Больница в той основной своей части, что смотрела на подъездную дорогу, была средневикторианской архитектуры и не лишена некой провинциальной величественности, вряд ли рожденной представлением о том, что первые обитатели здания, скорее неимущие, чем умалишенные (хотя умалишенные, вероятно, тоже были?), заслуживают такой обстановки. Построил впечатляющую больницу – и, может быть, получишь заказ на железнодорожный вокзал или даже на административное здание. Оранжевый кирпич с орнаментом из более темного кирпича. Высокие окна на первых двух этажах, колокольная башня с флюгером, который, должно быть, некогда задорно поблескивал, но сейчас изрядно позеленел. Пониже на башне часы (очень похожие на вокзальные). Они показывали без десяти три. Эрик сверил их со своими наручными и слегка удивился, что они идут верно.

Из вестибюля – глазурованная желтая плитка стен и большой, никогда не используемый камин – наверх вела, уходя в тень, широкая деревянная главная лестница с железными балюстрадами. По этой лестнице могли ходить далеко не все. Он, разумеется, мог. В тускло освещенном коридоре второго этажа он прошел мимо мужских портретов в золоченых рамах. Бакенбарды, высокие бледные лбы – основатели, жертвователи, попечители.

Кабинет директора был в задней части здания. Дубовая дверь с латунной табличкой. Эрик постучался. Дальше по коридору трудилась согбенная фигура с тряпкой и ведром.

Дверь открыла секретарша.

– Здравствуйте, доктор, прошу вас.

Кабинет был единственным помещением в здании – ну, из тех, в которых Эрик бывал, – где не пахло дезинфекцией и кухонными испарениями. Может быть, и тут чуть-чуть пахло, но все же меньше. Панели на стенах, высокий потолок, два окна с видом на больничную ферму, на футбольное поле и, в ясные дни, на рваную городскую окраину вдали. Два письменных стола, поменьше и побольше. Четыре серых металлических шкафа для документов. В камине горел уголь. В углу на тумбочке папоротник в горшке еле заметно покачивал ветками от перемещений комнатного воздуха.

Директор, сидевший за столом побольше, встал и протянул руку.

– Эрик. Спасибо, что пришли. Надеюсь, мы вам день не испоганили.

Он сел обратно. Эрик уселся напротив. Директор был старше Эрика лет на десять. Светлые аккуратно подстриженные усы, зоркие серые глаза, темно-серый костюм, шелковый галстук с вышитой золотой короной. Он не был медиком, и с самого начала между ними завязалась молчаливая борьба за первенство в этом учреждении.

– Хересу?

Секретарша уже ставила на угол стола серебряный поднос. Бутылка «харвис бристоль крим», две симпатичные рюмки. Мужчины смотрели, как она наливает.

– Ваше здоровье, – сказал директор.

– Так что же именно случилось? – спросил Эрик. В общих чертах он уже знал, сказали по телефону, но с ним тогда говорил не директор, а старший палатный медбрат, он явно был искренне расстроен.

– Один из палаты «Фермер», – сказал директор. – Вы, может быть, помните его. Стивен Стори. Недолго тут пробыл. Молодой совсем. Девятнадцать?

Он посмотрел на секретаршу.

– Да, – подтвердила она. – Отметил тут день рождения. Восьмого сентября.

Директор кивнул.

– Умер, думаю, за несколько часов до того, как мы его обнаружили, хотя судить вам.

– Передозировка?

– Похоже на то. Аннабель, Иэн идет сюда?

– Ему было сказано, – ответила секретарша. – Мне послать кого-нибудь за ним?

– Придет, – сказал директор. – Вы не очень торопитесь, Эрик?

– Я думал, ему скоро домой. Стивену Стори.

– Да, – сказал директор. – Но они ведь, конечно, не всегда хотят домой.

– Пожалуй, так, – согласился Эрик.

Он окружил стоящую рюмку пальцами обеих рук. Пить не пил. Он не очень-то хотел пить с директором, как будто они друзья. Стивена Стори он помнил лучше, чем большую часть остальных. Он выделялся. Ум был очевиден. Ему бы самое место в университете, а не в психбольнице. Эрик попытался восстановить в памяти их последний разговор. Прошло всего несколько недель. Речь, помимо прочего, зашла о шахматах. Каждый из обоих играл в свое время с отцом, и каждый – это не было прямо между ними высказано, прозвучало намеком – остерегался выиграть. Диагноз – шизофрения. Диагностировать поступающих сюда больных в обязанности старшего медика не входило, этим занимался психиатр, но у Эрика сложилось впечатление, что этот врачебный ярлык клеится намного чаще, чем следовало бы.

– Что он выпил? – спросил Эрик. Ответ он знал почти наверняка, но нужно было убедиться.

Директор, хмуря брови, смотрел на папоротник.

– Снотворное, – сказал он.

Перевел взгляд обратно на Эрика и выдал полуулыбку-полугримасу – знак того, что затронута неловкая, но неизбежная тема. Они оба знали, что Стивен Стори попросил снабдить его на первые недели после выписки хлоралгидратом и Эрик эту просьбу исполнил.

– Ничто не показывало, – сказал Эрик, – что он мог такое замышлять. Ничто в истории болезни. Никаких попыток в прошлом. Ничего абсолютно.

– Самоубийство, увы, трудно предвидеть, это хорошо известно, – сказал директор. – Те, кто, думаешь, может, удерживаются. Те, у кого вроде бы дело идет на лад, вдруг кидаются под автобус. Планировщики, так я их называю, могут очень хитро себя вести. Но если бы он, как бы это сказать, обмолвился, он бы не получил таблеток, да?

– Разумеется.

Тишина – или что-то близкое к ней. Ворчание от горящего угля, деловитое поскрипывание ручки в пальцах у секретарши.

– Его нашли в прачечной, – сказал директор. – Точнее, в сушильне. Кто-то включил пожарную сигнализацию, и какое-то время тут был полный хаос. Когда посчитали людей по головам, пошли его искать. Он лежал на столе. И было письмо. На груди у него, кажется.

– Письмо?

– Мир как отвратительное место. Беспросветность будущего. Напыщенные жалобы, в общем и целом.

– Можно взглянуть?

– К сожалению, нет. Оно у полиции.

– У полиции?

– Вы едва с ним не встретились. Как его, Аннабель?

– Сержант Ортон.

– Да, Ортон. Мне не хочется называть его назойливым, но в какой-то мере это слово годится. И это осложняет дело. Им позвонила мать Стивена, грозная миссис Стори. Не сказать, что большая наша доброжелательница. Обычно семья только рада, когда все делается спокойно и тихо. Но на этот раз…

Он развел руками.

Эрик кивнул. Он понимал – и не вполне понимал. Что от него требуется, какие слова, какие действия? Серьезные ли неприятности у него будут? И какого рода неприятности? Он поступил опрометчиво? Безответственно? Так это выглядит со стороны? Понятней всего были разведенные руки директора. Жест означал, что мишенью всей возможной критики, всех официальных нареканий будет он, старший медик.

– Хотите?

Директор подвинул к Эрику серебряный портсигар. На крышке что-то было выгравировано, возможно – полковая эмблема.

– Значит, будет расследование?

– Не вижу, как этого можно избежать, – сказал директор. – Но я знаю обоих коронеров. Думаю, все пройдет гладко.

Масоны, подумал Эрик. Он предполагал, что когда-нибудь и ему предложат вступить. Не исключено, директор и предложит.

Стук в дверь.

– Войдите, – сказал директор.

Вошел мужчина в белом халате, один из медбратьев. Вид усталый.

– Иэн, – сказал директор, – с доктором Парри вы, кажется, знакомы.

– Да, сэр, знаком.

– Тогда давайте втроем спустимся. По дороге сообщите доктору подробности. То, что существенно.

Директор встал; Эрик встал. Секретарша бросила на них взгляд. Она была кладезь секретов. Мужчины вышли из кабинета. Коридор, лестница, двойная дверь, за которой начиналась больница как таковая. Психиатрические выглядят примерно так, как ожидаешь. Там действительно завывают, плачут, ведут разговоры с незримым, строят рожи, какие в обычной жизни люди строят разве что наедине с собой или в темноте. На цветных гладких стульях они сидели рядами, неуклюже подстриженные и пришибленные ларгактилом^[24]. Там стоял телевизор – нововведение директора, – но смотрел его большей частью персонал. В одном месте, когда шли по коридору с цветными геометрическими плитками на полу, путь преградил мужчина в военном кителе со шрамами от бритвы по всему лицу. Иэн направился было к нему, чтобы отодвинуть, но другой пациент взял его за локоть и отвел обратно к стенке.

– Спасибо, Мартин, – сказал директор.

– Это Мартин его обнаружил, – заметил Иэн, когда они прошли.

– Я не помню, чтобы мне это говорили, – сказал директор. – А что он делал в прачечной посреди ночи?

– Ему неважно спится, – ответил Иэн. – Когда я в ночную смену, часто вижу, как он прохаживается.

– Это Мартин, значит, включил сигнализацию? Он ко всему, что связано с огнем, неравнодушен, кажется.

– Про сигнализацию не знаю, – сказал Иэн. – Возможно.

– А ведь могло быть и хуже, – промолвил директор. – Ему могло прийти в голову зажечь погребальный костер.

– Не думаю, что он бы так поступил, сэр. Сейчас уже нет.

– И все-таки я считаю, что нам надо прекратить эти ночные блуждания. Может быть, доктор Парри взглянет на то, что ему дают.

– Да, – сказал Эрик. – Если вы считаете нужным.

Он ждал, чтобы директор упомянул о снотворном, но, конечно, умолчание было еще красноречивей.

Наконец дошли до двери, на которой был только номер. Из ключей на поясе Иэн выбрал один и отпер дверь. Внутри стéны из крашеного камня, холод, как в маслодельне, маленькое окно под потолком, два деревянных стола на козлах. На дальнем столе тело под простыней. Эрик подошел и сдвинул ткань. Над столом висел металлический абажур без лампочки. Свет падал только от окна. Он ровно и мягко омывал мертвое лицо юноши. Его не раздели. На нем по-прежнему был пиджак с галстуком. Что говорит о твоем душевном состоянии галстук, который ты повязываешь перед самоубийством? Это знак сумасшествия – или просто желание выглядеть прилично, респектабельно даже, в глазах тех, кто тебя обнаружит? Нечто вполне нормальное? Нормальное побуждение?

Он обнажил одну из ладоней Стивена. Холодная, жесткая ладонь, кожа сморщенная, рубцовая. Передвинулся к концу стола и потрогал ступни, нажал пальцем сквозь шерстяные носки. Трупное окоченение идет от головы вниз – движется на юг, как любил выражаться один из его преподавателей в Манчестере.

Он пожал плечами.

– Двенадцать часов, – сказал он. – Пятнадцать. В этих пределах.

– Тут мы не можем его оставить, – сказал директор. – Он поедет в Бристоль. Возможно, не одна неделя пройдет, прежде чем тело отдадут для похорон. Вы свяжетесь с коронером?

Эрик кивнул. Надо будет узнать, какая в таких случаях процедура. Скорее всего, он только после расследования сможет подписать свидетельство о смерти.

– Сколько таблеток он выпил?

– Примерно половину склянки, – сказал Иэн. – Что не выпил, оставил в умывальне. Я это убрал и запер.

В амбулатории он принял еще трех пациентов. Долго заниматься никем не пришлось. В кабинет и обратно, три назначения, спасибо, доктор. Когда за последним закрылась дверь, он посмотрел на часы и выдвинул нижний ящик стола. Вынул оттуда розово-кремовый картонный конверт. На лицевой его стороне – типографская надпись изящным шрифтом с завитками, имитирующим женский почерк или как минимум предназначенным рождать у медиков женские ассоциации: «Эновид 5 мг»^[25]. Конверт был слишком велик для любого из карманов, поэтому он спрятал его между страницами «Ланцета» и вышел в коридор. Там ему встретился Габби Миклос.

– Привет, Эрик.

– Привет, Габби.

– Что-нибудь криво-косо? – спросил Габби.

Его шерстяной костюм был на полномера ему велик. Глаза, как обычно, светились странным светом, как будто он только что закапал туда белладонну.

– В психиатрической кой-какая ерунда, – сказал Эрик. – В приюте. Завтра расскажу. Или в понедельник. Дело терпит.

– В приюте, – повторил Габби.