонка, считающая себя умнее всех.

Но в церковь ходят не все, сказала Вероника. Бертран Рассел в церковь не ходит! И они оставили ее в покое – мать застегивала перчатки, у отца побагровели виски, Айрин колебалась в дверях, глядела назад, силилась оказать молчаливую поддержку, послать безмолвное «да», пока отец не рявкнул с дорожки, не позвал ее по имени; и она заторопилась за ними следом.

Куда падали ее слезы, глянцевая бумага темнела. Слезинка для женщины. По слезинке каждому ребенку. Слезинка своей маме – она, в сущности, добрая женщина, хорошая и добрая. Слезинка отцу, который, когда они были маленькие, становился на четвереньки, натягивал на спину ковер и рычал медведем…

Откинулась на стуле, чтобы поплакать свободнее. Телефонный звонок. Она закрыла журнал, вытерла под глазами возвышениями больших пальцев. Торопливо пошла к лестнице. Подняла трубку во время четвертого звонка.

– Дом доктора Парри.

Кто-то из больницы, из приюта для душевнобольных, мужской голос. Хотят связаться с Эриком. Блокнот она захватила и под крокетами из тунца записала имя и номер телефона.

– Он, вероятно, еще на утренних вызовах, – сказала уверенным тоном, хотя понятия не имела, так это или нет, – но я позабочусь, чтобы он получил ваше сообщение… Да… Конечно… Да… Спасибо… До свидания.

Вначале, первые примерно полгода их жизни в коттедже, Эрик оставлял список пациентов, которых он посещает в этот день на дому, с телефонными номерами, у кого есть телефон. Она была чем-то вроде секретарши или сестры-регистратора. Это, по всей видимости, вполне нормально для жены врача общей практики. И ей нравилось. Давало ей роль, пусть и маленькую. Потом списки приобрели спорадический характер, и наконец их вовсе не стало. И возникло неудобство: человек из психиатрической больницы явно предполагал, что у нее есть такой список. Ну, чего нет, того нет.

Она зашла в кухню взглянуть на часы на стене, затем вернулась к лестнице и позвонила в амбулаторию. Трубку взяла миссис Болт – настоящая сестра-регистратор, та, кому платят. Сорок с чем-то, плотного сложения, с перманентом. На лице тонна пудры. О ее частной жизни можно только гадать. Доктора она, по ее словам, сегодня еще не видела, но его машина стоит.

Айрин попросила соединить.

– Если, конечно, он не с пациентом.

Пока еще нет, не с пациентом, хотя было ощущение, что миссис Болт не очень-то нравится соединять с женами.

В трубке щелчок, гудение. И вдруг ей стал слышен воздух в кабинете, где он сидел.

– Эрик?

– Это срочно? У меня начинается прием. Уже, наверно, пора было начать.

Она сказала ему про звонок. Про первый, к которому не успела, говорить не стала.

– Как у тебя утро прошло? – спросила она.

– Утро как утро. Послушай, мне некогда сейчас. Пока, до вечера.

Звонок в дверь. Он услышал и спросил, кто это, – странный вопрос, ведь не могла же она видеть оттуда, где стояла. Сказала, что, вероятно, почта, хотя, едва сказав, вспомнила, что почта уже была.

– Ну, всего хорошего, – сказал он.

– Пока.

– До вечера.

– Да. До вечера.

Она положила трубку и повернула голову к окну. Можно ли открыть в таком виде? Поправила волосы, пригладила желтые и оранжевые розы и двинулась в прихожую. По пути пришла глупая мысль, что это опять может быть француз, но, когда открыла дверь, это оказалась блондинка с фермы. Она стояла в дафлкоте и берете, разрумянившаяся от ходьбы, и держала коробку с яйцами.

6

Возле парковочной площадки для посетителей больницы и стоянки для карет скорой помощи было выделенное белыми линиями место для машины, где знак гласил: «Старший медик». Эрик заехал туда и встал. Рядом было место для авто директора, там стоял его бордовый «вулзли». Его машина всегда была чистенькая. Раз в неделю ее мыли пациенты, мыли и вощили.

Он пошел к главному входу, докуривая сигарету. Хотя день не очень годился, чтобы рассиживать снаружи, деревянные скамьи были заняты теми, кому разрешалось выходить на территорию. Многие, как и он, курили. Двоих-троих он узнал.